Тихомир посмотрел на детей с сомнением, покачал головой:
— А весной видно будет. Сдаётся мне, Миродар время упустил.
Доннер
Разве можно такое забыть и простить? Как же теперь управлять этими людьми?
Из воспоминаний вырвал окрик давешнего Ерша.
— Князь! Прости дурака за вчерашнее. Хватил лишнего, язык отвязался. При всех прошу — прости дурака! А?
— За что, Ёрш? — Мечислав улыбнулся, пряча сокровенное в дальнюю каморочку, как прячут самое ценное. — Прав ты: я-то пришёл, а куда вам деваться? Сдержу своё слово, на четвёртый день всех пристроим, кому смерть на скаку опостылела. А кому дорога дальняя на доле, тому княжий куль с серебром, да — дорога скатертью. Остальным — землю, плуг, да счастье житейкое. Вон его счастья сколько, с коромыслами ходит да зыркает. Выбирай, други!
Ёрш даже подпрыгнул от радости.
— Дык, и я о том же! Нашёл я своё счастье! Сегодня и нашёл. Остаюсь в Кряжиче, долю мою в казну забирай!
Окружающие кто присвистнул, кто удивлённо вскрикнул, некоторые захлопали в ладоши. Ёрш! Свободный словно ветер, чуравшийся казюков и насмехающийся над ними, теперь сам отдал свою долю в казну, помогая князю ставить новое государство.
К пятидесятнику подходили, громко хлопали по плечам, спрашивали, кто же его, Ерша, выловил, да на какую блесну. Руками без прикорма! Голыми руками выхватили, кричали другие. Да-да, руками, и не только руками, но точно — голыми. Друзья смеялись, посмеивались, насмехались и хохотали, но всем видом показывали, чтоб не принимал всерьёз, все рады за Ерша, что он наконец-то нашёл свой дом, своё счастье, корягу, под которой теперь спрячется и никто уже не достанет. Ну, что Ёрш, пришло время нереста? На новый взрыв дружеских подковырок пятидесятник раскраснелся, заулыбался глупо и неуверенно взъерошил соломенные волосы, Мечислав поднялся, похлопал друга по плечу.
— Молодец, Ершака! Будь боярином подкняжьим. Хочешь, соху дам, хочешь — молодь копью учи. Твоё копьё — лучшее в моей дружине. А война придёт, вставай в строй! Или десяток ершат ставь, на меньшее не соглашусь, понял?
Двор огласил новый взрыв хохота, Ёрш стоит счастливый, раскрасневшийся, словно рак, конопушки засияли тёмными звёздами на загорелом лице.
— И на свадьбу зови, — закончил князь так душевно, что молодец даже слезу смахнул.
— А как же?! Главным гостем приходи!
Дружинники поздравляли, отходили оглядываясь. Ёрш оказался первым, а ведь и у других в голове то же самое. Отвоевались. В походах князь столько раз обещал им кусок земли, дом, размером со свой терем, да тихий, спокойный труд.
Нет, не нужно сейчас спешить да торопить. Пусть дозреют.
Вторак подошёл неслышно, как всегда. Лишь зашуршала рубаха до колен. Длинные чёрные волосы волхв раскидал по плечам, пусть сохнут на утреннем солнце.
— Ты чего, княже, мамке такое посулил, что она от меня отвязаться не может? Женить меня на ней обещал?
— А, — Мечислав хлопнул себя по лбу, — забыл совсем. Девку битую в верхнюю комнату перенести надо, там света больше. И осмотри её, мамка грит — совсем плоха.
— Сделаем. Мамка ещё и на тебя жалуется, говорит, чуть не зашиб.
— Врёт. Я тарелку плашмя кидал, ни за что, не прибил бы.
— Твоё плашмя из неё последнее выбило.
— Да я в дверь попал! Полей, сапоги надену.
Вторак плеснул из ведра на ноги князя, смыл песок, рассмеялся:
— Ладно, шучу. Она и так глупа как пробка. Пошли, твою девку посмотрю. Да и перенести её надо, ты прав.
— А я-то зачем?
— Я, что ли её понесу? Я слабый, у меня пальцы чуткие, а ты вон сильный какой, старуху пожалел.
Мечислав связи не понял, посмотрел на волхва глупым сусликом.
— Князь! — окрикнули от порога, — Вот ты где! А я тебя ищу.
Твердимир подошёл, как договорились, с другого входа, дружина замерла в ожидании. Братья обнялись, весёлый гвалт возобновился с новой силой. Мечислав отстранился, посмотрел в озабоченное лицо брата:
— Что там ещё?
