Не игрушки.
В туалете было светло, но пахло гадостно, как в ветеринарной лечебнице — фекалиями и какой-то едкой химической дрянью, от которой сразу же засвербило в носу. Хаген открыл одну из кабинок и тут же забыл, зачем.
Настоящая ненависть. Можно придумать и выучить слова, но раздувающиеся ноздри, дрожание в голосе — не подделать, во всяком случае, не им, с их зачаточным эмпо. Хотя при чём тут эмпо? Эмпо — способность к сопереживанию, а способность ненавидеть — она уже из другой оперы, и судя по всему, драматурги не дремлют. Когда же это началось? И главное, из-за чего — из-за пива? Смешно. Ха. Ха.
Кстати, где Вальц? Одно из двух — или тут два туалета, или пропаганда провалилась.
Смешок, вырвавшийся из его горла, никак не мог принадлежать ему. Собственно, даже не смешок — гнусный дребезжащий звук, старческий, зловредный. «Деградируем помаленьку», — с философским смирением отметил он и дёрнул последнюю дверцу в ряду. Пусто.
В чём же дело? Пасифик никогда ни на кого не нападал и не был угрозой. Он просто существовал, отделённый от Территории Райхом — прокладка, фу, до чего мерзкое слово! — но и давал взамен всё, чем был богат. «Так было, так есть, так будет» — единственная партийная версия объяснения происходящего, и надо же — выясняется, что она кого-то не устраивает!
Кого — армию? Армия всегда разделяет ценности руки кормящей. Но давайте мыслить шире — до недавнего времени рукой кормящей был Пасифик. Что есть в Райхе, кроме военных и химических заводов, проволочных заграждений, Периферийного Контроля и постоянной изматывающей тоски? Тут даже воздуха свежего нет, всё время чем-то воняет.
Воздуха!
Хаген подтащился к окну, естественно, зашторенному, потому что вечер плавно переходил в ночь. Он поймал себя на иррациональном желании отдёрнуть штору и взглянуть на небо, прямо в пронзительный зрачок луны. Кто знает, возможно он даже увидит там человечка, прежде чем…
«Что за чушь, — он с досадой потёр лоб и обнаружил, что он измазан в чём-то липком, похожем на желе. — Задание, вот о чём я должен думать. Ничего не брать на веру. Надо всё-таки попытаться связаться с Инженером, нельзя же так. Они меня заболтают вконец. Одно спасение — мыслить методично, сохранять ясную голову и ноги в тепле… или в холоде? Так, я всё-таки перебрал. Проклятое пойло, Копф — животное, но он прав: моча-мочой, а похмелье, наверное, будет как от настоящего пива. Или хуже — как от синтетического.
Осторожное прощупывание — вот моё задание. Для всего остального нужна подготовка, а для этого — лишь здравый смысл и умение не высовываться. Штумме… ох, да! Не высовываться. Выжидать. А ещё — лужёная глотка и крепкий желудок. Синтетическая печень. Интересно, в здешнем писсуаре тоже микролаборатория? С доставкой экспресс-результата прямо на стол Улле, мол, полюбуйтесь, как ваши сотрудники сжигают ресурсы. Сжигают…сжи… ох…»
Он еле успел добежать и нагнуться над унитазом.
***
В дверцу постучали.
Сначала деликатно, двумя или тремя костяшками, потом громче, требовательнее. Потом хлипкая задвижка сказала «кранк» и зазвенела на полу, а в кабинке внезапно стало очень тесно.
— Да что ж такое! Тоже мне техник! Молокосос, пф-фуй!
Сопящий от натуге Ранге дотащил его до умывальника, открыл воду и привалился к стене, неодобрительно следя за тем, как Хаген фыркает в сложенные лодочкой ладони, стонет и кряхтит, снова фыркает и так без конца. Наконец, вода перестала течь — сработал автоматический ограничитель.
— Вот, вытритесь хорошенько.
Ранге сунул ему бумажное полотенце, но передумал и сам стал приводить Хагена в порядок. Обтёр лицо, убрал с рубашки пищевые остатки, поправил воротничок скупыми, заботливыми, отточенными до автоматизма движениями. Немного подумав, обдёрнул по краям и без того немнущуюся ткань.
— Благодарю, — Хаген вяло отвёл его руки. — Дальше я сам.
Сейчас он чувствовал себя намного лучше. В межушном пространстве болтались отголоски «Эрики», в остальном же тишь и спокойствие, что было даже странно. Он прислушался. Нет, тихо, не считая бурчания в трубах. Отличная звукоизоляция.
