Мальчишка, испугавшись внезапно проснувшегося литературного дара и подобравшихся сравнений, подскочил, как ужаленный, тонко пискнул, роняя вилы, и шарахнулся от стога сена как можно дальше. Он не сомневался, что согласно законам поведения любого ожившего мертвеца или проснувшегося чудовища, физиономия немедленно издаст голодный вой, а потом начнет гоняться за своей жертвой, пока та не выбьется из сил. Но физиономия лишь дохнула настоявшимся в желудке амбре от нескольких выпитых накануне бочек браги и широко раскрыла пасть, прогремев на всю конюшню мощной отрыжкой, в которой послышалось скорбное блеяние пары жареных баранов. А потом, сонно причмокивая губами, почесала грудь и принялась осматривать конюшню красными, осоловевшими глазами.
— Ты все проспал, ты!.. — храбро крикнул мальчишка, добавив свое излюбленное слово. Для храбрости имелось целых два отличных повода: расстояние, отделяющее его от похмельной физиономии, и дверь конюшни, за которой он храбро прятался, нагло показывая неприличные жесты.
Конь, видя, что хозяин находится от реальности на расстоянии одного хмелепарсека, поднялся на дыбы, саданул копытами в стенку денника и грозно заржал. Мальчишка мигом растерял всю храбрость и порскнул из конюшни, как перепуганный крысенок. Жеребец победоносно фыркнул ему вслед и гордо махнул хвостом, крайне удовлетворенный своим моральным и физическим превосходством.
А физиономия лишь сейчас догнала действительность. Пустые глаза, сощурившись, посмотрели в то место, где недавно кривлялся малолетний грубиян, но не сочли нужным предоставить мозгу полный отчет об увиденном. Откуда-то снизу уже какое-то время поступали сигналы, что в бок от всей души ткнули черенком от вил и надо бы хоть ради приличия обозначить сей факт причинения вреда, однако нервные окончания безнадежно махнули воображаемой рукой и объявили о ложной тревоге. Они не первый год служили этой похмельной роже и хорошо знали, что сейчас у нее есть дела поважнее.
Косматая башка вяло покрутилась из стороны в сторону, руки рассеянно пошарили в соломе нечто крайне необходимое. После недолгих поисков левая с похмельным триумфом извлекла из соломы пузатую глиняную бутыль, слабо взболтнула ее и высоко подняла над запрокинувшейся головой с раскрытым ртом. Из горлышка на язык упала одна хилая капля. Голова расстроенно вздохнула, причмокивая губами, поморщилась и с равнодушием отшвырнула бутыль. Послышался скорбный глиняный треск. Конь закатил глаза и сокрушенно покачал гривой.
Физиономия, не обратив на акт бескультурья никакого внимания, совершила над прилагающимся телом видимое усилие, приподняла его, но именно в этот момент так не к месту произошел внезапный разрыв связи с равновесием. Так что вместо запланированного подъема произошло неизбежное падение из стога на утоптанный пол конюшни. Физиономия предприняла еще одну попытку встать, но тело заявило о своем нежелании подчиняться. Осталось только махнуть рукой и притвориться, что и так неплохо.
И тут до блуждающего похмельными тропами мозга наконец-то дошло послание от ушей, отправленное еще с минуту назад.
— Кт-о, — басовито икнула физиономия, не поднимаясь с земли, — прспал?..
Ответил конь, недовольно похрапывая и качая головой. Будучи крайне воспитанным, он не терпел пьянства, но то же воспитание не позволяло ему судить других. По крайней мере, выносить свои суждения за пределы своих мыслей, поэтому оставалось лишь молча наблюдать, как хозяин день изо дня скатывается все ниже и ниже по лестнице цивилизованности.
— А, — сообразил хозяин, подняв мутный глаз на коня. — Нда, прспал, — и вдруг задумался, страшно нахмурив брови, которые от напряжения, казалось, начали движение к нижней губе. — А шт прспал?..
Конь молча взмолился всем своим конским Отцам и принялся усиленно кивать на ворота. Хозяин со скрипом повернул деревянную шею, разлепил второй глаз, выплюнул соломину. Его густые брови снова пришли в движение, на лбу проявились глубокие борозды морщин — по заверению некоторых, обычный побочный эффект крайне редкого, крайне болезненного и мучительного мыслительного процесса, осложненного к тому же нечеловеческим похмельем.
