На этот раз было еще одно обстоятельство, в силу которого генерал встретил Муравьева с особой, подчеркнутой любезностью. Не так давно он получил донос капитана Майбороды, по коему выходило, что аристократ Муравьев-Апостол является не кем иным, как опасным государственным преступником. Доносу он и поверил и не поверил и решил не принимать пока никаких мер, лишь установить за Муравьевым негласное наблюдение. «Что такое происходит? — думал Рот. — Свет перевернулся, если такие, как Муравьев, становятся бунтовщиками. Но горячку пороть не стоит. Если это правда, то вскорости непременно последует об нем распоряжение. Тогда-то уж мы за тебя, голубчик, и возьмемся». Ведя светскую беседу, он исподтишка, со жгучим любопытством наблюдал за Муравьевым. Острота ситуации его приятно бодрила. Он даже не думал сейчас о неприятностях, которые могли грозить ему лично, в случае, если донос справедлив. Они обсуждали арест Пестеля.
— Я этому не вполне верю, скорее всего, Павла Ивановича оклеветали, — генерал остро, со странной улыбкой взглянул прямо в глаза Муравьеву. Тот промолчал.
— Вы еще молоды, — продолжал Рот, — а я отлично знаю штучки-дрючки паркетных шаркунов и завистников. Павел Иванович — офицер безупречный и большого ума человек. Он на такое ребячество не пойдет. Конституция! Бог мой, да в России и слово-то такое в диковинку. Где-нибудь скажи некстати, подумают — ругательство. Вы знаете, Сергей Иванович, я по убеждениям почти либерал, но ведь должно же быть чувство меры. Вы согласны со мной?
Муравьев был согласен. Умствования генерала не вызывали в нем ничего, кроме скуки.
— Почему в моем корпусе не может быть никаких беспорядков? — наставительно заметил Рот. — Потому что я трезво смотрю на вещи и понимаю людей. Русский солдат всегда мошенник, а русский офицер большей частью белоручка и чистоплюй. Вы не обижайтесь, Сергей Иванович, я не вас имею в виду. Вы храбрый, дельный офицер, получили воспитание в цивилизованных странах. Но согласитесь, что я прав.
Муравьев опять охотно согласился. Он думал: «Какое убожество мыслей и чувств!» На душе у него было скверно, тревожно. В словах генерала он угадывал какой-то второй смысл. Его пронзительные взгляды были слишком красноречивы. У Муравьева было ощущение, что кто-то подкрадывается к нему сзади. Раза два он нервно оглянулся. Подумал: «Ничего, ничего, потерпим. Даст бог, это наша с вами последняя философская беседа, генерал!»
— Что же это делается, господи! — продолжал Рот. — Какой неслыханный упадок нравов! Пестель — мятежник! Может быть, его ядом опоили? О, бедная Россия! В какие еще бездонные пучины предстоит тебе опуститься! Вот вы все отмалчиваетесь, Сергей Иванович, а напрасно. Хотелось бы знать и ваше мнение.
— Недоглядели, — вяло отозвался Муравьев.
— Недоглядели? Ну уж нет! Недопороли, не до вешали — это да! А теперь пожинаем плоды своей мягкотелости и благодушия. Попустительство всегда приводило к бунтам. Тому пример французская и испанские революции.
Муравьев встал:
— Не смею далее обременять вас своим присутствием.
— Бог с вами, Сергей Иванович. Так редко удается побеседовать с умным человеком. Признаюсь, в глубине души я даже рад происшедшим событиям. Надеюсь, они послужат хорошим предостережением для императора, и он будет править более твердой рукой, чем его предшественник. Вы разделяете мое мнение?
— Только на это и остается уповать! — сказал Муравьев.
— Как вы, однако, бледны, Сергей Иванович. Вам нездоровится? Или что-то вас беспокоит? Ах да, это известие. Да уж вы не терзайте себя так. Надо полагать, с помощью своих верных слуг император очистит от скверны государство Российское.
— Иначе и быть не может, — согласился Муравьев.
Логгин Осипович и не подозревал, какая тяжелая ночь ему предстоит. Посреди ночи его разбудил дежурный офицер и, запинаясь от страха, доложил, что прибыл командир Черниговского полка с сообщением, не терпящим отлагательств. Генерал вышел к Гебелю в распахнутом халате, зло и тупо выслушал извинения, отмахнулся, как от мухи.
