Когда через пару часов раздался звонок в дверь, я даже не стала смотреть в глазок.
Даже не вспомнила, что у Ильи есть ключи.
Распахнула ее и растерянно уставилась на Наташку, стоящую там с дымящейся сигаретой.
— Я должна тебе кое-что рассказать про твоего Соболева, — сказала она.
— Мя? — толкнулась в ноги Пискля.
В животе заледенело.
13-летняя проблема
Илья позвонил нескоро.
Сказал, что уже едет. И больше ничего.
Я рассеянно прошлась по квартире и поняла, что он почти не оставил тут своих вещей.
Не принес ни футболки, ни бритвы. Переодевался в машине и брился на работе.
Купил только зубную щетку.
С ней я и вышла на лестницу, когда он поднялся ко мне.
Хотелось бы встретиться на нейтральной территории, где-нибудь в кафе, чтобы в присутствии посторонних держаться в рамках. Но Пискля пока надолго из дома не выпускала. Тяжело мне будет справляться одной еще несколько недель, пока она окончательно не станет самостоятельной.
Илья взял свою щетку из моих рук, повертел ее, разглядывая так, словно внезапно забыл, что это за вещь, и растерянно посмотрел мне в глаза:
— Значит уже знаешь?..
Я молча кивнула.
— Наталья, да?
Кивнула снова.
Он запустил обе руки в растрепанную пшеничную шевелюру и раздосадованно простонал:
— Так боялся снова опоздать…
— И опоздал, — я пожала плечами.
— Рита… — он потянулся ко мне, но я рефлекторно шарахнулась в сторону, чуть не ударившись виском об угол.
В светлых глазах мелькнула боль.
Мне и самой стало больно от того, что я делаю с ним.
Но обида и злость жгли сильнее.
— Давай поговорим? — попросил Соболев.
Я догадывалась, что без этого не обойдется, но пускать его обратно в свой дом не хотела. Больше никого никогда не пущу туда, пока не докажут, что им можно доверять и они не причинят боли. Ни подруг, ни мужчин. Хватит.
Аккуратно прикрыла дверь квартиры, чтобы она случайно не захлопнулась, но постаралась, чтобы Пискля тоже не могла просочиться.
Жестом предложила подняться на площадку между этажами, к окну.
— Рита… — он начал первый, ища мой взгляд, но я скрестила руки на груди и изучала мелкую шахматную плитку под ногами. — Прости меня. На что бы ты ни злилась — прости меня, я никогда не собирался…
Я не стала дослушивать. Никто никогда не собирается, но меня вообще мало интересуют намерения, только результат.
— Какого черта, Соболев? После того, как я рассказала тебе о том, как потеряла сына — почему ты тянул?
Вот теперь я уставилась ему в лицо, зло сощурившись и кривя губы.
— Но как я должен был тебе в тот момент сказать? — он протянул ко мне руку, но я сделала шаг назад. — Просто — как? Знаешь, любимая, когда ты сына потеряла, я приобрел?
— Не ори, тут отличная слышимость, — приземлила я его пафос. — Как угодно. Ты не имел права молчать дальше.
Он выглядел глупо и нелепо с этой дурацкой щеткой в руках, взъерошенный, несчастный и злой. Я продолжала его любить, несмотря ни на что, и сейчас сердце захлебывалось этой любовью, заливалось жалостью и билось неровно и нервно, то сжимаясь от страха его потерять, то стуча как бешеное, чтобы закипевшая кровь вынудила меня броситься ему на шею.
Только я — больше, чем мое сердце.
Оно хотело биться в унисон с его, а я хотела, чтобы мне не врали.
— Кто его мать? Где она сейчас? — тихо спросила я, снова отводя глаза, чтобы не поддаться стенаниям глупого куска мышц.
— Варя. На Николо-Архангельском.
Меня качнуло.
Перед глазами потемнело и пришлось опереться на стену, чтобы не упасть. Хотя ноги все равно дрожали так, что я боялась сползти по этой стене на пол.
Хотелось сказать сердцу — вот видишь, я была права! А ты заткнись.
Но оно было слишком занято тем, что болело.
— Ты же сказал, что не видел ее после армии… — мои губы произносили слова, но голова кружилась все сильнее, и казалось, что все происходящее — где-то далеко, в тысяче километров от меня.