— А, — сообразил наконец великан, — тчна…
Он с опозданием замахал огромными руками в попытках закрыться от серого, слишком яркого для мутных похмельных глаз света. Говорят, есть один крайне противный и злобный волк по имени Радсель, у которого в жизни только одна цель — проглотить Солнце (впрочем, симскарцы относились к нему с сочувствием в силу природных особенностей своей родины: бедная животина околела бы тут с голоду — настолько редко солнце заглядывало на Симскару). Говорят, боги регулярно гоняют гнусного волчару от корней Древа Хаттфъяля. Если хоть раз им это не удастся… ну, всех ждут довольно веселые, богатые на события, но последние дни. И это была действительно трудная задача для Отцов и Матерей, поскольку Друкнадюр, Отец разгула, пьянства и застолий, был хоть не самым почитаемым богом, но имел внушительную вольную или невольную паству. И каждое утро по всему миру тысячи обладателей свинцовой головы и прескверного настроения искренне желали, чтобы именно сегодня Радсель наконец-то перехитрил богов и добился того, что ему так хочется. Ну а что? Чего мне одному-то плохо? Пусть все помучаются.
Конкретно этот приверженец Друкнадюра, впрочем, если и желал нечто подобное, то быстро запрещал себе это делать. Даже и особенно в состоянии тяжкого похмелья. И не потому, что был безнадежным, набожным альтруистом. Наоборот, личностью он был эгоистичной и именно из-за своего эгоизма желал богам всяческих успехов в подобных начинаниях. А то ведь в случае чего еще и его запрягут.
Поэтому похмельный обитатель стога просто смирился с наличием серого света, попривык к нему и, тяжко вздохнув, предпринял очередную попытку встать, хватаясь за самую надежную опору из всех, что можно вообразить, — за воздух. Конь с грустью, тоской и стыдом наблюдал за его неуклюжими, жалкими, но впечатляюще упорными и упрямыми стараниями, а в лошадиных глазах читалась немая мольба: «За что, великие Отцы и Матери, за что выпало мне на долю возиться с этим полудурком?». Но, к удивлению жеребца, пьяное упрямство победило гравитацию и закрепило успех магическим жестом раскинутых рук с растопыренными пальцами, запрещающим наглой земле уходить из-под ног. Великан глупо улыбнулся, радуясь победе над силой притяжения, несмело поднял ногу и шагнул… куда-то в бок и вниз.
Конь шарахнулся в деннике от грохота падающего тела и треска досок. Потом, когда все затихло, подошел к повисшему на борте денника хозяину, ткнулся ему носом в плечо. Хозяин слепо нашарил ладонью его морду, случайно едва не ткнув пальцем в глаз, провел по шее, ухватился за гриву. Конь, стоически терпя издевательства, попятился к стене, ставя упертого хозяина на ноги.
Когда ему это удалось, жеребец, убедившись, что великан, вцепившись свободной рукой в борт, худо-бедно держится в вертикальном положении, энергично завертел шеей, освобождаясь от хватки. Рука безвольно упала, ударившись о доски. Боли великан не почувствовал, только пьяно кивнул в знак благодарности и свесил голову. Конь пренебрежительно фыркнул и стал терпеливо дожидаться, когда до хозяйского сознания наконец-то дойдут сигналы об изменениях пребывания в пространстве.
Внезапно рыжая голова, шумно втягивая ноздрями воздух, вскинулась, напряженно повертелась по сторонам, хлопая глазами. Героически справившись с потоком хлынувшей информации, владелец головы немного расслабился, почмокал губами и с дурацкой улыбкой потянулся рукой к своему коню. Жеребец, почуяв неладное, ловко вывернул шею, позволив хозяину ласково потрепать пустое место. Впрочем, последний этого даже не заметил. Он подтянул штаны, взъерошил рыжие космы, огладил бороду и гордо расправил плечи.
— Я пшел, — решился он. Куда, зачем и для чего — этого еще не выяснил, но смутно предчувствовал, как совесть демонстративно разминает челюсти на случай, если он все-таки не дойдет.
И он пошел с уверенностью младенца, делающего первые шаги, закрываясь ладонью от назойливого серого света, но не вписался в слишком низкую для такой громадины дверь в воротах. Послышался низкий свинцовый гул, бессвязное ворчание и сухой треск, а потом в конюшне стало чуть светлее.