— Да говорите же, что у вас стряслось, Густав Иванович?
— У меня приказ об аресте государственного преступника Сергея Муравьева-Апостола и его брата Матвея Муравьева, — Гебель протянул бумагу. — Требуется ваше предписание о розыске, Логгин Осипович.
Тут генерал проснулся окончательно, хотя ему казалось, что он по-прежнему спит. Или бредит.
— А вы сами уверены, что братья Муравьевы — государственные преступники?
— Увы, ваше сиятельство!
— Может быть, и я тоже, по-вашему, государственный преступник?
Гебель оценил шутку и сдержанно хохотнул.
— Вам не смеяться следует, Густав Иванович! — мрачно сказал Рот. — Вам следует немедленно заковать преступников. Вы почему еще здесь?.. Боже мой! Я ведь знал, знал, что он изменник. Он был бледен, как смерть… Спешите, подполковник, спешите, не стойте истуканом. Уверяю, вас ждут большие неприятности. Настоитесь еще.
Гебель откланялся и, как гончий пес, пошел по следу Муравьева. Прощальные слова генерала подхлестывали его охотничий пыл пуще плетки. «Ну погоди, Сергей Иванович, — скрежетал он зубами. — Дай только до тебя добраться!» Вместе с Гебелем ехал жандармский поручик Ланг, задумчивый человек с бессмысленным взглядом крокодила.
Бестужев-Рюмин опередил Гебеля и застал братьев Муравьевых в местечке Любар, в Ахтырском полку, у Артамона Муравьева. Он сразу поделился ужасной новостью. Бестужев еще не знал, что есть приказ о его собственном аресте, тем не менее, когда надломленный известием Матвей Муравьев предложил брату немедленно застрелиться, готов был разделить их участь. Михаил Бестужев жизнью особенно не дорожил. Он рад был ею пожертвовать ради дружбы, ради идей. С самого детства глаза его были затуманены сочувствием к тем, кто страдает. Такие люди редко родятся на свет, и судьба их всегда тяжела, потому что общество не подготовлено к встрече с ними. Оно им не доверяет. По своему душевному состоянию, вечно восторженному, хотя ничуть не болезненному, Михаил Бестужев-Рюмин был, может быть, единственным по-настоящему счастливым человеком среди декабристов. Идея всеобщей свободы, ради которой он жил, держала его в постоянном радостном возбуждении. При этом он обладал умом, хотя и несколько рассеянным, но глубоким и цепким.
Сергей Муравьев любил его, как брата или сына, и с горечью понимал, что спасти его невозможно, предостерегать — нелепо. Когда самого Муравьева одолевали тяжелые мысли, он смотрел на это чистое лицо, изнуренное возвышенными страстями, слушал поэтически-жаркие Мишины речи, и сердце его утихомиривалось.
— Рано нам думать о смерти, Матвей, — обратился он к брату. — Есть и другой выход. Если ты, Артамон, нам поможешь, если ты немедленно поднимешь Ахтырский полк, пойдешь на Троянов и увлечешь за собой Александрийский гусарский полк, то еще многое может перемениться.
Артамон Муравьев в ответ на предложение Сергея Ивановича только нервно поежился. Какие-то перемены в нем уже произошли, и он мечтал единственно о том, чтобы очутиться подальше от этих свирепых людей, обуреваемых жаждой кровопролития. Артамон Муравьев был мужественным человеком, не раз это доказывал, но сейчас он не решился откровенно сказать, что не желает принимать участия в затее, которую считает заведомо обреченной на неудачу. По сумрачному лицу Сергея Муравьева он видел, что отговаривать его бесполезно. Печально глядя в окно, он выдавил из себя странные слова о том, что не медля поедет в Петербург и упадет в ноги государю.
— Государь справедлив, у него доброе сердце. Он не может не принять во внимание наши патриотические чувства. Конечно, он простит нас и, возможно, одобрит наши проекты. Найдутся в его окружении умные люди, которые ему подскажут. Даст бог, нас всех оставят на своих местах. И ежели…
— Погоди! — перебил его Сергей Иванович. — Ты разве говоришь всерьез?
Артамон обиженно заморгал. Старательно прятал взгляд от товарищей.
— Если так, — молвил Муравьев-Апостол, — я прекращаю с тобой всякое знакомство. Ты предал дело, Артамон, предал своих братьев, причем сделал это в самую критическую минуту. Бог тебе судья, а я тебя знать более не хочу!..
