Подав команду окапываться, лейтенант Ветровой выслал разведчиков и, выбравшись на удобный для наблюдения бугорок, заросший кустарником, начал с нетерпением ожидать их возвращения.
Разведчиков было трое: сержант Соколков, могучий Шалдаев и небольшой проворный солдат Голубь. Вначале они довольно быстро двигались сквозь густой кустарник. Дальше, когда кусты стали ниже и реже, поползли по-пластунски. Шалдаев выползет вперед, оглядится, даст сигнал — „путь свободен“, и к нему подтянутся Соколков с Голубем.
Вскоре они миновали лощину и стали подниматься на бугор. На этот раз впереди — сам Соколков. Двигались теперь особенно осторожно, чтобы не натолкнуться на охранение „противника“.
Вот Соколков уже на холме. Раздвинул перед собой гибкие прутики куста — и чуть не ахнул от изумления: перед ним была позиция „противника“. Она располагалась настолько близко, что сержант даже затаил дыхание и пригнул голову к земле.
„Но где же люди? — подумал он. — Ах, так это же ложные позиции“, — догадался Соколков и пополз дальше, к сопке.
Действительные позиции были на пологом склоне сопки. Шуров окапывался. По величине брустверов Соколков сразу же понял, что окапываться взвод начал недавно. По расположению и форме брустверов он без ошибки определил профиль обороны, местонахождение огневых точек. Видно было, что Шуров ожидал „противника“ или с фронта или со стороны своего левого фланга.
— Что и требовалось доказать, — произнес Соколков любимую фразу своего командира взвода и, захлопнув блокнот, подал сигнал двигаться обратно.
Разведчики с величайшей осторожностью выбрались из кустов, откуда они вели наблюдение, потом проползли через лощину, миновали стороной холмик. Ползти было очень тяжело. Лицо у Шалдаева мокрое от пота, точно он только сейчас умылся. Не меньше устал и сам Соколков, но он понимал, как важны сведения, которые записаны в его блокноте, и все время торопил солдат:
— Лейтенант ждет…
Когда они проползли раскинувшиеся на косогоре кусты боярышника, Голубь начал вовсе сдавать.
— Хотя бы минутку отдохнуть… — тяжело вздохнул он и вытер наскоро рукавом лоб.
Сержант Соколков остановился и подумал: „Как же быть?“ Приподнявшись на руках, он огляделся. „Пожалуй, здесь можно и на ногах. Ведь мы уже далеко. А лейтенанту скажу: ползли. Ну, конечно, можно. Ведь по оврагу бежали во весь рост — никто не заметил. Пронесет и сейчас“.
— Ну теперь ничего страшного, — сказал, вставая, Соколков таким же тоном, каким обычно говорил командир взвода. По, побоявшись, как бы не научить солдат и в настоящем бою действовать так же, добавил: — Только имейте в виду: это мы сейчас так… для скорости…
С разрешения Соколкова разведчики поднялись на ноги и во весь дух помчались через кусты к оврагу. Соколков два раза оглянулся назад. За ним никто не бежал. „Проворонили, разини!“ — обрадовался сержант и велел „включить третью скорость“.
Добежав до оврага, Соколков доложил лейтенанту Ветровому о результатах разведки. Командир очень обрадовался и тут же отдал приказ двигаться вперед. Рота заспешила туда, куда показывала красная стрела, начерченная на командирской карте.
Сергей Ветровой в эти ответственные минуты был поглощен мыслями о предстоящей схватке: он еще и еще раз обдумывал, как полнее использовать огневые средства, как ближе подойти к Шурову.
На рубеж атаки вышли быстро.
— Вперед! — крикнул Ветровой, и мощное „ура“, точно морская волна, прокатилось по склону сопки.
Казалось, Шуров был уже в его руках. Вот она, победа! Еще рывок вперед, и хватай ее, бери!
Но что такое? Почему из окопов „противника“ бьет лишь один автомат?
И едва успел Ветровой так подумать, как на его правом фланге, как раз там, где у него были обозначены ложные позиции „противника“, раздался взрыв и оттуда обрушилась огневая мощь взвода Шурова.
— Ложись! — неистовым голосом крикнул Ветровой, поняв, что он уже „потерял“ здесь не менее трех четвертей состава роты.
