Брендон недоуменно посмотрел на аудитора, только сейчас заметив, как он нетвердо стоит на ногах, а его лицо покрыто испариной.
— Зигмунд, вы…
Но аудитор остановил его резким жестом.
— Все нормально, просто… это пройдет… я бы хотел вернуться с вами в деревню, Брендон, и поговорить с другими жителями, если это возможно. С тем же Диланом, он у вас явно важный человек.
— У нас каждый человек важен, но…
Зигмунд снова его остановил.
— Хорошо. Тогда я попрошу вас… выйти… мне необходимо еще осмотреться… наедине.
Но Брендон явно замешкался. Подобное поведение государственного служащего явно не входило в его рамки понимания.
— Сейчас же! — звучным голосом приказал Зигмунд.
Староста с недоуменным выражением на лице вышел на улицу, но буквально через мгновение до него донеслись не очень приличные звуки. Зигмунда громко рвало, и он уже не мог сдерживаться.
Приличие. Воспитание. Что это такое, как не лицемерная завеса, прикрывающая слабость духа и тела?
XIII
Остаток дня прошел быстро, рвано, невнятно.
Он задавал какие-то невразумительные вопросы, получая в ответ лишь ошметки реплик, которые его измученное и больное сознание трактовало извращенно, неправильно, превратно.
Вообще, вся ситуация уже достигла своей критической абсурдной точки, и Зигмунд понимал, что долго он так еще не выдержит. Он переставал уже явственно понимать, что он делал в этом странном месте… как будто изначально он и правда преследовал какую-то цель.
Нет, все было не так. Он не стремился к чему-то серьезному или важному, он просто творил сумасбродные дела. И от этого ему начинало становиться крайне неудобно перед окружающими его людьми.
Хотя… почему ему было неудобно? Из-за того лишь, что он ворвался в чужой ему мир под руку с обманом, ложью и сумасшествием?
Но не таким же ровно образом молодые люди знакомятся с девушками? Не таким же образом купец уверяет покупателя в высокой ценности очередной безделушки?
Или все эти вещи узаконенные, традиционные, устоявшиеся в сознании обычных людей?
Но вот что тебе делать, если ты не обычный человек? Куда тебе податься, как жить?
Наверное, стоит лишь смириться или лучше даже умереть.
Или найти таких же необычных людей. Или…
Разве он виноват, что он играет по своим дурацким правилам с людьми, у которых правил вовсе нет?
Неудобство тут вовсе ни при чем. Просто ему надоело ждать, когда кто-нибудь уже вскроет эту липкую завесу лжи и расставит все по своим местам.
Он сам мог это сделать, но он слишком слаб…
Изможденный, усталый, разбитый, представляя лишь жалкое подобие человеческого существа, он рухнул на кровать и провалился в сон.
И пусть солнце еще не зашло. И пусть на него смотрят странно. Но ему было очень и очень плохо.
И почему деревенские любят так рано вставать?
«Чтобы пораньше лечь спать, до наступления ночи…»
Голос тихо прозвучал в его голове, но он его не слушал. Он вообще в последнее время никого не слушал, кроме самого себя. Эгоистичный жалобный истеричный ребенок.
Он заснул.
XIV
Проснулся он уже глубоко за полночь.
Он бы хотел поспать и подольше — желательно вечно — но пока это было невозможно.
Что-то стучалось в темный оконный проем, за которым ничего не было видно — луну скрыли черные облака.
Настойчивый стук начинал действовать на нервы, поэтому Зигмунд, с трудом разлепив глаза, слегка ударил по толстому стеклу. Стук мгновенно прекратился, и острый слух Зигмунда уловил взмахи тяжелых больших крыльев.
Ворон удачно завершил неблагодарное дело, выполнил свою собственную миссию (разбудил бедного аудитора среди ночи) и теперь, наверное, полетел занимать удобную позицию для дальнейшего обзора.
Интересно, а кусочки недавно им найденных лакомств он также взял с собой? Наверняка. Ворон обожал смотреть на мир, как искушенный зритель в театре — расположившись с комфортом, обложившись закусками и не забыв прихватить с собой программку сегодняшнего выступления.
