— Честно говоря, Дайсон, я думаю, что ореол таинственности вокруг этой истории — плод твоего воображения. Я согласен с заключением врача: Блэк убил жену в момент обострения своего помешательства.
— То есть как? Выходит, ты согласен и с тем, что эта женщина в самом деле была чем-то ужасным — настолько, что ее не следовало оставлять в живых? Ты помнишь слова врача о мозге дьявола?
— Ну конечно, только ведь он, без сомнения, говорил... э... в переносном смысле. Если ты посмотришь на это дело с такой точки зрения, все станет совершенно ясно.
— Ну-ну, может быть, ты и прав, хотя я в этом совсем не уверен. Ладно, не стоит спорить. Выпьешь еще бенедиктина? Вот и хорошо — и попробуй этот табак. Ты, кажется, говорил, то тебя что-то беспокоит — что-то, случившееся с тобой в тот самый день, когда мы вместе обедали?
— Да, Дайсон, я действительно испытываю беспокойство, причем сильное беспокойство, но это такой пустяк – просто глупости, абсурд какой-то, даже стыдно рассказывать.
— Брось, выкладывай все как есть, абсурд это или нет.
Запинаясь и ежеминутно повторяя «как все это глупо», Солсбери изложил историю своих приключений, нехотя повторив бессмысленную фразу и еще более бессмысленный стишок, который он обнаружил на смятом обрывке бумаги, и смолк, ожидая услышать рокочущий смех Дайсона.
— Ну не глупо ли, что я извожу себя такой чепухой? — спросил он, воспроизведя считалку «раз-два-три».
Дайсон в некотором замешательстве выслушал рассказ приятеля и на несколько минут погрузился в глубокое, сосредоточенно-молчаливое раздумье.
— Да, — сказал он наконец, — действительно, удивительное совпадение, что ты спрятался от дождя под аркой как раз в тот момент, когда эти двое там проходили. Но я бы не торопился объявлять текст записки бессмыслицей; звучит он, конечно, странно, но, возможно, для кого-то во всем этом есть смысле. Повтори-ка мне все еще раз, я запишу, и мы попробуем подобрать ключ к этому шифру, хотя не думаю, что у нас что-нибудь получится.
Превозмогая свое отвращение к тексту записки, Солсбери еще раз произнес чепуху, отравившую его покой, а Дайсон поспешно набросал загадочные слова на бумаге.
— Проверь, пожалуйста, — попросил Дайсон, протягивая Солсбери листок бумаги, — я ничего не перепутал? Кто знает, может быть» главное здесь — порядок слов. Все правильно?
— Идеальная копия. Боюсь только, что тебе ничего не удастся из этого извлечь. Поверь мне, чепуха — она и есть чепуха, бессмысленные каракули, не более того. Знаешь, мне, пожалуй, пора домой. Нет, пить я не буду: твой бенедиктин и так слишком крепок для меня. Спокойной ночи.
— Полагаю, тебе будет интересно узнать результат, если, конечно, мне посчастливится разобраться с твоей запиской?
— Вовсе нет: я бы предпочел ничего больше об этом не слышать. Можешь использовать свое открытие как угодно, если тебе это нужно.
— Хорошо, Чарльз. Всего доброго.