А дальше все пошло еще хуже. Обороняющийся „противник“ получил дополнительные силы и ринулся в контратаку.
— Полная конфузия… — растерянно прошептал Ветровой. — Разделал он меня, как бог черепаху… Но как же все это произошло? — спросил он, когда к нему подошел командир роты.
А произошло все, как пояснил капитан, очень просто. Шуров, оказывается, заметил разведчиков Ветрового в то время, когда они побежали во весь рост к оврагу. Но ловить их уже было поздно. Они так неожиданно промелькнули, что их не успели даже накрыть огнем. И Шуров, вспомнив один фронтовой случай, о котором недавно рассказывал командир части, пошел на хитрость — решил сделать вид, что он… ничего не заметил. А сам тем временем моментально отошел в сторону, занял свои ложные позиции, наскоро углубил окопы, используя кое-что готовое, — и вот, выждав „жертву“, грянул, как гром среди ясного дня.
— Вот это молодец! — воскликнул изумленный Ветровой, выслушав капитана.
— Да вот и сам молодец налицо, — сказал капитан, кивнув на подходившего Шурова, и направился к отдыхавшим у подножия сопки солдатам.
Друзья остались вдвоем. Они присели на заросший травой бруствер окопа и, пока длился перекур, перебросились несколькими словами.
— Ну что ж, поздравляю, Роман. Пять-ноль в твою пользу, — первым заговорил Ветровой.
— Благодарю вас, — с подчеркнутой учтивостью ответил Шуров и уже серьезно: — Но могу тебе сказать, не помоги мне твои разведчики, пришлось бы не тебе, а мне тебя поздравлять. Маневр-то у тебя был классический!
— Был вот, да сплыл… Теперь взгреют на разборе…
— Соколков тебе все дело испортил. Он доложил, небось, что всю дорогу полз? — спросил Шуров.
— Соколков тут ни при чем, — махнул рукой Ветровой. — Тут я сам малость сплошал, а он пошел по моему следу.
— По твоему следу? Не может быть, — иронически проговорил Шуров. — Да какое он имел право подражать офицеру, которому „больше дозволено“! Ты накажи его за это.
— Ладно, ладно, хватит тебе иронизировать. За сегодняшнюю хитрость могу поставить тебе пятерку — так и быть. Но кто из нас вперед закончит забайкальскую академию — мы еще посмотрим!
— Это верно, — согласился Шуров. — Дай бог вашему теленку нашего волка съесть.
— Спасибо за аттестацию, приятель.
Заметив, как больно задела Ветрового эта шутка, Шуров переменил тон.
— А маневр у тебя был классический, — повторил он и полез в полевую сумку за картой.
В это время из сумки выпала записка: „Лейтенанту Ветровому“.
— А это что за послание? — спросил Сергей.
— Это я собирался на подушку тебе положить в тот день, когда поссорились, да забыл.
— Не устарела? А впрочем, битому все сгодится, — сказал он, пряча записку в карман гимнастерки.
— Не прибедняйся. „Битому“… Знаем мы таких битых! За битого, говорят, двух небитых дают, — усмехнулся Шуров.
Поговорив так минут пять, друзья разошлись.
Лейтенант Ветровой направился к своему взводу и, мурлыча про себя песенку о двух друзьях-однополчанах, достал из кармана записку Шурова. В ней было всего четыре слова: „Недруг поддакивает, а друг спорит“. Мудро сказано! И главное — кстати. Ну подожди, Роман! Научишь ты меня на свою голову! Я тебе покажу!»
Он подошел к своему взводу, весело спросил:
— Что приуныли? Ведь занятия-то не последние. Разве забыли, что за битого двух небитых дают?
Солдаты заулыбались, и лейтенант почувствовал, как его бодрость мгновенно передалась людям.
Раздалась команда, и повеселевший взвод с песней двинулся в путь. По широкой пади понеслась звонкая солдатская песня:
Кто учился в Забайкалье воевать,
Тот в любом бою сумеет устоять.
Крепок духом, силой воли боевой,
Забайкалец наш всегда передовой!
Лейтенант Ветровой шагал рядом со строем. В его голове роились новые смелые планы и дерзкие замыслы.
