— Где он?
Лавья и слова вымолвить не смогла, ткнула только пальцем в заросли.
Выпустив её, Арьян бросился сквозь кусты, затерявшись в дебрях, кто-то из мужчин, бранясь последовал за ним. Мирина было рванулась тоже, но крепкие руки, не то, что у Митко, не просто остановили — в землю втолкли.
— Куда ты, девка глупая! Там болото, — услышала она басовый голос, кажется, Мечеслава.
Послышались всплески воды и снова раздался крик, но теперь уже мужской, и голос это был Данимира, какой-то дикий, обезумевший, до нутра пробрал. Мирина всматривалась в лес, ожидание затягивалось, никто не выходил. Наконец, донёсся треск сучьев, и факелы выхватили вышедших братьев. Арьян насильно волок за собой Данимира, тот упирался, вырывался, порываясь бежать прочь без оглядки. Мирина задеревенела, так и пристыв ступнями к земле. Данимир был и впрямь обезумевшим, на нём остались только одни порты, сам он был вымазан чем-то чёрным, будто смолой. Мирина сорвалась с места, протискиваясь через обступивших княжичей гридней.
— Очнись же! — бил его по щекам Арьян, встряхивая.
Данимир от тяжести его руки на время затихал, но потом заново бился на земле, как пойманный зверь, по-прежнему не понимал, где он и что с ним.
Мирина, сама не зная, что делает, упала на колени рядом. Прибил девушку ледяной взор Арьяна — мол чего надо.
— Позволь, — попросила она, настояв на своём.
Тот не сразу, но подпустил её, уступив, всё так же держа крепко Данимира, да один не удерживал, без помощи других мужей и не обошлось. Мирина, вобрав в себя больше воздуха, смахнула с лица тёмные влажные кудри, что облепляли лицо мужчины, на миг, но всё внутри пошатнулась, когда увидела мечущийся взгляд княжича, который совершено не замечал никого вокруг и видел что-то другое, то, что от остальных было сокрыто.
— Он в навь вступил, — сказала она, поняв, в чём дело.
— Не трогай меня! — вдруг крикнул Данимир. — Уйди!
Казалось, Мирине он говорил, да не ей, а тому, в чьи руки он попался.
— Тише, — Мирина взяла его лицо в ладони, огладила мокрую, холодную, как лёд, кожу, смахивая бегущие с волос струйки воды, вынуждая смотреть только на неё. У Данимира зуб на зуб не попадал, свело судорогой ноги — плохой знак.
— Здесь никого нет, только я и ты, я вытащу тебя, только не иди за ним, не слушай, — сказала она спокойно, не выпуская из внимания его до самых краёв радужки расширенные зрачки, холодные, пустые, судорожно вспоминая знания, которым учил её отец. Оно никуда и не уходило, крылось в ней всё это время и только сейчас пробудилось, ладони закололо сотнями игл, разлилось по рукам тепло. — Здесь никого нет, — повторила, — мы одни с тобой. Веришь мне? Видишь меня?
Впрочем, силу она в плену растеряла, а точнее, с той поры, как ушёл из мира яви отец. Она об этом будто забыла, словно забвением охваченная.
Но всё же тепло проливалось из ладоней, Данимир быстро закивал, сглатывая туго, смотрел на неё и будто сквозь неё.
— Со мной, здесь я, — всё повторяла, понизив голос.
Княжич судорожно дышал, втягивая воздух резко, будто загнанный мерин. Мирина ощутила под ладонями, как напряглись до предела его мышцы. Он поначалу дёргал головой от её прикосновений, как огнём обжигался, но постепенно дыхание его выравнивалось, а мутный взор помалу да прояснялся, приобретая осмысленность, зрачки стали сужаться.
— Соль. Дайте соль, — велела Мирина.
И тут же в ладонь лег кожаный мешочек — соль имел при себе каждый воин. Всыпав в ладонь белых крупиц, Мирина поднесла их к губам Данимира.
— Попробуй.