4
Много часов спустят, когда Солсбери давно уже вернулся в свою комнату с обтянутыми зеленым репсом креслами, Дайсон все еще сидел за столом, представлявшим собой настоящий шедевр японского мастера, и, обхватив голову руками, курил трубку за трубкой, вновь и вновь перебирая детали истории, рассказанной ему приятелем. Бессмыслица, раздражавшая и тревожившая Солсбери, Дайсону казалась загадочной и привлекательной; вновь и вновь он перечитывал записку и с особым вниманием — странный стишок в конце. Какой-то знак, символ, условное обозначение, а не шифр — вот чем это должно быть, и женщина, отбросившая скомканный листок бумаги, по-видимому, сама не имела понятия о смысле этой записки, женщина была не более чем посредником Сэма, которого проклинала, да и Сэм в свою очередь работал на кого-то другого, был чьим-то подручным — быть может, того загадочного человека, который фигурировал в записке под буквой «К.» и якобы отправился навестить своих французских друзей. Но что означает «Трэверс Хэндл С.»? Здесь явно крылся корень загадки, но даже виргинский табак не помогал Дайсону хоть немного ее прояснить. Дело казалось почти безнадежным, однако в отгадывании сложных загадок Дайсон считал себя великим стратегом, вроде Веллингтона [134], и в конце концов он отправился спать в полной уверенности, что рано или поздно обязательно нападет на след. Несколько последующих дней Дайсон посвятил своим литературным изысканиям, или, иначе говоря, некоему мистическому действу, как считали даже самые близкие его друзья, понапрасну обшаривавшие привокзальные киоски в поисках великой книги, родившейся в результате многих часов бдения над письменным столом работы японского мастера в обществе трубки, набитой крепким табаком, и чашки черного чая. На этот раз Дайсон просидел взаперти четыре дня, и наконец, с облегчением отложив ручку, вышел на улицу, чтобы расслабиться и вдохнуть свежего воздуха. Уже горели газовые фонари и продавцы газет громко рекламировали последний вечерний выпуск; Дайсон, остро нуждавшийся в тишине и покое, свернул с многозвучного Стрэнда и зашагал на северо-запад. Вскоре он забрел на тихую улочку, где гулко раздавались лишь его шаги, пересек широкое оживленное новое шоссе и, двигаясь на запад, через какое-то время заметил, что оказался в самых дебрях Сохо. Здесь его вновь поджидала пестрая суета жизни: прохожих соблазняли лучшими винами Италии и Франции по подозрительно низким ценам, огромными желтыми, отменного вкуса сырами, прозрачным оливковым маслом, невообразимым разнообразием раблезианских колбас, а в маленьком магазинчике по соседству была представлена вся печатная продукция Парижа. Посреди дороги бесстрашно толклись представители множества наций, поскольку коляски и кэбы не отваживались заезжать сюда, а из окон, притулившихся друг над другом, выглядывали местные жители, с любопытством глазеющие на бурную жизнь улицы. Дайсон медленно шел сквозь толпу, то и дело оказываясь в центре кипевшего на мостовой водоворота, прислушиваясь к необычному звучанию немецкой и французской речи, соседствующей с английской и итальянской, поглядывая на витрины магазинов, уставленные батареями винных бутылок, и уже почти прошел всю улицу до конца, когда его внимание привлек небольшой магазинчик на углу, разительно отличавшийся от всех прочих. Это была типичная лавочка кварталов бедняков, чисто английская лавочка. Здесь продавали табак и сладости, дешевые трубки из глины и вишневого дерева, учебники стоимостью в несколько пенни и подставки для перьев, которые могли поспорить своей древностью с комическими песенками; имелись здесь и газеты с душещипательными историями — романтическая чувственность занимала прочное место среди изобилия последних вечерних новостей. Развернутые листы газет раздувались ветром у входа в магазин, над дверью которого красовалась вывеска: Дайсон взглянул на имя и замер, охваченный внезапной дрожью; волна восторга и страха, настигающая человека в момент неожиданного открытия, на миг парализовала его, лишив способности двигаться. Надпись над дверью гласила: «Трэверс». Дайсон еще раз посмотрел на вывеску, перевел взгляд на стену и в углу, повыше фонаря, разглядел белые буквы на синем фоне: «Хэндл-стрит» — те же слова повторялись и ниже, уже выцветшими буквами. Дайсон с удовлетворением вздохнув, ни минуты не колеблясь, вошел в магазин и уставился прямо в глаза толстяка, сидевшего за прилавком. Тот поднялся; с некоторым удивлением встретив пристальный взгляд вошедшего, и произнес привычно-стереотипную фразу: — Что вам угодно, сэр?