Майор Кулиш попал в Забайкалье после тяжелого ранения. Отлеживаясь в военном госпитале, он много размышлял по ночам о боях, в которых ему довелось участвовать, а больше всего вспоминал то, как его ранило.
Это было в излучине Дона. Гитлеровцы незаметно просочились в тыл и внезапно накрыли минометным огнем его КНП. Орудийные расчеты не выдержали вражеского натиска, отошли к Дону, а он остался без сознания, с перебитыми ногами в засыпанном окопе. Его спас от верной смерти заряжающий — солдат лет сорока Петр Афанасьевич Костюков. Рискуя собственной жизнью, утащил его прямо из-под носа у фашистов и доставил в медсанбат.
Очнувшись, майор немало подивился, что спас его именно Костюков — довольно неповоротливый человек, который с большим трудом постигал солдатскую науку. Особенно много пришлось с ним повозиться в запасном полку. Заставит, бывало, его ползти по-пластунски, а он оторвет живот от земли и ползет на четвереньках, выгнув вверх свою ребристую спину.
— Отставить! Вы убиты, начнем снова, — злился командир.
Ползет Костюков, а сам конечно же проклинает своего вредного несговорчивого командира. Что поделаешь? Приходится снова ползти.
По дороге в медсанбат они разговорились.
— Спасибо вам, Петр Афанасьевич, за все, — сказал, морщась от боли, Кулиш.
— Не за что благодарить меня, — ответил солдат. — Это я вам долг отплатил. Ведь вы тоже спасли меня под хутором Вертячим.
Кулиш нахмурил брови, стараясь понять, о чем говорит солдат.
— Что-то не припомню…
— Забыли? А я помню. Мне там пришлось целую версту под пулеметным огнем ползти. Ползу, помню, сам не свой. Пули по ранцу хлопают, аж пыль летит. Душа в пятки ушла. Ну, думаю, прощайся с белым светом, Петро, сейчас клюнет в спину и отбрасывай копыта. Да только ни одна пуля не клюнула меня в тот критический момент. Приполз я на огневую позицию. От ранца моего одни лямки остались. Спина, представьте, целая. А почему? Сами понимаете.
— Выходит, квиты мы? — попытался улыбнуться Кулиш.
— Так точно, товарищ майор.
Из медсанбата Кулиша отправили на станцию, потом он попал в иркутский военный госпиталь. После выздоровления просился в свой полк, а ему отказали в отделе кадров:
— Ваш полк и без вас неплохо воюет. Езжайте в Забайкалье. У вас богатый фронтовой опыт. Обучите новую батарею и поедете с ней на Запад.
Осенью он прибыл в даурские сопки, принял там дивизион, а примерно через полгода произошел случай, который заставил его вспомнить последний бой в излучине Дона и солдата Костюкова, который спас ему жизнь.
В подразделение пришло пополнение. Майор решил познакомиться с каждым солдатом в отдельности. Вызывал новичков к себе в землянку по одному. И вот к нему заходит высокий худощавый солдат с едва заметным пушком на верхней губе и докладывает:
— Товарищ майор, красноармеец Костюков прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы.
— Очень хорошо, — сказал майор, дописывая строчку. — Как раз нам не хватает одного наводчика. Откуда родом-то?
— С Дона я.
— А я с Кубани. Чуть не земляки. — Командир положил ручку и взял со стола спички, чтобы поджечь потухшую папиросу. Взгляд у него был спокойный. Густые вразлет брови, похожие на крылья черной птицы, придавали его лицу строгое и даже суровое выражение. Внимательно рассматривая чуть неуклюжую фигуру солдата, его бледноватое лицо, на котором яснели живые серые глаза, майор начал было рассказывать о том, что в войну в его взводе тоже служил один донской казак, но потом вдруг умолк, точно осекся. Серые глаза новичка показались ему очень знакомыми. Где он их видел?
— Позвольте… Как вы назвали свою фамилию? Костюков? А имя, отчество?
— Владимир Петрович, — с недоумением ответил новичок.
— Да уж не сын ли вы того самого донского казака — Петра Афанасьевича Костюкова?! — воскликнул майор, приподнявшись из-за стола.