Он смотрел на неё неотрывно и, казалось, не слышал её просьбы — всё ещё не узнавал. Мирина, проявив настойчивость, ближе поднесла ладонь, и он послушно попробовал. Воспользовавшись тем, княжна всыпала ему в рот всю горсть.
— Что ты делаешь?! — перехватил было её руку Арьян, что молча следил всё это время за ней, не вмешиваясь.
Данимир скорчился, опрокинувшись на землю, начал плеваться и приходить в себя.
— Навь отступила, — сказал с облегчением кто-то из мужчин.
— Вы что, меня отравить хотите? Что за дрянь? — вытираясь, кривился княжич, но всё ещё был слаб, чтобы самому подняться.
Арьян подхватил под руку брата. Мирина выдохнула и вновь погрузилась в прошлое, думая об отце.
— Уходим отсюда, — оправился первым Арьян, помог подняться Данимиру, одарил девушку благодарным взглядом.
По пути Мирина заметила, что Арьян, как и Данимир, был насквозь мокрый, верно поймал его уже в болоте. И от этого комом снежным упала тяжесть.
Митко, что сидел возле костра, бросился к вернувшимся, за ним и остальные. Лошади неспокойно стояли у деревьев.
— Где она? — спросила Мирина, не находя валганку.
Отрок кинул на палатку. Видно испугалась бедняга, спряталась, с таким верно ещё и не сталкивалась. Мужчинам нужно было переодеться, и Мирина поспешила вернуться к своему огню, стараясь не слышать обрывки рассказов Данимира. Девичьи уши и вовсе не должны были услышать, чем они там занимались, когда навь подкралась к ним незаметно, утягивая княжича за ноги в свои владения.
Просидела Мирина долго, вглядываясь в огонь, слушая всхлипы валганки, но вскоре и они стихли и постепенно дрожь сошла вместе с испугом, накатила сонливость. Мирина не заметила, как к ней подкрался кто-то, вздрогнула, когда Арьян уже опустился рядом к костру. Долго посмотрел на девушку, и снова сжалось всё внутри от его близкого присутствия, и верно будет так каждый раз, когда он посмотрит на неё.
Арьян вдруг протянул руку, касаясь пальцами подбородка, стирая с лица её что-то — видно испачкалась, когда пыталась успокоить Данимира.
— Как он? — спросила она.
— Уснул, — ответил княжич приглушённо. — Как ты узнала…
— Ведал отец… — Мирина запнулась, едва не сказав о князе, — и мне заверял, что соль отгоняет всякое скверное, чуждое человеку, соль и на ночь ставят у изголовья, когда головная боль или кошмары мучают. А тут ещё и вкус пробуждает, приводя в чувства. Не утянул его болотник за собой.
— Значит, я, получается, твой должник.
— Нет, можешь считать, мы в расчёте, — Мирина возымела твёрдости ответить и посмотреть в глаза долго, и первая не отвела взора, хоть далось ей это с большим трудом.
Но не успел он попытаться возразить, Мирина опередила его.
— Ты мне дал свободу.
— Разве? Не имей ты храбрости…
— Она бы не появилась, если бы вы не приехали в лагерь, — с каждым сказанным словом делалось легче, не ожидала такого Мирина, будто сбрасывала с заплечного мешка камни, что тянула за собой всю дорогу.
Княжич нахмурился, хотел ещё что-то спросить, но от чего-то передумал.
— Хорошо, пусть так. Но говорить ты, как я понимаю, по-прежнему не хочешь, кто ты?
Мирина затаила дыхание, будто сейчас земля под ногами уйдёт, уже пошатываясь.
— Не простым был твой отец, князь Радонег. О том, что ведал, я не знал, — выдохнул Арьян, меняясь в лице, обращая на Мирину проницательный взгляд. — Я всю дорогу думал… — опередил её княжич, не стал пытать, пожалел. — Слышал, что зимой пропала княжна из острога Ровицы. Стало быть, ты и есть?