— Ключница за мной увязалась, с тобой спутала. Что-то о девке и светлице бубнила.
— Да. Идите с волхвом, перенесите её наверх. А мне тут ещё надо Ерёмку найти.
— Зачем? Сдался он тебе.
— Хочешь сам казну считать? Вот, то-то. Идите.
***
Вымытый, чистый, как ясно солнышко, князь принял брата на завтрак в палате, где проснулся. Девки, пока умывался, прибрались, проветрили, хотя, после свежего воздуха почуял, что в палате и правда, больно мужитятиной спёрло. Ничего, для этого благовония есть. Уселся в своё кресло, плотник всё утро приставал спинку заменить, пришлось выгнать. Пусть бояре помнят о силе княжьего гнева. С Твердимиром и Втораком договорились узнавать о Змее исподволь, раз уж вчера разговор толком не заладился. Вторак — человек нужный, надо подкормить его тараканов. Да и то, теперь понятно, что все дела нужно было решать не сходу, а устроить пир горой, всех принять да обласкать, в баньке попарить да подмышками пощекотать. С места лишь в атаку хорошо, а дела государственные спешки не любят. Может и с клеймёными зря так с ходу разобрался.
— Нет, — возразил брат, — с ворами ты правильно так. — Пришёл, решил и забыл. Это верно.
Мечислав возился с тушкой запечённого рябчика, покрутил в руках, бросил на блюдо, схватился за квас:
— Может и верно, а может и… знаешь, братец. Пора Опоре сообщить, что моё дело — военное, а боярином городским у нас ты будешь. Тебе и в делах этих разбираться.
— Не рано? — глянул Тверд с подозрением.
— Завтра поздно будет. Примут меня и всё, весь наш уговор насмарку.
— Мне наш уговор поперёк горла, брат. Если ты сладишь с хозяйством, так я в тень уйду. А первые твои шаги мне нравятся: и власть показал и милость свою.
— Ну, нет. Держи слово иначе. Мне войско — тебе город. Ты младше, но умнее — всегда в шашки обыгрывал.
— Это потому, что ты поля целиком не видишь. В натиске ты силён, да на засаду слеп.
— Знаю-знаю, ты мне сто раз уж об этом толковал.
— А ты учись! Прибьют меня или отравят, кто тебе сечи придумывать будет? Змей Горыныч?
Мечислав покачал головой, снова схватился за квас — в горле словно Степь.
— Учусь я, учусь. Четвертака вон как разыграли — сотни воинов не потеряли убитыми!
— Да, с Четвертаком у нас славно вышло. А теперь надо бояр да Змеева сотника разыграть. А это — народ жжёный, крепкий, под дождём не размокнет.
— Не размокнет, — раздалось за спиной Мечислава. Вторак вошёл через маленькую дверь, ведущую в самую верхнюю комнату терема. Руки держат тряпку, мнут, пальцы находят малейшие пятнышки, трут до блеска. Мечислав всегда удивлялся этим длинным полированым пальцам, что больше похожи на женские, намазанные маслом. Но как они вправляют вывихи. Да не людям, люди слабые — лошадям!
Волхв кинул тряпку в угол, девки приберут, схватился за квас, кадык заходил вверх-вниз. Наконец отлип от кружки, вытер рукавом подбородок, серые глаза недобро полоснули по столу. Пальцы ловко вырвали грудку завёрнутого в тонкое сало тетерева, отправили в рот. Жевал задумчиво, словно проверял, в достатке ли орехов да брусники, кивнул, повторил ожидающим братьям:
— Нипочём не размокнет. Такие под дождём лишь крепчают да деревенеют, как дубы. Я вчера их лиц толком и прочитать не смог.
Мечислав поднял бровь — не часто услышишь от волхва, что он кого-то не «прочитал». Видно, городские битвы сильно отличаются от честного боя, где всё ясно, как на этом вот столе со снедью. Впрочем, это понятно: бывало, в соседних городах люди так различаются, что волхву приходилось целую неделю разбираться в местных обычаях. Да что в городах! В одной деревне люди от простой шутки схватятся за животики, а в соседней от неё же не раздумывая — за вилы!
Князь кивнул в сторону двери:
— Как она там?
Волхв пожал плечами:
— Спит, бредит. Хочешь послушать?
— Чего там слушать…
— Не скажи, мыслю я, непростую птицу ты подбил.
— Ладно, пошли. Брат, идёшь?