— Там… уже всё?
— Не сомневайтесь, — Ранге критически обозрел его со стороны и вновь огладил рубашку, невзирая на сопротивление. — Да стойте же смирно.
— Отстаньте!
— Не отстану. Вы совсем не умеете пить, Хаген. Абсолютно. Что вы ещё не умеете делать? По крайней мере, умеете слушать, это ценно. Как вам голос нашего Славного Заслона?
— Чересчур громкий. И излишне категоричный, даже оголтелый. Вы тоже услышали ненависть? Он же разорвать готов всё, что приходит из Пасифика, и за что — за какое-то пиво?
— Не за пиво, а за идею, но мыслите вы верно. Ненависть. Он ненавидит, а значит, ненавидят и остальные, все, с кем он сражается плечом к плечу… ну ладно, положим, не сражается, но будет… Синтепиво так ударяет в голову. Редкая мерзость.
— Вы тоже ненавидите?
— Что — синтепиво?
— Да ну вас к чёрту! Пасифик.
— Разумеется, — сказал Ранге. — Что за вопросы. Настало время ненависти, мой дорогой. И вы, вы тоже ненавидите. Разве нет? Меня, признаться, смущает ваше недоумение.
— А меня смущает, что Копфа загребли, а вот вас — нет, — парировал Хаген, подстрекаемый непреодолимой тягой к противоречию. — Вы же специально его провоцировали? Вообще, он распустил язык. А может быть, он внутрист?
— Нет-нет, что вы, совершенно исключено!
— Вам-то откуда знать?
Ранге ответил таким пристальным и красноречивым взглядом, что он начал понимать.
— Да ну?
— Вот вам и «ну». Не пейте больше, вам вредно. Я не хочу, чтобы у меня так часто менялись соседи.
— Сами же напоили, — буркнул Хаген.
— Я поил его, а не вас. Вы мне чем-то симпатичны. Хотите дружеский совет? Закройте рот. Правда вы его особо и не открывали, но всё равно закройте. И не трепитесь с Байденом. Ему вы тоже симпатичны, но он вас не пощадит. Он кстати приглашал вас на закрытые вечера?
— Куда?
— А, не приглашал. Ну так пригласит.
— И я должен согласиться?
— А это зависит от того, хотите ли вы стать игромастером. Точнее, насколько сильно хотите им стать.
— А вы пошляк, Ранге, — медленно произнёс Хаген, по-новому оглядывая собеседника. — Ай-яй-яй! Я сейчас сильно рискую, внутрист и всякое такое, но вы пошляк, а я-то и не знал. Пил, вот, с вами, практически не закусывая… а вы-то, оказывается… ну надо же…
— А вы — невинная научная маргаритка из Индаста. Слушайте партийных товарищей и не выёживайтесь. Вы подали заявление?
— Ещё неделю назад, но они что-то тянут…
— Не «что-то», а проверяют чистоту рядов. Не волнуйтесь, я проконтролирую этот вопрос. А вы будете мне должны. Теперь понимаете суть «Единства»? Ладно, бросьте, давайте вернёмся в зал, наши уже там. Поспеем как раз ко второму отделению.
***
Вальц занял места, разложив на сиденьях свои бумаги. Предосторожность отнюдь не излишняя: опоздавшие теснились в проходах, мусоля в руках ставшие ненужными билеты. Хаген с наслаждением опустился, почти упал в мягкие лапы кресла, опробовал затылком подголовник и обмяк. Отсюда он мог с удобством наблюдать за Мецгером, расположившимся в вип-ложе. Тучный, с двумя подбородками основатель «Кроненверк» неотрывно смотрел на арену, прижимая к глазам бинокль. За его спиной возвышались два телохранителя, их лица оставались в тени. В темноте шевелился кто-то ещё, вездесущий и суетливый, то и дело подающий патрону необходимые вещи и забирающий то, что потеряло свою полезность. Когда из полумрака выплыл поднос с бокалом и вазочкой мороженого, Хаген сглотнул и переключил внимание на манеж.
Из-за форганга как раз выбежали униформисты с длинными шестами в руках. Оркестр заиграл бравурный марш, но вполовину громкости. Подготавливалось что-то любопытное.
— Ну как? Пришли в себя?
Ранге перегнулся через подлокотник, блестя белками глаз. Хаген неуверенно кивнул и отважился. Терять было уже нечего, а шумовой фон отлично подходил для приватной беседы.