Мирина коротко посмотрела на него, невыносимо было тонуть в его взгляде, словно в тех самых чёрных озёрах в лесу, спрятанных мхами и сетями корней. Моргнула, резко отворачиваясь к огню, сжимая подрагивающие пальцы в кулаки.
— Я.
Повисла тишина, лишь слышны были потрескивание сучьев да тихие переговоры гридней, которые тоже знатно перепугались. Воины воинами, а перед навью — миром духов — что перед смертью, все равны. Мирина вдруг вспомнила, как княжич бросился в топь спасать Данимира, и холодно сделалось, но верно не за себя он думал, за брата, а могли бы сгинуть оба. Мирина от подобных раздумий повела плечом.
— Поедешь с нами в Явлич, — решил Арьян, сказав твёрдо, нарушив затянувшееся молчание, поднялся на ноги.
Княжна задрала голову, чтобы посмотреть на него.
— Одну я тебя уже не оставлю.
Глава 4
Вихсар крутил между пальцев выкованный из железа оберег размером с монету, вытертый до блеска одеждой и кожей. В сердцевине его были высечены руны, украшенные зернистой пыльцой. Что они значили, он не мог прочесть, чужой язык он хоть и изучал с детства, а до сих пор некоторые знания были от него сокрыты, непостижимы. Как и этот оберег, и сама его хозяйка…
Он зажал амулет в кулаке, сминая с силой. У воличей есть примета — коли оставил гость вещь, значит обязательно вернётся.
Вернёшься.
Вихсар лежал на постели, слушая, как подвывает ветер, устремив задумчивый взгляд в тканевый купол. Бесшумно и воздушно вздымал ветер полог шатра, пуская внутрь сырой от прошедшего ночью ливня воздух. Он был прохладный — в степи поутру всегда холодно. Колючим клубком он прокатывался по остывшему от любовных утех нагому телу, принося волны дрожи. Висхар думал о своей пленнице, думал, и всё больше разрасталась в нём буря. Гордая храбрая пташка, которую он подобрал в лесу, и которая улетела вчера утром, не давала покоя. Убежала. Он с самого начала знал, кто она, и всё равно привёз её в лагерь, и первое, что сделал — раздел её, содрав все эти многослойные одежды, что носили женщины воличей, все эти грозди украшений, срывал, будто мальчишка, залезший в чужой сад своровать поспевшие плоды. Он чувствовал власть и в то же время опасность, сладкое послевкусие от своей добычи. И это его забавляло, развлекало, раззадоривало ещё больше. Но так было только вначале. И нужно было остановится, но он этого не сделал лишь потому, что она смотрела на него с такой дикой ненавистью и лихорадочной злостью. Она не тряслась от страха, как те малодушные шавки, что побыли в его плену, не было в её глазах блеска вожделения, как у этих развратных потаскух, которые горло грызли друг другу из-за того, кто окажется на этот раз в его постели. Если бы взглядом можно было убивать, то он, наверное, лёг бы тут же, поверженный, на землю. Вихсар взял её грубо, слишком, как оказалось, для её первого раза, не задумываясь о том, чтобы доставить ей удовольствие. Впрочем, он не старался ни для одной из своих наложниц, хотя долю снисходительности всё же к Мирине проявил, не стал терзать долго, удивляясь тому, что она была невинной. Такой же девственной и искренней была в этот миг первобытная ненависть к нему в её взоре. И даже тогда она не произнесла ни звука, терпела, снося его в себе. Он хорошо запомнил тогда её глаза, их необычный цвет, колюче-синий, как снежные дали, обжигающие морозом, потемневшие, как грозовое небо, от лютых смешанных чувств. Он никогда не видел такого взгляда, такого убийственного и живого одновременно. Сколько бы пленниц в его руках ни побывало, у всех только страх, страх, что вынуждал покориться и подчиниться. Вихсар даже ничего для этого не делал. А после того, первого раза он хотел видеть только её, любить только её, ласкать, смотреть в эти полные ненависти глаза не потому, что это доставляло ему удовольствие, а затем, чтобы увидеть в них смирение и покорность. И каждый раз одно и то же — ни тяжёлая работа, ни лишения не изменили её. И он доставлял