Конь, следивший за удалением хозяина, обреченно свесил голову, печально посмотрел вниз. На земле лежали круглый щит, пара ножен с мечами и объемная тяжелая торба, в расстегнутой горловине которой виднелся блестящий купол шлема. Иногда жеребец сильно жалел, что был слишком умен для того, чтобы начать говорить. В конце концов, он мог бы окликнуть хозяина, напомнить, что герой без геройских пожитков это всего лишь полгероя, а в нередких случаях — треть, четверть, одна восьмая или одна сотая, разбросанная злодеями в числе остальных девяноста девяти частей по округе. Но по злой воле богов этому коню достался особенный герой, поэтому он молча сдвинул копытом щит ближе к стене конюшни и снова захрустел сеном.
***
— …А может, ты? — Скарв Черноногий зловеще наставил мохнатый палец на Ари. Мальчик вздрогнул и еще плотнее прижался к испуганному отцу. Скарв расхохотался. Ребяты подхалимски подхватили, выдавая самые разные оттенки идиотского смеха. — Да, пожалуй, в самый раз. Ну-ка, герой, выходь, биться будем!
Отец Ари, как все жители Рыбачьей Отмели, не обладал смелостью в достаточной мере, но был местным кузнецом, а значит, мужиком крепким и грозным на вид, хоть и весьма кротким по натуре. Он нашел в себе силы закрыть ребенка и состроил воинственную гримасу, от которой злодейская ухмылка медленно, но верно сошла с морды Скарва. Кузнец даже намерился бросить что-то дерзкое и сердитое, но на выручку Черноногому пришел ездовой хряк, который тоже умел строить воинственные гримасы, причем с максимальным эффектом устрашения. Хряк просто чуть подался вперед, издавая многозначительное «хрю» и щуря красные глазки, отчего у рослого мужика подогнулись колени. Скарв торжествующе расхохотался, но тем не менее рисковать не решился.
— Э нет, герой, — прогремел он, с гордым видом отъезжая от селян, — так не пойдет. Раз сказал — будем биться, значится, будем. Ну-ка предъявите мне его, ребяты!
Ребяты с готовностью направились к толпе. Вожак любил развлекаться, а они делали вид, что довольствуются подобными представлениями. В конце концов, довольный Скарв гораздо тише Скарва, вопящего от недовольства. Снорри, выполнявший роль щита для односельчан, хоть и не находился на курсе прямого следования ребят, даже не стал пытаться с него уйти, терпеливо дождался, когда его ткнут в бок. В конце концов, от довольных ребят все-таки меньше убытка, чем от ребят недовольных, которые больше ломают, чем грабят. От бессилия, досады и обиды Снорри бросил шапку на землю и яростно потоптал ее. Шапка стоически стерпела свою участь, хотя голова спокойного Снорри мало чем отличалась от головы Снорри отчаявшегося.
Ребяты Скарва растолкали жмущихся друг к другу, пятящихся селян, пара из них оторвали верещащего мальчишку от упирающегося отца, наградив последнего несколькими солидными ударами, и поволокли его к вожаку, драматично обнажавшему меч из ножен. Гордому, надменному, самодовольному, пышущему мощью и превосходством, как громадная навозная куча вонью в жаркий день, над брошенным к копытам хряка шестилетним зареванным мальчишкой. Оставшиеся двое ребят наставили копья на возмущенно зашумевших селян. Ощутимо крепло напряжение, нарастал драматизм.
Нет, ну сколько можно? Есть же пределы терпению. Мы, конечно, не вояки, но нас тут десяток сильных мужиков, даж топор один имеется! А их всего-то пять свиней. Чего мы, в самом деле? Так и будем стоять и спокойно смотреть? Это ж сосед наш, его малец! Глядь, что творит! Зарубит же сейчас! Вы чего, люди? Не люди, что ли? Чего, как овцы, стоите? Так и будут кровь пить, детей резать, девок уволакивать да погреба курочить, ежели стоять! Чего говоришь? Да плевать на героя этого, сдрейфил, видишь? Айда, мужики, сами, что ли, не справимся? За мной! Эй, вы чего? Ну да, вместе! За мнооо!.. Да вы охренели?!