Жаль, что эту самую программку он постоянно забывал вручить Зигмунду. Или он так делал специально? Ведь за актерами, которые импровизируют, гораздо интереснее наблюдать.
Зигмунд свесил ноги с кровати и устало потянулся, хрустя своими ломкими костями.
Что готовит ему новый день? Точнее ночь…
И тут, как будто ожидая появления у него в голове столь театральных мыслей, луна наконец вышла из-за темных облаков, освещая его маленькую гостевую комнату. Словно акт первый, действие первое…
Его глаза тут же приметили маленький прикроватный столик с лежащей на ней новой кучкой его любимых ароматных свежих и столь нежных на вкус булочек. И новая порция белоснежного парного молока, куда же без него.
Он невольно усмехнулся. Они явно издеваются.
Он подвинулся к столику, от которого исходил манящий запах недавно приготовленной сдобы, и взял одну булочку, что лежала сверху.
Разломил ее на две неровные части и поднес одну из них к льющемуся из окна лунному свету. И этот свет выхватил ранее незаметные маленькие зеленые точки, которые затаились в нежной мякоти кондитерского изделия.
Он, недолго подумав, отправил в рот кусочек булочки.
Тут же его нутро прожгла такая сильная боль, что он поморщился.
Видимо, яд из его организма еще не до конца выветрился, и поэтому новые его поступления вызывают крайний дискомфорт и отторжение в желудке.
А жаль, ведь это так вкусно!
Поэтому он и подумал, что театр абсурда уже превысил все возможные пределы разумного. Ведь зачем им травить недавно прибывшего гостя, пусть он является крайне непрошенным и нежеланным?
И судя по силе воздействия яда на его организм вчера — доза, что содержалась даже в одной булочке, убила бы любого обычного человека.
Жаль, что он был не совсем обычен — тогда бы его несчастное путешествие подошло бы к своему закономерному и, что особенно приятно, быстрому концу. И он отчаянно желал этого — ведь он с удовольствием съел все булочки до единой, надеясь на счастливый, как бы странно это ни звучало, конец.
Но он выжил. Впрочем, он и не надеялся на столь легкий исход.
Но все же — зачем столь открыто подсыпать яд?
Это проверка? Но неужели настоящий аудитор не вскроет подобный обман за считанное мгновение? Или… его и не считали за настоящего аудитора?
Да о чем тут вообще думать — конечно же, не считали. Но к чему тогда вся эта игра, этот маскарад лицемерия?
Впрочем, без разницы.
Он все же взял с собой пару булочек (уж очень они были вкусными!) и, спустившись со второго этажа, вышел на улицу через парадный вход.
Вокруг не было ни души.
В окнах не горел свет, не доносилось ни единого звука.
Зигмунду тишина нравилась, она каким-то образом успокаивала, настраивала на нужный лад. Да, ему нужна была эта тишина, она как нельзя кстати.
Он неторопливо прогулялся до центра деревни. Прогулка заняла у него всего две минуты, и это он еще старался не спешить.
Интересно, такие деревушки и правда имеют права существовать, или даже она является бессовестной выдумкой?
Он тут же вспомнил неумелые слова Дилана, местного парнишки, который первый встретил его в деревне. Он так старательно имитировал деревенскую речь, что невольно можно было подумать, что ты и взаправду попал в импровизированный театр, где актеры изображают из себя деревенских.
Играли они хорошо, это без сомнений.
Беда была лишь в том, что они родились и выросли в большом городе. Деревня не была в их крови.
Но это же театр. В театре возможно все, главное тут — не думать лишнего, иначе магия представления разрушится.
И Зигмунд решил не думать. Освободить свою голову от каких бы то ни было мыслей, стать блаженной пустышкой.
И вот он стоит посреди пустой деревни и медленно ест крайне вкусные, пусть и смертельно ядовитые булочки. Ужасно острую кричащую боль в животе, внутренний пожар, сметающий все на своем пути, он тушит молоком, которое медленно потягивает из большой кружки в левой руке.