— Послушайте, вот вы сегодня говорили о Байдене. То же самое он говорил относительно вас. Советовал не трепаться.
— Старый фокусник, — с досадой отозвался Ранге. — А о чём вы хотели бы потрепаться? Я весь внимание.
— Айзек Кальт. Вы всё и всех знаете. Расскажите мне о Кальте.
Униформисты сооружали подобие башни, сужающейся кверху. Под самым куполом по направляющим сновала тележка с прицепленной к основанию хрупкой конструкцией — колесом, словно сплетённым из огромных соломенных прутьев. Колесо раскачивалось и никак не желало ложиться на подаваемые снизу металлические опоры.
— Что же вам рассказать о Кальте, душа моя? И чем вас так заинтересовал Кальт, что вы пошарились в реестре и обнаружили фигу, направленную прямо на вас. Так ведь оно и было? А потом к вам пришли бравые ребята из отдела Внутренней Безопасности и объяснили, что лазить по файлам личных сотрудников лидера чревато?
— А вы хреновый провидец, — с удовлетворением сказал Хаген. — Как пропагандист, может, и ничего, а вот как предсказатель — барахло.
— Сами вы барахло. Предсказывают будущее, а что-то подсказывает мне, что в реестр вы уже залезли. Так неужели вам не дали по рукам?
Он аж перевалился через подлокотник от заинтересованности. Со стороны, наверное, казалось, что они собираются слиться в поцелуе. На всякий случай Хаген отвёл голову подальше.
— Возможно мне придётся какое-то время поработать с Кальтом. Я направлен в его лабораторию.
— В какую из? — быстро спросил Ранге. — Сейчас, насколько мне известно, он проводит серию опытов на Фабрике. Но основная лаборатория прямо на Границе. Впрочем, туда он вас не возьмёт, там какая-то жесткая система отбора. У него на всё своя система. Строгая секретность. И на кой чёрт вы понадобились Кальту? Вы же не терапист!
— Понятия не имею. А хотелось бы иметь. Скажите хоть, чем он известен там у вас, в кулуарах.
— Дурным характером. Нет, правда, у него отвратительный характер. Точнее, вообще нет характера: он же ни с кем не сходится. Хаген, внимание! Я сейчас дам вам второй дружеский совет, совершенно безвозмездно, но вы всё равно мне должны. Сечёте? Так вот, совет: пошлите мастера в задницу и не суйтесь к Кальту. Он вас съест. Без шуток. Его ассистенты долго не живут. Последнего он прооперировал.
— Неудачно? Он настолько плохой хирург?
— Хаген, он оперирует без наркоза. Возможно, для удовольствия, но вероятнее, в рамках какой-то программы. Вам станет легче, если вы впишетесь в программу? Больше я вам ничего не скажу, просто задумайтесь. Возможно, я хреновый провидец, но будущность ваша представляется мне весьма и весьма печальной.
Оркестр набирал громкость. Половина из сказанного терялась в какофонии звуков, и приходилось улавливать смысл по движению губ. Ранге смотрел прямо на него своими выпуклыми блестящими глазами, и лицо его было серьёзно. Чертовски плохой знак. Звенели тарелки, дробным рокотом отзывались барабаны, ухали низкие духовые, заставляя дрожать струну внутри, струну, что пронизала Хагена сквозь позвоночный столб и пришпилила к креслу. Он чувствовал её холод, медный привкус под языком и медный страх, похожий на привкус крови.
— Я не могу отказаться… — пробормотал он.
— Что?
— Я не могу отказаться! Но могу держать вас в курсе дел. В обмен на помощь. Вы что-то болтали о сути «Единства»…
Мецгер неторопливо слизывал мороженое с ложки, тучнея прямо на глазах. Чёрные тени за его спиной дрожали и ширились, прирастали плечами. Струна внутри дрожала всё сильнее в резонанс с безумием духовых. Лицо Ранге, подсвеченное синим, исказилось мучительной гримасой, но когда прожектор повернулся, чтобы отыскать новую жертву, оказалось, что гримаса — всего лишь улыбка. Нервные пальцы потрепали-постучали по плечу.
— А вы молодец, Хаген. Мы с вами поладим.
— Что?
— Глядите, да не сюда — на арену! Алле-ап!
***
Всё-таки он пропустил самое начало. Неуклюжие акробаты в полосатых подштанниках ползли по шестам, как обезьяны, раскачивая конструкцию. На полпути они сделали стойку на одной руке, собрав вялые аплодисменты, и устремились дальше, вверх, туда, где шаталось и тряслось соломенное колесо.