Перед ним стоял действительно сын его бывшего солдата Петра Костюкова — белоусого артиллерийского разведчика. О существовании этого сына Кулиш знал еще в окопах Сталинграда по письмам, приходившим солдату от жены. Письма те были короткие, без особых новостей, но с большим количеством низких поклонов «от белого лица до сырой земли». Заканчивались они все одной неизменной фразой: «А еще прими поклон от твоего любимого сына Владимира Петровича…»
«Это что ж, самый старший?» — спрашивали Костюкова батарейцы. «Так точно! Наследник рода, — с гордостью отвечал отец, бережно пряча письмо. — Скоро мне на помощь придет».
И вот этот наследник рода — Владимир Петрович — пришел служить в батарею. Бывают же случаи!
Расспросив все об отце, который воевал теперь где-то в Белоруссии, командир дивизиона вспомнил Сталинград.
— Хороший у вас отец. Храбрец, умелец. Жизнь мне спас под хутором Вертячим. — И, бросив на солдатского сына испытующий взгляд, добавил: — Будем надеяться, что сын пошел в отца.
После беседы с командиром Костюков прибежал в свою землянку и тут же написал письмо отцу. В конце месяца пришли с фронта два письма — одно Владимиру Костюкову, второе — майору Кулишу. Петр Афанасьевич радовался, что нашел наконец своего командира батареи, сообщал ему все фронтовые новости, а в конце наказывал «держать сына в строгости и не давать ему никаких поблажек», напомнив при этом о памятном бое под хутором Вертячим.
Вскоре все солдаты знали, что отец у нового батарейца отважный фронтовик, спас жизнь их командиру, за что получил высокую награду. Артиллеристы с любопытством рассматривали своего товарища — сына героя — и немного сожалели, что наследник отцовской славы не по всем статьям пошел в отца: он был сутуловат, со впалой грудью и, должно быть, слабоват здоровьем. Трудно ему придется в строю, тем более в артиллерии.
Думал об этом и старшина батареи. Как-то вечером, после ужина, он вызвал к себе новичка и, может быть, для того, чтобы хоть чуть-чуть «поправить» внешний вид, или просто из уважения к его отцу заменил ему гимнастерку. Узнав, что прибывший имеет подходящее образование, решил сделать его своей правой рукой — писарем-каптепармусом.
— Куда вам в строй с таким хлипким здоровьем? — посочувствовал он.
«Тихая» должность писаря-каптенармуса вполне устраивала Костюкова. Правда, в детских мечтах об армии он видел себя не иначе как на лихом донском скакуне с обнаженной саблей в руке или в красивом строю автоматчиков, шагающих по Красной площади. Но мечты — одно, а действительность — другое. Попав в полк, он сразу же почувствовал, что солдатская служба куда труднее, чем ему казалось, и с его силой хорошим строевиком не станешь. Значит, остается одно — нестроевая служба. Тут не потребуются сильные мускулы и богатырское здоровье.
Не откладывая дело в долгий ящик, старшина пошел к майору Кулишу согласовать вопрос о своем писаре-каптенармусе, а Костюков тем временем занял за столом свое «будущее место» и, пока нечего было делать, начал писать письмо матери, что благополучно прибыл в часть, похвастал, что получил уже приличную должность.
Но дописать письмо солдату не пришлось. Вошел старшина и рассеянно сказал, что из его затеи ничего не получается: командир решил зачислить Костюкова в строй, в орудийный расчет.
Такое решение командира Костюкову конечно же не понравилось. Он повернулся к окну и, рассматривая сквозь забрызганные дождем стекла оголенные ветром деревья, думал: «Чем же вызвано такое решение? Уж не сердит ли командир за что-нибудь на отца?»
Начались горячие дни боевой учебы. Подъем вместе с солнышком, физзарядка, классные занятия, выход с орудиями на учебное поле в широкую падь, что тянулась между сопками. Трудновато было красноармейцу Костюкову в первые месяцы воинской службы. Ведь он был не просто солдатом, а сыном героя, и это накладывало на него особую ответственность. Сын героя должен быть достойным своего отца. Вот и тянись. Там, где было в его силах, он старался не ударить лицом в грязь: первым выбегал на физзарядку, отлично отвечал на политических занятиях, превосходно знал уставы, материальную часть пушки. Но когда доходило до физподготовки или тактики, Костюков мрачнел и опускал руки.