Чем бы все закончилось, ведает разве что Судьба. Впрочем, если и не ведает, проверить это все равно не удастся. Никто, даже Отцы и Матери, не смеет задавать ей вопросы. Во-первых, хоть она и жила на Хаттфъяле и являлась родственницей богов, но богиней не была и не подчинялась Отцу Войне. А во-вторых, так уж просто завелось, что с Судьбой спорить не принято.
— Идет! Он идет! — вдруг завопил во всю глотку кто-то из толпы.
Это был тот самый вопль, который по законам драматургии должен раздаться в самый острый и напряженный момент. Например, когда злодей заносит меч убивающий над воплощением невинности. Именно в такой момент должна наступить внезапная немая сцена. Главный злодей должен расстроиться, что опять отвлекают от любимой работы, и попытаться глянуть на помеху из-под не вовремя съехавшего на глаза шлема. Воплощение невинности должно перестать реветь, будто слезы перекрыли за неуплату. У беззащитных селян должно отлечь от сердца и укрепиться чувство гордости за себя: ведь они уже почти-почти, но раз такое дело, ладно, чего уж, но в следующий раз точно. Безымянные приспешники должны достать руководство профессионального злодея и уткнуться пятачками в раздел «Десять признаков опасности получения травмы на производстве», а ворона, стая которых облюбовала ветви хилого, одинокого деревца в поле, — ободряюще ткнуть соседку крылом в бок и подмигнуть, мол, я же говорила, что сегодня нас опять ждет деликатесная геройская падаль с беконом.
Скарв, в очередной раз невозмутимо справившись со своевольным шлемом, уставился на умолкшую толпу, послушно расходящуюся в стороны, как море перед тем древним фокусником, сбежавшим с царского банкета, не заплатив за десерт. Будучи профессиональным злодеем со стажем, Скарв с весьма будничным выражением на морде принялся ждать, когда по дороге из деревни к месту проведения собрания по вопросу принудительной отдачи имущества решительной, тяжелой поступью дойдут сто тридцать килограмм чистейшей мужественности, упакованной в два метра впечатляющей суровости. Этакий мордоворот в железной безрукавке, с ведром на голове и неподъемным швеллером на плече, вес которого должен однозначно говорить о грозности и эффективности такого оружия, невероятной мощи его владельца и совершенной некомпетентности того, кто первым пустил подобный стереотип в массы. Впрочем, любой уважающий себя злодей был вовсе не против подобной моды среди молодых симскарских героев и всячески ее поддерживал. В конце концов, любому злодею тоже хочется жить и успешно заниматься любимым делом.
Однако Скарв Черноногий хоть вглядывался внимательно и довольно долго, но ожидаемого героя так и не увидел. Чего уж там, его не увидели даже сами селяне.
Они увидели просто мордоворота в мятой рубахе, вооруженного пузатой глиняной бутылью, который понуро, ссутулив плечи, плелся из деревни по такой траектории, словно боги Хаттфъяля забавы ради перебрасывались миром в какой-то детской игре. Он действительно был огромным, несмотря на сутулость, наверно, даже больше среднестатистического симскарского героя, вполне мог бы сойти за карликового великана, но едва ли излучал требуемую мужественность и суровость. Разве что невыносимое похмелье.
Скарв потаращился на приближающегося великана еще немного, наконец, сложил в своей злодейской голове один плюс один, и его свиное рыло в тени огромного шлема вдруг сделалось по-детски обиженным, как у поросенка, в которого вместо деликатесных помоев плеснули содержимым ночного горшка. В толпе неловко, как бы извиняясь, покашляли.
Мордоворот прошлепал по сырой земле, пару раз на опасном вираже распугав оказавшихся на пути его внезапного и непредсказуемого следования селян, добрался до сбившихся в кучу ребят Скарва и остановился. Невооруженным взглядом было видно, что путешествие далось ему нелегко и стоило огромных усилий. Он медленно поднял рыжую голову, словно в ней заключалась вся тяжесть мира, качнулся, икнул, дохнув на ребят. Ребяты энергично прянули в стороны, боясь столкнуться друг с другом шлемами, чтобы ненароком не вызвать случайную искру — настолько пожароопасным был перегар. Мордоворот же собрал разбегающиеся глаза в кучу, сфокусировал осоловевший взгляд на Скарве…