ей столько боли и одновременно столько внимания, сколько должно принадлежать любовницам. Иногда он себя спрашивал, зачем ему это нужно? Зачем она нужна ему? Наверное, он впервые не знал ответа, не знал, что с ней делать. Отпустить или вернуть то, что должно принадлежать ему? Впервые он теряет. Вихсар такого допустить не мог — хан не должен ничего лишаться, иначе какой он хозяин, какой вождь? И кого теряет! Невольниц! Ему всегда всё доставалось по одному только движению мысли, желания. Никто никогда не смел его ослушаться, а она посмела. Посмела смотреть дерзко, открыто, за такое он мог её иссечь до полусмерти или лишить глаз. Женщина не должна так смотреть на мужчину, на своего хозяина, на хана. Каждый раз, как только он в вдавливал её в постель, нанизывался на этот острый, как нож, взгляд, холодный, как горный родник, и готов был придушить пленницу за это, и сдавливал её тонкую шею, и каждый раз останавливался, тонул в её глазах. Как посмела убежать!? Ведь знала, что с ней будет, когда поймает её. А в том, что поймает, он уже не сомневался. И мыслил, как иссечёт, а потом отдаст на растерзание сардарам. Он пообещал ей, а обещание своё никогда не нарушал. Едва только подумав о том, как другие будут касаться её, Вихсар вскипал от колкой ревности и гнева и ненавидел себя за подобные чувства, которые не должен испытывать к женщине, а уж тем более, к пленнице. Да и не сам ли он обещал любого, кто притронется к ней, оскопить? Выходит, он нарушает своё обещание дважды. Нет, он просто обезумел, лишился рассудка из-за своей нечаянной пленницы, свихнулся из-за неё, как сказал ему Угдэй и говорил уж не раз с тех пор, как княжна появилась в лагере. Угдэй — верный друг, и не просто друг, а выслуженный у него умелый воин — батыр, заработавший уважение и место рядом с ханом. Но даже его Вихсар не послушал, не прислушался к совету ни как друга, не как опытного, повидавшего многое человека.
Каждый цветок на своём стебле распускается, — сказал Угдэй.
И как понять его слова? Да он и не желал понимать. Это его добыча, и она должна принадлежать только ему, Вихсару хан Бивсар.
Вихсар провёл ладонью по лицу, втягивая с шумом стылый воздух. Смятение все больше разрасталось смерчем, закручивалось воронкой в глубине души, свербя. Он не погнался за ней тут же только из-за Угдэя и теперь, по истечении двух дней, как загнанный зверь, метался по лагерю, по этому ставшему тесным шатру, не находя покоя. Это было ошибкой, наверное, первой за всю его жизнь — отпустить её с князьями. Его тут же продрала свирепая ярость. Вихсар разжал кулак, посмотрев на вымазанный собственной кровью талисман. Как он позволил забрать её?! От одного представления, что рядом с Мириной будет находиться княжич из Явлича, слепли глаза, а уши глохли.
Вихсар резко сел, стиснул кулаки. Его пленница, его Сугар — именно так он называл свою невольницу, княжну из Ровицы, дочь Радонега. Он дал ей это имя за непокорность, воинственность, своенравность и красоту — Сугар. И красота эта была бесконечно далёкой. Вихсар вспомнил, как прибежала Хашин, надсмотрщица, оповестив его о том, что пропала воличанка. Он помнил, как поднял весь лагерь на уши, как ворвался в женский шатёр, раскидав по углам всех своих наложниц, напугав до смерти пленниц, но так и не нашёл её, не вытряс из этих куриц ничего путного. Он даже порывался отсечь им всем головы за то, что все разом лишились языка! А потом вернулись дозорные, сказав, что с княжичами уехала не одна девушка, а две. Сначала он не поверил этому. Как они могли её забрать, ведь он сам провожал гостей, видел, как уезжали?! Никогда он не испытывал такого приступа бешенства, он чувствовал себя обманутым. Его, Вихсара хан Бивсар, обвели вокруг пальца! Наверное, в тот миг он бы собрал войско и догнал их, если бы не Угдэй. Отчасти Вихсар ему благодарен, тот помог избежать неосторожного поступка, за которым могли бы быть скверные последствия.