— Да. Но в тот единственный раз накануне моего ухода мы были слишком беспечны. Не задумались, что одного раза достаточно… — голос Ильи тоже доносился как со дна колодца. — Она не стала мне говорить, что беременна. Знала, что, вернувшись, я бы вынудил ее выйти за меня замуж. Остался бы в ее жизни навсегда, хотя больше не любил. Но ребенок — это другое. Она тоже меня не любила — и решила, что одной ей будет легче.
Черно-белые квадратики под ногами мигали и менялись местами. Черные становились белыми, белые черными. А его голос растягивался как зажеванная пленка магнитофона.
— И ты не знал?..
— Нет. Три года назад ее мать позвонила мне и отцу второго ребенка. У нее нашли рак и она боялась, что умрет и оставит их совсем одних. Пришлось забрать. Лохматого злобного десятилетку, который сказал, что ненавидит меня и будет ненавидеть всегда.
Таким разговорам не место на лестнице рядом с мусоропроводом и вонючей литровой банкой, забитой окурками.
На стене, куда я теперь смотрела, устав от чехарды черно-белых клеток под ногами, была приклеена рваная листовка: «При пожаре звонить 01». Мой мозг, распадающийся на части от происходящего, пытался собрать себя воедино, нанизывая мысли на эту ярко-красную надпись.
«При пожаре…»
У Ильи с Варей есть ребенок.
«Звонить…»
Он живет у Соболева.
«01…»
Мальчик.
— Так ему тринадцать сейчас?
— Да.
— А зовут?..
Закусила губу. Когда я выла, прощаясь со своим сыном, Варя, отнявшая у меня Илью в школе, кормила грудью их общего ребенка.
«При пожаре».
«Звонить».
«01».
— Матвей.
Хоть это, господи, хоть это.
До этого момента я не знала, в общем, ничего. Только то, что у Ильи есть ребенок.
Наташка сказала неуверенно — ну, вроде подросток.
Она встретила Соболева случайно. Проходила мимо служебного входа в зал и наткнулась.
Случайно. Ага.
Неважно.
Он стоял и нервно вглядывался в подъезжающие машины. Отвечал ей рассеянно, словно не до конца осознавал, кто перед ним. Наташка поняла, что ему не до нее и собиралась уже уйти, но тут к тротуару подрулило такси, дверь открылась и детский голос закричал: «Папа!»
Тут уж она осталась, чтобы досмотреть.
Соболев отодвинул ее с дороги, шагнул к машине, подхватил на руки мальчишку с забинтованной ногой и куда-то унес.
Наташка не пошла за ним, ей было интереснее, кто остался в такси, но как ни всматривалась в темный салон, она так и не смогла никого разглядеть.
Я сказала ей спасибо и попросила уйти.
Мне показалось, что у меня онемели пальцы — закрыла замок не с первого раза. Кусала изнутри щеку, но не чувствовала ничего, кроме железистого привкуса. Сплюнула в раковину кровь и прополоскала рот. Ударилась локтем о косяк, но даже не ощутила этого.
В животе грызли друг друга два дракона — огненный и ледяной. Хлестали меня хвостами изнутри
Я ждала звонка. Ждала его.
Чувствовала себя, как джин, запертый в бутылке могущественным древним колдуном. Клялась то построить дворец, то разрушить царство, то броситься Соболеву на шею, то убить его, едва увижу. Но чем дальше, тем меньше в моих мыслях оставалось строительно-милосердных исходов.
Поскребла пальцем листовку. Она неожиданно легко отделилась от стены, и я, с маниакальным усердием принялась тереть и тереть ее, скоблить газетную бумагу, обнажая неровно нанесенную зеленую краску стен. "При пожаре" осыпалась белой трухой на пол. "Звонить" свернулось тонкой спиралью. "01" превратилось в пыль. Но я продолжала и продолжала, пытаясь довести стену до изначальной чистоты.
— Я хотел сказать тебе после того, как признался в любви, — нарушил напряженную тишину Соболев. Он отложил зубную щетку на подоконник, и я краем мозга отметила, что теперь пользоваться ею все равно нельзя. Мог бы сразу выкинуть.
— После того, как призналась я, — уточнила горько. Конечно, я вспомнила тот момент. — И я теперь понимаю, почему. Все, попалась птичка! Можно больше не скрываться.