Хаген прищурился. Резь в глазах, начавшаяся ещё с прокуренной атмосферы кафетерия, мешала подмечать детали, но он уловил момент, когда по третьей опоре, самой хлипкой, прогибающейся пластиковой жерди, поползла крошечная фигурка. Постепенно её заметили все остальные и засвистали, заулюлюкали. Перебирая маленькими ручками, целеустремлённая запятая быстро достигла точки схождения опор и влезла в колесо. Пошатнулась, раз-другой, однако удержала равновесие.
— Вниз! — крикнул женский голос, но со всех сторон зашикали, и крик не повторился.
Неужели? Он подался вперёд так, что заскрипело сиденье.
— Возьмите бинокль, — раздражённо бросил Вальц, сидящий слева. — Что вы скачете как вошь на сковородке?
Девочка, ещё даже не подросток, с узкой деформированной грудной клеткой и выпяченным пузечком, держась за прутья колеса, оглядывала зал. Отсюда, с места, её голова казалась не больше горошины, но Хаген угадывал выражение лица — прикушенную губку, усталое недоумение и зарождающийся ужас, когда она поняла, что готовятся сделать пыхтящие, отдувающиеся через плечо гиганты-акробаты.
Коротко вдохнув, она присела и подпрыгнула, приклеившись оплавленными ладошками к верхней дуге, раз-два — перекрутилась, обмоталась вокруг неё, как никогда не мог бы обмотаться человек. Из мельтешащего комка по-черепашьи высунулась головка, туда-сюда, ища путь к отступлению. Но один из полосатых акробатов уже достиг верха и отцепил от пояса баллон с раструбом.
«Ах-х», — хором выдохнул зал, и Хаген дёрнулся в судороге, оскалив зубы, когда внезапно раскалившаяся струна кольнула сердце.
Пф-ф! — разноцветное пламя, выплеснувшееся из раструба, взвилось, опало, и вдруг разделилось надвое, взбежало по соломенным опорам. Зал взорвался рукоплесканиями. Кто-то свистнул, ещё, и внезапно вся людская масса, словно по мановению дирижерской палочки, принялась скандировать слово, повторяемое снова и снова:
— Вниз! Вниз!
Зрители подпрыгивали на местах, выбрасывали ладони в приветственном жесте, задевая макушки сидящих впереди. Их устремлённые к куполу пальцы стремились достать до трещащего солнечного шара, в центре которого c нечеловеческой быстротой металась крошечная фигурка, объятая пламенем.
— Мерзость. Полюбуйтесь, Хаген, какая мерзость!
Ранге по-собачьи морщил нос и, мелко хохоча, вертелся в кресле, оборачиваясь к соседям.
— Пари! Хотите пари? Она свалится. Вам интересно?
Нет!
Да.
Вниз! Чёт или нечет, орёл или решка. Сознание раздвоилось — одна часть корёжилась в огне вместе с девочкой…
Не девочкой! Фокус! Всего лишь фокус!
Другая — с отстранённым туповатым интересом взирала на происходящее — на беснующихся женщин, срывающих с себя шейные платочки, краснощёких, с бычьими шеями солдат, квадратнолицых рабочих, разевающих угольные шахты ртов, суховатых техников, бесшумно отбивающих костяные ладони. Сейчас он ничего не слышал, оглох, но не ослеп — загадка природы. Но чувствовал вибрацию — едва уловимые подземные толчки, многократно усиливаемые синхронными хлопками и топотом тысяч ног, обутых в одинаковые ботинки на тракторной подошве.
— Вниз! Вниз!
Мецгер играл биноклем, и красноватые блики отражались в стёклах его маленьких очков. Сотни оптических устройств сканировали зал в поисках чуждого, странного, умирающего от разрыва сердца, и из последних сил Хаген захрипел то же, что и все:
— Вниз! Вниз!
Фокус! Моё сердце…
Пламя догорало. Скрюченная фигурка в центре колеса всё ещё двигалась, но неуверенно, обвисая на обнажившихся железных перекладинах. Сизая от копоти. Живая. Конечно, это же фокус.
«Я не умею плакать. Боже. И я, конечно, не заплачу». Сердце барабанило всё чаще, аритмичнее, он рванул воротничок, чтобы облегчить дыхание, потому что в зале явно не хватало воздуха. Его сожгли, а в вентиляционную систему подавался угарный газ, невидимый, коварный, ядовитый, склеивающий гемоглобин. Сердце пульсировало уже в висках, долбилось в барабанные перепонки.