Теперь поступит иначе…
Рядом пошевелилась Айма. Соскользнула шкура вниз, открывая стройные ноги с золотистой кожей. Длинные, чёрные, как вороново крыло, волосы девушки разметались по постели сетями. Давно он не видел рядом с собой Айму. Обычно Лавья оставалась на ночь, а в последнее время так и её не звал, а только… Вихсар сглотнул, ещё больше зверея. Лавью он отдал без всяких колебаний, пусть та и была в прошлом его любимицей, только минувшим летом подарил её вождю брат Айшат. А ни разу со дня ухода Лавьи он не сожалел о своём решении, об одном только сожалел, что не приказал в те дни, когда гостили в его шатре княжичи, следить за пленницей пристально. Вихрь гнева достиг своего предела, но Вихсар внешне оставался спокоен, поднялся с постели, подобрав с сундука шёлковую рубаху — пора всё решать. Он знает, что эту стихию, данную Тенгри, лучше сберечь для другого дела. Вихсар умел проявлять терпение и выдержку. Умел ждать. И знал, что обязательно за это получит вознаграждение. Он вернёт то, что ему принадлежит, во что бы то ни стало, и пусть Угдэй больше не пытается его остановить, Вихсар возместит всё сполна, в этом он не сомневался ни на крупицу. Иначе ему не быть сыном великого хана Бивсара!
Тёплые ладони легли на его спину, прерывая бурлящие размышления, огладили плечи, скользнули к поясу. Рубаха выскользнула из его рук, Вихсар поймал женские запястья прежде, чем наложница подарила ему первую волну удовольствия. Но вдруг передумал, позволив ласкать себя. Айма обошла его медленно, глядя ещё сонно и вместе с тем притягательно из-под густых тёмных ресниц. Наложница была хороша собой, у брата есть вкус к женщинам. Она плавно опустилась перед вождём на колени, и мягкие губы коснулись вновь восставшей плоти. Одновременно ладони девушки скользнули вверх по его бедрам к паху. Вихсар, собрав в кулаки шёлковые волосы, закрыл глаза, чуть откинув голову назад. Он не сомневался, что на волнах блаженства увидит другую. Ту, чьи волосы белым золотом струились по плечам, по полным грудям, по округлым, молочным бёдрам. Только видел он в её глазах не стальной блеск отчуждённости, что вспыхивал, когда она оказывалась в его постели, а ласку, как ему того желалось. Обхватив затылок девушки, уже на грани взрыва он приблизил Айму плотнее. Наверное, наложница на миг потеряла дыхание, потому что он ощутил, как та застыла камнем, но не могла воспротивиться хозяину, да и не хотела, стараясь угодить ему и доставить как можно больше удовольствия, чтобы он назвал её своей любимой и одарил драгоценностями. Она ведь сама сползла с постели, как кошка, приластившись к его ногам. Сугар же он стаскивал насильно, насильно ставил на колени. Как будто и сейчас она стояла перед глазами, полосуя его свирепым взглядом — он видел, как вздрагивают крылья носа, дрожит дыхание и мягкие розовые губы, когда принуждал исполнять его желания. И каждое движение для неё будто маленькая смерть в глазах. И сколько же силы было в этой хрупкой пташке, чтобы вот так каждый раз сопротивляться, делая только себе хуже. И всё же она боялась его. После того раза, как впервые сбежала, тогда он сам иссёк её, а во второй раз ещё сильнее, тогда она немного, но перестала бороться. Вот только от этого ему не стало легче, и это страшно злило.