— Ты тоже рассказала мне свою историю только после признания, — резонно заметил Илья, но именно справедливость его замечания взбесила меня сейчас до белых глаз.
— Я была честна с самого начала! Сразу говорила, что никаких детей! Скрывала только причину! — я была не до конца права, понимала это, но бесилась все сильнее. — Я-то, дура, мучилась, думая, что ты хочешь детей со мной! А ты…
Я вспомнила, что мы на лестнице, что через тонкие двери квартир обычно очень хорошо слышно, о чем говорят у лифтов. Только поэтому я замолчала, стараясь совладать с клокочущей в горле ядовитой обидой. Тише. Надо говорить тише.
— Рита! — он шагнул вперед, но мой взгляд его остановил. — Рита, вспомни, пожалуйста, что я тебе рассказывал об армии.
— Что ты думал там обо мне? Мало ли, что ты думал в двадцать лет… Главное, что вспомнил обо мне снова только в тридцать. Что же такого случилось, гадала я! Что же? — я вытерла пузырящуюся в уголках губ слюну. Прижала запястье ко рту и так застыла, часто и тяжело дыша, хватая недостающий воздух ртом. — А ты просто искал дуру, которая возьмет на себя ненужного тебе ребенка! Красивые и гламурные твои певички сразу послали, да? Зато дура-Рита наверняка обрадовалась бы такому подарочку!
— Нет! — Илья мотнул головой, отбрасывая волосы с лица, но они снова упали на глаза. Он провел рукой по лбу, зачесывая их обратно. — Не так!
— Сколько у тебя было претенденток в списке? — оборвала я его. — Сколько ты их перебрал за последние три года?
— Ты несправедлива, — твердо сказал он.
— Я?! Где ты держал своего сына, пока курлыкал тут свои лживые песни? Где прятал, чтобы он раньше времени не сорвал твой план?!
— У бабушки. На каникулах. Сломал ногу, и она отправила его обратно. Я думал, у меня еще есть время.
Голос у Соболева был сиплым и усталым. Но еще оставался твердым. Он не сдавался.
— И чего ты ждал?
— Удобного момента.
— Дождался?!
— Кто же знал, что так будет…
Он выдохнул и потер руками лицо. Вот теперь было видно, что ему отнюдь не двадцать пять. На лице проступило все напряжение, что я чувствовала в нем, сама того не желая. Я больше не хотела быть связанной с ним общими эмоциями. Не хотела ощущать укол боли в сердце, когда сама причиняю ему эту боль.
— Ты должен был знать!
* * *
Он не успел ответить. Пролетом выше остановился лифт и из него вывалилось целое семейство: две почти одинаковые толстощекие девочки с косичками, одна пониже, другая повыше, малыш на беговеле и тоненькая мама с младенцем в ярко-розовом слинге.
Она пыталась рулить своей пестрой компанией, но получалось не очень:
— Катя, не спеши, помоги Егору выбраться! Машунь, иди дверь открой. Егор, да отпусти ты руль, так колеса не пролезут! Кать, ну аккуратнее, по ногам ходишь. Маш, только в шахту ключи не урони, умоляю. Егорушка, ну не реви, сладкий мой, сейчас дам тебе сока, как только Маша справится с дверь. Все, Катюш, давай я сама Егора, ты лучше помоги дверь открыть, она сама не справится. Здрасте!
Последнее — это нам.
Мы с Ильей медленно кивнули синхронным движением, завороженно наблюдая, как маленький табор преодолевает с препятствиями и спорами два метра до двери квартиры. Дверь наконец была открыта, но Егор отказался оставлять беговел снаружи, Маша умчалась в недра квартиры, и мама кричала ей снять босоножки, Катя уже открыла сок и дразнила остальных, а младенец проснулся и единственный молча наблюдал за происходящим. Я встретилась с его философским взглядом и подмигнула. Он не удостоил меня даже улыбки.
Железная дверь отсекла веселый шум, оставив только невнятный бубнеж.
И вернула нас к нашим собственным проблемам.
Илья стоял передо мной — собранный, готовый к продолжению боя, а солнце светило сквозь пыльное окно так, словно ничего плохого еще не случилось. Золотило его волосы, пронизывало прозрачные серые глаза как воду в горной реке, подсвечивало танцующие в воздухе пылинки, заставляя их вспыхивать бриллиантовыми искрами.