Дайсон наслаждался и самой ситуацией, и явным замешательством, написанным на лице продавца. Аккуратно прислонив свою трость к прилавку и наклонившись к толстяку поближе, он проговорил отчетливо и внушительно:
— Раз — везде трава у нас, два — девчонка первый класс, три — на клен ты посмотри.
Дайсон рассчитывал, что его слова произведут некоторый эффект, и не был разочарован. Обескураженный продавец замер, раскрыв рот, захлебнулся, словно вытащенная на берег рыба, и обессилено привалился к прилавку. Когда рез какое-то время он попытался наконец заговорить, из его уст вырвалось лишь слабое и хриплое бормотание, неуверенное и неразборчивое.
— Не могли бы вы повторить, сэр? Я, кажется, не вполне вас понял.
— Нет, любезнейший, ничего подобного я делать не собираюсь. Вы слышали мои слова. Как я вижу, у вас в лавке есть часы — не сомневаюсь, что это отличный хронометр. Так вот: я даю вам ровно минуту по этим часам.
Продавец по-прежнему нерешительно глядел на своего странного посетителя, и Дайсон понял, что придется немного поднажать.
— Ну же, Трэверс, время почти истекло. Надо полагать, вам доводилось слышать о К. Не забывайте — ваша жизнь в моих руках. Пошевеливайтесь!
Дайсон сам был поражен эффектом, произведенным его словами: толстяк задрожал и скорчился в ужасе, по его ставшему пепельно-серым лицу заструился пот, и перепуганный лавочник беспомощно вытянул руки перед собой:
— Мистер Дэвис, ради самого Господа, мистер Дэвис, не говорите со мной так! Я просто не узнал вас сразу, клянусь, не узнал. Боже мой, мистер Дэвис, вы же не захотите меня погубить? Одну минуточку, только одну минуточку подождите!
— Я бы не советовал вам терять время.
Несчастный лавочник прошмыгнул мимо Дайсона и скрылся в соседней комнате. Послышался звон ключей в дрожащих пальцах, затем — скрип открываемого сундука. Вскоре толстяк вернулся с какой-то небольшой вещицей, аккуратно завернутой в коричневую бумагу, и, по-прежнему трясясь от дикого страха, протянул сверток Дайсону.
— Рад избавиться от него, — проговорил лавочник, — и больше сроду не возьмусь за подобные поручения.
Получив сверток, Дайсон прихватил свою трость и, холодно кивнув, вышел из магазина. На пороге он обернулся: Трэверс упал в кресло, краски так и не вернулись на сведенное ужасом лицо толстяка, одной рукой устало прикрывавшего глаза; Дайсон быстрыми шагами удалялся от магазина, пытаясь понять, что за таинственные струны он так неосторожно задел своим внезапным вторжением. Остановив первый же встречный кэб, Дайсон быстро добрался домой; когда он зажег лампу и выложил свою добычу на стол, то еще какое-то время помедлил, пытаясь отгадать, что же ему сейчас откроется. Он запер дверь, разрезал веревки, слой за слоем развернул коричневую бумагу и наконец добрался до маленькой деревянной шкатулки — простенькой, но крепкой на вид. Замка на ней не было. Дайсон поднял крышку — и тут же замер, со свистом втянул воздух и отпрянул назад. Лампа едва горела, не ярче свечи, но комната внезапно наполнилась светом — не только светом, но и цветом; словно отбрасываемые, красочным витражом, тысячи оттенков всех цветов раскрасили стены знакомой комнаты, засияли на уютной мебели и вновь вернулись к своему источнику, таившемуся в маленькой деревянной шкатулке. Там, на плотной шерстяной подкладке, лежало изумительное сокровище, драгоценный камень, какой Дайсону и во сне не мог привидеться: в этом камне переливались синева высокого неба и прибрежная зелень моря, глубокий красный цвет рубина и темно-фиолетовые брызги лучей, а в самом средоточии камня горело пламя, фонтан огня вздымался вверх, падал, рассыпался фейерверком звездных искрящихся капель. Дайсон глубоко вздохнул, опустился на стул и, прикрыв глаза руками, погрузился в размышления. Камень был похож на опал, но Дайсон, имевший немалый опыт по изучению витрин магазинов, прекрасно знал, что опала размером в четвертую, даже в восьмую часть того, что лежал перед ним, просто не бывает. Он вновь уставился на камень с чувством, очень близким к страху, осторожно переложил опал на стол поближе к лампе и вгляделся в волшебный огонь, бивший и сиявший в глубине камня; затем Дайсон более внимательно изучил деревянную шкатулку в надежде обрести там еще какие-нибудь чудеса. Он поднял шерстяную подкладку, на которой покоился камень, и обнаружил под ней не драгоценности, а маленькую записную книжку, потертую и потрепанную. Дайсон открыл ее на первой странице и тут же в изумлении выронил свою находку. То, что он успел прочитать, потрясло его — это было аккуратно выведенное синими чернилами имя владельца записной книжки:
Стивен Блэк,
доктор медицины,
Оранмор,
Девон-роуд,
Харлесден. .