Артамон вытянул руки вперед, словно призывая понять его искренние намерения, но не возразил на упреки. «Слепцы, — подумал он, чувствуя, как в сердце входит тупая игла боли. — Они верят в то, во что верить уже невозможно. И все мы, конечно, погибнем!»
На измученных лошадях, заплатив возчику за усердие по три рубля за версту, под вечер офицеры притащились в деревню Трилесы и остановились на квартире поручика Кузьмина, чья рота здесь квартировала. Казалось, все трое до того устали, что сейчас упадут и уснут. Однако Бестужев, видя, что друзья его устроены, тут же заторопился куда-то мчаться. У Сергея Ивановича не было сил его остановить, не было сил даже расспросить. И охоты не было расспрашивать.
— К утру вернусь, — пообещал Бестужев. — Отдыхайте. Утро вечера мудренее. — Сверкнула его белозубая, прелестная улыбка. Уехал. «Милый брат мой, увижу ли я тебя еще раз на свободе?» — с грустью подумал Сергей Иванович.
3
Неисчерпаемо наше благодарное любопытство к судьбам декабристов, к их личностям. И вот удивительная происходит вещь: чем ближе, кажется, мы с ними знакомимся, чем с большим восхищением вникаем в их великие мечты, тем дальше они отодвигаются от нас, исполненные непостижимой тайны, дразнящей воображение, как рок. Полтора века минуло, и еще века пройдут, но снова и снова, круг за кругом, будут следовать люди по их трагически запутанным тропам, с воодушевлением вглядываться в светлые лица, обмирать от звуков отзвеневших слов, ибо это сама свобода, попранная и обезглавленная, посылает нам из глубины девятнадцатого века свой прощальный привет…
Когда Миша Бестужев уехал, квартира будто опустела. Матвей, не дождавшись чаю, разделся и лег. Изредка он тяжело вздыхал, и понятно было, что вряд ли уснет. Сергей Иванович жалел его, смятенного духом, хотел бы его утешить, да нечем было. Потоптавшись возле кровати и ничего не сказав, он вышел в другую комнату, потом, в одном мундире, на крыльцо. Ночь зачиналась морозная, крепкая. Заиндевевшие избы словно покачивались в хрустящем воздухе. Сергей Иванович поежился, потопал сапогами по крыльцу. «Чудно это, — подумал он. — Земля спит, тихо, покойно, будто ничего не происходит. А в самом деле, происходит ли что-нибудь? И скоро ли мой последний сон наступит… Задумчив, одинокий, я по земле пройду незнаемый никем… Да, сладкие слова…»
Откуда-то из-за угла вывернулся солдат. Сергей Иванович узнал его — фельдфебель Шутов. Даже имя вспомнил — Михей. Усатое непроницаемое лицо старого служаки.
— Что, Михей, тебя поздравить можно?
— С чем, ваше благородие?
— Ты в подпоручики произведен, не знаешь разве?
Шутов добродушно улыбнулся.
— Как не знать. Радость большая, конечно.
— Что же теперь, будешь, как и прочие, солдатиков мордовать?
— Вы бы взошли в избу, Сергей Иванович, студено здесь.
— Ты на мой вопрос не ответил.
— Мы, ваше благородие, не звери. Отца с матерью помним. А какой я есть человек, вы у Анастасия Дмитриевича поинтересуйтесь.
— Ах да, ты вот что, Михей. Отправь кого-нибудь в Васильков к Кузьмину. Я сейчас записку напишу.
Муравьев вернулся в избу и быстро набросал несколько строк, просил Кузьмина приехать как можно скорей, захватив с собой Соловьева и Щепиллу. Запечатав конверт, отдал вошедшему в комнату солдату. Попросил не медлить и обязательно передать лично Кузьмину. Солдат завернул письмо в кумачовый платок, важно ответил:
— Рази мы не понимаем, ваше высокоблагородие!
«Что, интересно, он понимает?» — удивился Муравьев. Заглянул в комнату, где лежал брат. Матвей негромко постанывал во сие. Сергей Иванович потряс его за плечо.
— Матюша, тебе плохое снится? Перевернись на другой бок.
— Не надо, Сережа, — сказал Матвей, не открывая глаз, но внятно. — Господь помилует.
— Помилует, помилует, спи!