И больше у него ничего нет. Только пара булочек, кружка молока, раздирающая внутренности боль в животе да абсолютно пустая голова, которая не может думать ни о чем разумном в такой странной ситуации.
И вот он стоит в центре этого импровизированного театрального мира и ждет продолжения выступления. И он может ждать очень долго, ведь ему больше некуда идти в этом мире.
Наконец, луна выхватывает и других участников представления.
Они медленно бредут с другого конца деревни, нервно озираясь и принюхиваясь к холодному ночному воздуху.
Зигмунд с крайним интересом наблюдает за ними, отправляя в рот еще один кусочек ароматной булочки. Он медленно разжевывает ее, наслаждаясь вкусом и зная, что столь бесподобный аромат точно привлечет этих диковинных существ, что нарисовались перед ним.
А посмотреть тут есть на что. Дикие горящие взгляды, рваная одежда, покрытые шерстью тела…
Интересно, ворон тоже смотрит на все это из своего комфортного убежища? Наверняка.
Зигмунду неожиданно бросилась в голову мысль, что женщины-вервольфы в своем возбужденном зверином состоянии крайне сексуальны.
Интересно, именно поэтому Келену приглянулась его девушка? Ведь если каждый мужчина согласно гендерной психологии является зверем или монстром, то почему бы ему не привлекаться на себе подобных?
И, возможно, женственность — это просто открытое проявление звериной натуры? Ведь она так нравится мужчинам…
Зигмунд очень надеялся, что он понравится и той женщине-вервольфу, которая наконец заметила его. Худощавый, весь пропитанный ядом, ветхий от старости и собственной никчемности… но, может, он сохранил хоть какой-то вкус? И когда она будет вонзать свои прекрасные зубы в его дряхлое тело, то почувствует ли она наслаждение хотя бы на миг?
Если да, то он будет рад, что хоть кому-то пригодился в своей жалкой жизни, а не путался под ногами.
Люди-звери обратили на него свои пылающие от голода глаза и стали медленно, но неумолимо приближаться.
Как хорошо, подумал он. Неужели все? Можно будет умереть, пусть такая смерть и не выглядит откровенно привлекательной. Но смерть есть смерть, невзирая на ее оформление.
Но почему же они медлят? Да, он не такой вкусный, как им хотелось бы, но разве у них есть альтернатива?
Мгновения растянулись на линии бесконечности, секунды повисли в воздухе, как неприятные грубые зарубки на стене Времени.
Зигмунд постепенно терял терпения. Чего же они медлят?
Неожиданно ночное пространство разрезали жуткие крики, донесшиеся с крыши невысокого дома слева от Зигмунда.
И тут, наверное, ворону также наскучило смотреть на все эти пустые потуги. Или же он с самого начала не намеревался наблюдать, а сам желал активно участвовать в представлении, сам хотел загнать свою добычу.
Ведь он также был охотником, просто мало кто об этом вспоминал.
Зигмунд уловил боковым зрением, как несколько мужчин на крыше здания кричат, машут руками, пытаются сделать что-то полезное и нужное, пока ворон раздирает лицо одного из них своим острым клювом.
Зигмунд знал, что ворон прекрасно видит в темноте, а его клюв острее опасной бритвы. А также он обожает вначале выклевывать глаза своей несчастной жертве, наслаждаясь ее кровавой агонией.
И вервольфы тоже заметили притаившихся людишек наверху. Ранее, наверное, их скрывал какой-то защитный камуфляж, который предотвращал возможность, что их могли учуять. Люди-звери плохо видели в темноте, но по запаху они могли выследить кого угодно.
А если запах отсутствует, то сойдут и крики. В мгновение ока они сорвались с места и с нечеловеческой ловкостью вскарабкались на крышу дома. Крики усилились.
Зигмунд тяжело вздохнул от досады. Вот бы они проявили такую прыть по отношению к нему. Но не судьба.
Он неспешно допил молоко под аккомпанемент душераздирающей арии умирающих в жуткой агонии людей и направился обратно, к дому старосты.