Лишь через несколько минут Дайсон решился раскрыть записную книжку еще раз — слишком свежа была память о несчастном отшельнике, его жалком логове и странных речах; не забыл Дайсон и то лицо, которое ему довелось увидеть однажды в окне дома доктора Блэка, и загадочный приговор врача, производившего вскрытие; уже коснувшись пальцами обложки записной книжки, Дайсон невольно вздрогнул и инстинктивно отдернул руку, страшась того, что ему предстояло прочесть. Когда он наконец взял книжку в руки и стал ее перелистывать, то обнаружил, что первые две страницы пусты, а третья исписана мелким каллиграфическим почерком; Дайсон принялся за чтение, а в глазах его по-прежнему отражался таинственный свет опала.
5
«С самой ранней молодости я посвящал весь свой досуг и изрядную часть того времени, которое мне следовало отводить другим занятиям, изучению скрытых и неизведанных областей знания, — начиналась запись. — Меня никогда не привлекали так называемые радости жизни, я жил в Лондоне одиноко, избегая даже студентов, с которыми вместе учился; они же в свою очередь отвечали мне тем же, считая меня человеком эгоцентричным, всецело поглощенным собственными делами и вообще не внушающим никакой симпатии. До тех пор пока мне удавалось удовлетворять свою страсть к знанию особого рода, существование которого само по себе тайна для огромного большинства людей, я был несказанно счастлив и нередко просиживал ночи напролет в своей плохо освещенной комнате, размышляя о том странном мире, на границе которого я оказался. Тем не менее профессиональная подготовка и предстоящий экзамен на ученую степень вынудили меня на время оставить мои хранившиеся в глубочайшей тайне занятия, а вскоре после завершения учебы я встретил Агнессу, и она стала моей женой. Мы нашли новый домик— в отдаленном пригороде Лондона, и я погрузился в обычную рутину ежедневной врачебной практики и несколько месяцев жил вполне нормально, даже счастливо, принимая участие во внешнем течении жизни и лишь изредка вспоминая о тех тайнах, что некогда составляли весь интерес моего существования. Я достаточно успел изучить те тропинки, по которым блуждал прежде, чтобы понимать, насколько они трудны и рискованны: путь к этому тайному знанию смертельно опасен, ибо ведет в такие области, что одна лишь мысль о них заставляет человеческий разум содрогнуться. Кроме того, тишина и покой, которые я обрел в браке, тоже уводили меня от тех страшных мест, где, как я хорошо знал, не будет ни покоя, ни мира. Но внезапно — полагаю, это было делом одной бессонной ночи, когда, лежа в кровати, я пристально всматривался в темноту, — внезапно, как я уже отметил, прежняя, на время забытая страсть вернулась ко мне, вернулась, десятикратно усилившись за время своего бездействия; и когда ранним утром я выглянул из окна и моим измученным глазам открылась картина восхода солнца, я знал, что приговор мне уже произнесен: я успел зайти слишком далеко и мне остается только твердой поступью двигаться дальше. Я обернулся к постели, в которой мирно спала моя жена, лег рядом с Агнессой и горько заплакал, ибо прекрасно понимал, что солнце нашего счастья зашло и новый восход принесет нам обоим лишь все возрастающий ужас. Не стану описывать в подробностях, что последовало за этим; внешне все было как обычно: я продолжал свою ежедневную работу и жена ни о чем не догадывалась. Но вскоре она заметила произошедшую во мне перемену: теперь все свободное время я проводил в комнате, которую