— Идём. — Твердимир поднялся, облизал и вытер ладони об штаны, но, повинуясь взгляду Вторака, пошел к серебряному тазу на табурете в углу, где Мечислав уже натирал руки сильно разбавленным щёлоком.
Глава вторая
По винтовой лестнице, в сопровождении волхва, поднялись на небольшую площадку перед самой высокой в тереме комнатой. Мечислав потянул воздух, задышал чаще. Знакомые с детства запахи пробивались даже сквозь дверь. Глянул на Вторака, тот сосредоточенно переводил взгляд с одного на другого. На лице Твердимира застыла детская улыбка:
— Тоже почувствовал? Я сюда поднимался первый раз, еле заставил себя дверь открыть. Хотел проснуться.
С трудом взяв себя в руки, Мечислав повернулся к двери, попытался унять взбесившееся сердце, готовое — если он ещё немного промедлит — прорвать грудь и рвануться в комнату. Дрожащая рука то тянулась к деревянной ручке, то отхватывалась обратно, в душе шла невидимая борьба.
Вторак шепнул за спиной:
— Давай, ты должен это сделать, иначе с каждым разом будет всё труднее.
— Да. Ты прав, это надо сейчас, сразу. — Мечислав решительно взялся за ручку, потянул.
Всё точно так же, как десять лет назад. Четыре широких окна освещают комнату со всех сторон, в восточное через лёгкую занавеску светит солнце. В дальнем от двери углу стоит большое, в рост человека, бронзовое зеркало. В другом углу — обшитый железными пластинами огромный сундук, в третьем — широкая кровать с шолковым пологом от комаров. По всей комнате развешаны самодельные берестяные обереги — смешные лесовички. Как говорила мама — игрушки для домового.
Она любила много света. Миродар нарочно приказал сделать для неё комнату на самом верху: чтобы тень соседних домов не бросалась в окна. В комнате ничего не изменилось, словно Четвертак за десять лет ни разу сюда не заходил, но челядь продолжала прибираться, стирать пыль, собирать паутину, окуривать. Казалось, ещё миг — ступени заскрипят, в комнату войдёт мама, ещё та — из прошлой жизни, какой её запомнил — в голубом платье, кокошнике, расшитом речным жемчугом. Она вообще любила жемчуг — кольца, серьги, бусы и браслеты — на всё это они жили после изгнания. Богатую даму привечали во всех гостевых домах и лишь перед самой её смертью братья узнали, что не знатность чахнущей в одиночестве княгини было тому причиной, а, небольшой ларец, изукрашенный жемчужными узорами. От того ларца осталось лишь воспоминание да две серебряные серьги.
Князь достал из-за пазухи тонкий шнурок, поцеловал перламутровый шарик, повернулся к брату. Тот тоже сжимал в руке предсмертный подарок матери. Мечислав убрал драгоценность обратно, ближе к телу, взглядом поблагодарил волхва и, вздохнув, шагнул к кровати.
Откинув полог, Мечислав присел на краешек, посмотрел на ушибленую. Девка спала, до самого подбородка накрытая пуховой периной. Лиловый синяк по-прежнему закрывает правую половину лица, нос свёрнут набок, губы распухли, стали синими, как у русалки, выгоревшие соломенные волосы лежат на подушке, поверх одеяла. За спиной засопело, Мечислав повернулся.
— Синяк спадёт, — прошептал волхв, — вправлю нос. Сейчас к костям не подобраться. Чем ты её?
— Дверью. С пинка.
— Всё у вас — дверью, с пинка. Изверги, — Вторак закатил глаза, показывая богам, что эти двое — сами по себе, а он тут случайно оказался.
— Может быть окна занавесить? Пусть спит.
— Не вздумай. Свет ей полезен — быстрее синяки сойдут.
— А… нос? — Мечислав не мог откинуть навязчивую мысль. — Девка с таким носом…
— Вправлю, вправлю, не беспокойся. Ещё краше будет.
Тверд не сдержался, хмыкнул:
— Ещё краше? Чем сейчас?
— Дураки. Молодые дурни. Красоту через увечья не видите.
Мечислав повернулся к болезной, глубоко вздохнул, в глазах размыло плёнкой. И вдруг — увидел! Вздёрнутые брови, глаза с приподнятыми уголками, очертания губ, — да, действительно — юная красавица! Длинные ресницы едва трепещут, словно видит сон. Нет, просыпается, разбудили!
Девка глубоко вздохнула, приоткрыла левый, почти нетронутый глаз, посмотрела на князя, едва заметно улыбнулась:
— Мечислав…
— Да-да, я — Мечислав. Не говори, тебе нельзя. Спи, ты в безопасности.