Всего два с половиной месяца мы были вместе, а он забрался мне так глубоко под кожу, что я не могу даже принять взвешенное разумное решение — меня рвет на части от любви и боли.
— Рита…
— Ну что опять — Рита?! — взорвалась я. — Ты чего вообще ждал?
— Я думал, будет тяжело, но не настолько… — тихо сказал Илья.
— Думал он! Думал, я постесняюсь отказаться, если сначала приручить меня, приучить к заботе и ласке? И за сделанный бутерброд я с радостью впрягусь в воспитание чужого ребенка? Если бы я хотела чужого, я бы давно взяла из детдома!
— Не кричи. Сама говорила, тут все слышно, — напряженно сказал Илья.
— Мой дом! Хочу и кричу! — я еще повысила голос.
Эхо прокатилось по всей девятиэтажке сверху донизу.
Переживут. Я ремонт давно не делала, да и с младенцами не сложилось, так что квота на шум и крик в этом десятилетии у меня еще не использована.
— Я думал, привыкнув ко мне, ты согласишься хотя бы попробовать с детьми. Не уйдешь сразу.
— Конечно! Ты думал, если я полюблю тебя, то никуда не денусь с подводной лодки, можно будет ставить любые условия, я все приму, чтобы тебя не потерять!
— Не так грубо. Нет… — Илья снова взъерошил волосы. — Когда ты так переиначиваешь, это и правда выглядит подло. Но я не имел такого в виду.
— А что имел? Как это выглядело у тебя в голове? Как?!
— Если ты полюбишь меня, тебе будет проще полюбить и Матвея. Ведь он — наполовину я.
— Зато вторая половина — той, кого ты по-настоящему любил! Другой! Чужой!
— Разве она тебе чужая? Вы ведь дружили?
— Не чужая?! — я задохнулась словами, они застряли у меня в горле, но я выталкивала их усилием воли. — Посидела несколько лет со мной в одном классе — и уже не чужая! Воздушно-капельным путем не чужая, да? Просто замени одну одноклассницу на другую — никто не заметит!
— Ты ревнуешь к Варе? — удивленно спросил Илья, будто ему это никогда не приходило в голову.
Он все еще не догадывался, что я была влюблена в него почти двадцать лет назад. Для него я и Варя — две разные истории. Только для меня она одна и непрерывная.
— Да! Ревную! Она мне — чужая. Она мне — соперница!
— Да что ты несешь? — не выдержал он. — Она умерла!
— Вот именно! — я сжала кулаки. Как, как объяснить ему эту очевидную для меня вещь? — И теперь ты предлагаешь мне поработать ее заменой. И для тебя, и для твоего сына! Всегда, всегда помнить, что нужна тебе была — она! Она была первой, ее ты добивался!
Наверное, никогда и ни с кем я не разговаривала так откровенно. Тем вечером, когда я рассказала Илье о своем ребенке, он будто бы дал мне разрешение быть с ним открытой. Не стесняться своих чувств, не прятать их. Выплескивать все свои страхи.
Ну и получил.
Лучше сейчас. Чем прожить десять лет и обнаружить, что любимый муж так хотел детей, что ему было уже все равно — от кого. Одна женщина, другая… Ребенок и ребенок, к черту подробности. Просто меняешь одну на другую, как сломанные детали, и едешь дальше.
Я не хочу быть заменой! У меня есть право на мое собственное счастье!
— На что именно ты злишься? На то, что у меня есть сын или на то, что я не успел тебе о нем сказать? — уточнил Илья.
— На все! — выдохнула я. — На то, что ты сознательно скрывал ребенка, надеясь, что однажды станет слишком поздно уходить. На то, что по твоей идее я должна полюбить твоего сына того же возраста, что был бы мой, хотя я говорила, что именно это больнее всего! На то, что ты вообще решил кого-то искать в таких условиях!
— Люди разводятся и женятся снова, приводя детей в новый брак. Что в этом особенного?
— Женщины! Женщины приводят детей в новый брак, Соболев. И сами потом с ними нянькаются. А отцы-одиночки и те, кто отсудил себе детей, тут же сваливают уход за ними на своих матерей или новых жен. Таков наш мир! И мы видим, что ты попытался сделать ровно то же самое!
Илья мрачно молчал. Он стиснул челюсти, на скулах играли желваки, и я прямо чувствовала, что с минуты на минуту произойдет извержение вулкана. И хотела этого.