Некоторое время, неизвестно сколько, сидел в оцепенении на своей кровати. Ощущение неминучей беды свинцовым комом распирало грудь. И умения сплющить этот ком, вытолкнуть его из себя у него не было. Осторожно, не раздеваясь, прилег на подушку. Перед сомкнутыми веками поплыли грезы. Царь Александр, молодой и красивый, скакал на белом коне.
— Эй, Муравьев, почему не в строю?!
— Виноват, государь!
— Робеешь, что ли? Я же наградил тебя золотым оружием за храбрость. Стыдно, Муравьев!
— Мне не стыдно, государь, больно! Душа моя болит, уязвлена страданиями стала…
— Чужими словами говоришь! — загрохотал царь, поскакал прочь, смешно клонясь с седла набок.
Муравьев в досаде хотел крикнуть вдогонку что-то дерзкое, главное, но ему помешали, окликнули. Он не понимал, кто его зовет таким отвратительно знакомым голосом. Открыл глаза, понял. Посреди комнаты стоял Гебель, морда растеклась в ликующей гримасе. Зубы торчат частоколом. Позади — жандарм, глядит с любопытством. Гебель:
— Трудненько в мои годы за вами поспеть, Сергей Иванович. Откроюсь, насилу догнал.
Муравьев лежал не шевелясь. Вошел в комнату фельдфебель Шутов.
— Караул расставлен? — обернулся к нему Гебель, пролаял. — Ты что же, подлец, спишь на ходу, не отвечаешь?!
Шутов смотрел на подполковника не мигая, в его уставной стойке «смирно» была тем не менее некая неуловимая раздражающая вольность.
— Так что не извольте беспокоиться, ваше высокоблагородие, все приготовлено.
— Что приготовлено? Ты как разговариваешь, скотина?! Вот я тебя сейчас научу порядку! — Гебель занес тяжелый кулак, примерился в рожу наглецу. Не ударил, сплоховал. Что-то его остановило, сам не понял — что. То ли немигающий взгляд фельдфебеля, то ли его каменная неподвижность. Схватил со столика пистолет Муравьева, дрожащими пальцами ссыпал с полки порох. Сергей Иванович рассмеялся.
— Как у вас все ловко выходит, Густав Иванович. Что значит призвание иметь к сыску.
— Где подпоручик Бестужев-Рюмин? Извольте отвечать!
— Откуда же мне знать. Кажется, он собирался в Киев… А вот не желаете ли чаю, Густав Иванович? У меня есть плитка преотличного, как раз к случаю.
Гебель, насквозь продрогший, но в великолепном настроении, от чая не отказался. Он сумел выведать от денщика Кузьмина, что Бестужев должен воротиться к утру. Подождать несколько часов и — хлоп! — клетка на запоре. Скоро, скоро поубавят вам амбиции, Сергей Иванович! В пятом часу утра сели вместе чаевничать… Матвея звали, он остался лежать, отвернувшись к стене.
Кузьмин получил записку Муравьева поздно вечером. Они все засиделись в бездействии, замаялись, и записка эта была как сигнал к атаке. Сергей Иванович жив-здоров и покамест на свободе. Это ли не радость. Немедленно надо скакать. Там уж видно будет, что дальше. Наверняка у него есть какой-нибудь план.
Они поскакали разными дорогами, чтобы вернее было, Кузьмин с Сухиновым, Щепилло с Соловьевым.
Около восьми утра Сухинов и Кузьмин первыми, чуть не загнав лошадей, прискакали в Трилесы. Они еще издали увидели, что дом Кузьмина окружен солдатами.
— Опоздали, Иван, — горестно сказал Кузьмин, — Муравьев под караулом.
— Посмотрим, — бросил Сухинов. В нем закипало давно уже, казалось, забытое предвкушение схватки, и он повеселел, — Гебель, я полагаю, не о двух головах.
Они вошли в комнату, где Густав Иванович приканчивал невесть какую кружку чая, был красен и утомлен. Муравьев полулежал на кровати, спустя ноги на пол. Густав Иванович, увидя офицеров, поперхнулся чаем, не успев толком откашляться, заорал на Кузьмина:
— Вы что это, поручик, дисциплину забыли?! Вы где изволите шляться столько времени? Рота без присмотра.
Кузьмин, точно оглохнув, прошел в другую комнату. Там лежал на кровати, отрешенный от суеты мира, Матвей Муравьев. Кузьмин ласково ему улыбнулся.
— Что делать, Матвей Иванович?