Прошел его мимо и так же неторопливо вышел из деревни, направляясь в сторону леса. Он не знал, куда и зачем идет, но был уверен, что невидимый театральный дирижер его поправит, если возникнет на то необходимость.
Долго ждать не пришлось.
— Стой на месте! А ну стой, кому говорю! — резкий голос оборвал его вальяжную прогулку.
Он остановился и медленно поднял руки вверх, потому что за мгновение до этого краем уха уловил давно знакомый ему звук — так приводят арбалет в боевую готовность. Очень неприятный и мерзкий звук.
— Мистер Дилан, я так понимаю, — спокойно сказал он.
— Заткнись, а то я тебе бошку прострелю, ты понял? — деловито уточнил у аудитора Дилан.
— Понял.
Дилан. Именно он первый повстречался Зигмунду в деревне и именно его упоминал староста в качестве кладовщика.
Кладовщик… очень странный род деятельности. Зачем такой маленькой деревне кладовщик?
«Чтобы собрать урожай, когда настанет час»
И снова Зигмунд ничего не услышал. Он не хотел слушать никого, кроме самого себя. Ну и чуть-чуть он был готов послушать человека с заряженным арбалетом. В качестве исключения.
— Шагай, — грубо приказал ему деревенский кладовщик.
И он пошел. Ему было все равно, куда идти, поэтому он не возражал.
Буквально через пару десятков шагов он понял — они направляются к дому Рестара.
Именно там, судя по словам старосты, все началось. И Зигмунд очень надеялся, что именно там все и закончится.
Да, так и будет, решил он. Ему крайне надоело ждать. Придется довершить все самому.
XV
Их уже ожидали.
Впрочем, это было закономерно. Представление всегда нуждается в зрителях. И зрители иногда настолько жаждут громкого выступления, что в случае отсутствии актеров устраивают его сами.
В душе все мы, как думал Зигмунд про себя, все мы — конченые психопаты. И мы вынуждены прятаться под масками показного лицемерия во имя Общества и принципа его нерушимости. Ведь мы же не звери, как нам говорят. Мы разумные существа.
И это самая наглейшая ложь, которую нам втирают по жизни. Ложь во спасение, но это спасение нужно обществу, а человека она разрушает, заставляет его идти против своей природы. И тогда в этом замкнутом разумном мире люди начинают делиться на три большие группы — угнетаемый класс, который прячет мысли в себе, занимаясь постоянным самобичеванием и восхвалением преступников, которые их нещадно эксплуатируют; правящий класс, который нельзя уже сравнивать с ничем, что хоть издали напоминает человеческое — они имеют высокий статус, немыслимое количество земных богатств и ресурсов, но ни к одному из королей, экономистов или военных генералов нельзя испытывать ничего, кроме бескрайнего уважения (что неизменно делают рабы) или низменного презрения (чем грешат все остальные нормальные люди); и маргинальный класс, состоящий из психопатов, убийц и насильников, кто признал свою настоящую животную природу, но не смог с ней совладать, обуздать ее, а лишь сумел жестко и быстро прорваться через обман общественных правил и лживых насаждений, превратившись тем самым в чудовище.
И среди всех трех классов встречаются умные здравомыслящие люди. И жить в такой устоявшейся системе процветающего капитализма можно и вполне сносно. Но это не отменяет того факта, что существующее мироздание насквозь прогнило и что дальше будет только хуже, если гнойник не прорвется через какую-либо форму революции.
— А вот и вы, — девушка улыбнулась во весь рот, обнажив крайне острые зубки.
Ее голос был приятен, переливался в голове приятными отзвуками и вызывал острое непреодолимое желание расслабиться и слушать, слушать, слушать…
А Зигмунду уже надоело напрягаться. Он застыл на месте, чувствуя, как приятные мурашки бегут по телу
— Господин аудитор, вы еще живы, какая радость! — видно было, что девушка чуть ли не подпрыгивала на месте от счастья.
Но Зигмунд не отвечал. Он впитывал в себя этот приятный голос и умственно наслаждался его воздействием на свое возбужденное и одновременно приятно расслабленное тело.