оборудовал под лабораторию и которую нередко покидал лишь на рассвете, в сером тумане наступающего утра, когда еще горели многочисленные фонари, освещавшие тусклые лондонские улицы; и с каждой ночью я подходил все ближе к той великой бездне, через которую надеялся перебросить мостик, — к пропасти между миром сознания и миром материи. Я провел множество сложных экспериментов, и прошло несколько месяцев, прежде чем мне удалось осознать смысл полученных мной результатов; когда же в одно страшное мгновение я внезапно постиг этот смысл, то почувствовал, как застыло и побелело мое лицо и сердце замерло в моей груди. Но я давно уже утратил способность к возвращению, отступлению, не мог я остановиться и теперь, когда двери широко распахнулись передо мной: путь назад был мне заказан, оставалось только идти вперед. По безнадежности своего положения я уподобился узнику в подземелье: двери заперты, бежать нельзя, и единственное освещение — слабый свет, идущий откуда-то сверху. Эксперимент за экспериментом давали один и тот же результат, и стало очевидно — сколько я ни гнал от себя эту мысль, — что для завершающего опыта необходимы такие ингредиенты, которых не получить в лаборатории и не измерить. Завершение этой работы, без сомнения ставшей моей жизнью, означало и мой конец; для последнего, главного опыта необходимо было сырье — частица самой жизни: у какого-то человеческого существа я должен был отнять основу его бытия, то, что мы называем душой, и на место души (ибо природа не терпит пустоты) вложить то, что губы мои не смеют назвать, что разум мой отказывается воспринимать, — ужас, ужас без конца и края, ужас, перед которым страх неизбежной смерти — ничто. И когда я понял это, то понял также и кому уготована сия судьба — я заглянул в глаза моей жены. Еще имелась возможность спасти душу Агнессы и мою собственную: взять веревку и повеситься — другого выхода у нас не было. В конце концов я все рассказал жене. Она плакала, дрожала, призывала на помощь свою покойную мать, молила меня о милосердии — я же в ответ лишь вздыхал. Я ничего не утаил от нее, объяснил ей, во что она превратится, что займет место ее души, рассказал о том ужасе и мерзости, которые ей предстояли. Ты, читающий эти страницы после моей смерти — если, конечно, я не уничтожу их прежде, чем умру, — ты, открывший шкатулку и нашедший в ней драгоценный камень, понимаешь ли ты, что кроется в этом опале?! Однажды ночью Агнесса согласилась выполнить мою просьбу, согласилась, несмотря на слезы, оросившие ее прекрасное лицо, и краску стыда, выступившую на ее шее и даже груди, согласилась на все ради меня. Я распахнул окно, и мы в последний раз глядели вместе на небо и на темную землю, была чудесная звездная ночь, легкий сладостный ветерок тревожил волосы Агнессы, я поцеловал губы жены, и ее слезы упали на мое лицо. В ту ночь она спустилась в мою лабораторию, я надежно запер двери, опустил и задернул шторы, чтобы даже звезды избавить от зрелища этой комнаты, где тигель раскалялся на спиртовой лампе, — и там я совершил то, что должен был совершить; из лаборатории вышла уже не женщина, а некое существо, переставшее быть человеком. А на моем столе остался камень, сверкавший и переливавшийся светом, какого никогда не видели человеческие глаза, лучи пламени бились и играли в опале так, что это оживило даже мое сердце. Жена попросила меня об одном: убить ее, когда с ней начнет происходить то, о чем я предупреждал. Я сдержал данное ей слово».