— В безопасности… — лицо едва заметно изменилось, словно на солнце наползла туча. Распахнула, как смогла глаза, и напугано, боясь, что перебьют, затараторила так быстро, что почти ничего не разобрать:
— Опасность, князь! Предадут! Все предадут, берегись!
Мечислав посмотрел на спутников, на девку:
— Кто предаст? Имена знаешь?
Больная посмотрела на волхва, на Твердимира, бессильная слеза скатилась по левой щеке:
— Все, все предадут. Так калика перехожий сказал.
— Калика перехожий? Когда?
— Давно сказал. Сказал, что я тебя дождусь, сказал, что придёшь в славе, а потом, сказал — предадут. Два сбылось, третье осталось, князь.
— Успокойся, успокойся. Никто не предаст, всё будет хорошо.
— Предадут! — девка зажмурилась и из последних сил повторила: — Предадут…
— Всё-всё, — волхв отстранил князя, дал девке напиться. — Идите-идите, я ей сонного порошка всыпал, пусть спит.
***
В приёмную палату спустились в молчании, уселись за столом, каждый в своих мыслях. Хмурый Вторак, словно оглушённый, трясёт головой, оглядывется на маленькую дверь. Мечислав видел однажды после боя: Ёрш точно так же тряс, получив по шелому дубиной. Всё удивлялся и приговаривал, что северная настойка на клюкве так с ног не сшибает. И ещё оправдывался, что поскользнулся на утренней росе. Мечислав, под хохот товарищей утешал, дескать, если бы ему так же перепало, он бы тоже поскользнулся, даже в Степи, где земля тверда как камень.
Твердимир весёлый, голубые глаза сияют, как в детстве, когда узнал, где брат спрятал отцовский кинжал. Надо бы узнать, что это он такой хитрый.
Но это потом, сначала надо разобраться с девкой и её словами.
— Тверд, кликни там кого-нибудь, пусть квасу принесут, Вторак всё вылакал.
Волхв оторвался от деревянной кружки, бухнул ей об стол, оглядел закуски. Шумно вдохнул чуть ни весь воздух в комнате, опустил кулаки на дубовую столешницу:
— Скажи там, пусть пива принесут, квасом не напьёшься.
— Чего так? — довольно осклабился Тверд от двери, — Неужели не рад за могучего князя? Смотри, какое глупое у него лицо, он до сих пор ещё не понял. Эй, мамка! Поди ка сюда! Да прикажи пива принести!
Под взглядом Мечислава волхв загадочно улыбнулся, но решил пока что ничего не говорить, отдав дело в руки боярина:
— Слушай брата, князь. Он у тебя умный. Хоть и дурак.
— Да что такое?! — вскипел, было, Мечислав, но осадил себя — шаркая ногами, вошла ключница.
— Чего надо?
Тверд с улыбкой спросил:
— Как прибитую девку звать, знаешь?
— Уладой её звать.
— Уладой? Мечислав, не помнишь такую?
— Улада, Улада… нет, — покачал князь головой и скривился. — Нет, брат.
Старуха всплеснула руками:
— Вот и жди мужиков после этого! Улька за тебя сажей мазалась, волосы состригла, босиком от Четвертака в лес бегала, чтобы ноги исцарапанные да мозольные, а ты…
— Улька! — Мечислав аж подскочил, опрокинув глиняную кружку на пол. Глядя на осколки, мамка всплеснула руками. — Так что ж вы, мучители, сразу не сказали?
— А сам не узнал? — Тверд сложил руки на груди.
На миг князь озадачился:
— Ты что? Да ей же было всего… сколько ей было? Да и побитая она, как её узнать-то?
Мамка покачала головой:
— А она-то тебя и битая узнала… э-эх.
Блиц
Улада чуть не разревелась за дверью, но обиду пересилила ярость и опасность оказаться раскрытой. А мамка-ключница, зараза, продолжала наговаривать князю:
— Приглядись к ней, Четвертак. Ведь, красавица растёт.
Князь оторвался от жареного цыплёнка, рассмеялся в голос.
— Мамка, ты никак в могилу меня свести хочешь?
— Ну, почему — в могилу?
— Да у меня свадьба с Миланой на носу! Вот-вот шестой женой обзаведусь, а ты мне уже седьмую присмотрела?
— Да она пока вырастет! Ульке — тринадцать! Через год-другой Милана наскучит, так эта подоспеет, милок! Присмотрись, присмотрись, не вороти нос. Ну, будь с ней поласковей, что ты всё её гоняешь, будто она какой робёнок?