Будда грустно улыбался, смотря с неба на Еакэ и двоих, любивших ее…
Примечания:
(1) Бимбо-но ками — бог бедности
(2) Аматэрасу — богиня солнца, самая главная из синтоистских богов. Она считается прародительницей императорской семьи Японии.
(3) Окия — дом гейш
(4) Нихон — самоназвание Японии
(5) Древние Фудоки. — М.: Наука, главная редакция восточной литературы, 1969. — с. 125–126.
Глава 5 — Что касается меня 3
4 февраля отмечался первый день риссюн, сезона начала весны. Как с неба падали снежинки, часто, так и с лица моего падали часто слезы — мне на руки или на одежду. Женщины на улице ходили с зонтами, укрываясь от снега. Мужчины — просто так. Я зонт не брала. Пусть снег падает на меня. Мне все равно было. Хотя… Я иногда задумывалась, что если заболею сильно, то в больницу попаду, а вдруг я там глаза открою — и увижу, что мама пришла?.. С папой вместе?! И тогда мы опять втроем будем, как в старые добрые времена.
Дни летели, снег падал, ненадолго посыпая улицы, дома и деревья, а потом таял. Мама все не возвращалась. А я все никак заболеть не могла. И план этот — план пока единственный — не мог сработать. Вот везло одноклассникам, у которых семьи большие были! Но моя мама была сирота, а родители и брат папы рано умерли. Я даже не знала родственников, у которых бы могла спросить, а они знают, куда мама ушла?.. А вдруг бы они знали и рассказали? Хотя бы мне? Детям же можно, даже если папа с мамой слишком поругались? Ведь дети же не могут жить без мамы! Хотя… Нет, если бы исчез мой папа вместо мамы, то это тоже было бы печально. Но и родственников других не было. Не у кого было мне спросить.
В общем, неделя была скучной.
Если не считать того, что одна из одноклассниц пригласила несколько девочек к себе в гости. И даже пригласила меня. Может, я слишком долго ходила по улицам одна и плакала, разыскивая маму, а кто-то из одноклассников увидел меня и сжалился. Или сжалилась чья-то мама. Их мамы видели меня шесть лет подряд, могли запомнить мое лицо. Могли быть домохозяйками и выйти днем или утром на улицу за покупками — и увидеть меня, одиноко бредущую по улицам между брызг снега. Никто не подошел ругать меня, что я хожу без зонта. Но в гости к той девочке-кореянке меня все же пригласили.
Хотя… Может быть, дело в том, что она была дочерью чужестранки? Из-за моря? И ее тоже считали какой-то чужой, как и меня? И потому и меня пригласили. Девочек-то немного пришло, трое и я, не все из наших одноклассниц.
Снег тогда перестал падать на пару часов. А ее мама вспомнила, что забыла купить что-то важное к столу — и убежала в магазин. Брат девочки был в университете, причем, Токийском! Словом, нас осталось всего пять девочек, вместе. Мы рассматривали их семейные фотографии. И одна непривычная была, где ее мама была в национальной корейской одежде, ханбок: красная юбка-колокол до пола и белая кофта, чуть прикрывающая грудь, с лентой широкой, на одну петлю завязанной. По кофте шла вышивка тускло-голубых цветов с красными серединками, будто капельки крови рассыпаны. Хотя волосы у ее мамы были как и у японок — ровные, черные, по плечи обрезанные.
Мы впервые увидели ханбок и заинтересовались. Одежда! Да еще из-за моря! И такая нарядная, необычная…
Дон Ми рассказала нам все-все, как одевались раньше женщины в Корее, Стране утренней свежести. И, посмотрев на наши заинтересованные лица, на глаза оживленно сияющие, призналась, что этот самый ханбок вот в этой же квартире висит в родительском шкафу! Ну, конечно, мы стали упрашивать ее:
— Покажи!
— Ну, покажи!
— Покажи, пожалуйста!
— Дай его потрогать!
Мы сбегали на балкон посмотреть, не идет ли мама, чтоб Дон Ми меньше сомневалась. Но ее мама не шла. И на улице только брел молодой полицейский с велосипедом, задумчивый. Бегать ему не за кем было. И погода была не очень. Но он честно обходил доверенную ему территорию.
В общем, Дон Ми звездой нашего внимания быть понравилось. И мы прокрались в комнату ее родителей. И осторожно извлекли ханбок из чехла — в жизни он был еще более яркий и красивый — и даже осторожно нарядили в него Дон Ми. Она еще длинные волосы косой завязала и спустила по плечу. Ну, почти как корейская девочка-аристократка — простолюдины, что у них, что у нас носили одежду из ткани попроще, более тусклых цветов.
Мы, разумеется, спрашивали Дон Ми, не была ли ее мама аристократкой? Но девочка смущалась и таинственно молчала. Осторожно двигалась и танцевала в платье. Юбка, конечно, была огромной, но ей это изящно двигать руками не мешало.
Чуть погодя Дон Ми созналась, что у них дома есть еще и хэгым — струнный инструмент — и она даже играть на нем умеет.
— Ой, покажи!!! — взмолились мы.
Но показывать решили у открытого балкона, поставив девочку стоять на страже и высматривать маму. Нет, двух девочек, чтобы в разные стороны смотрели. А еще на мобильные телефоны нашли аудиозаписи с записей музыки хэгыма. Если мама ее придет, то мы соврем, что просто из интернета слушали музыку. Главное, успеть Дон Ми переодеться и хэгым убрать.
На улицу на холод поставили меня. И другую девочку. Ну, что ж поделать. Зато я увижу краем глаза Дон Ми в ханбок, играющую на хэгыме. Ведь нас будут две девочки на балконе и мы сможем иногда смотреть и на музыкантшу.
Снег еще не падал. По улице брела девочка в форме другой школы. Рядом с ней топала огромная мохнатая собака с большими висящими ушами. И как только они в одной квартире с нею все умещаются?
— Сенбернар, — растерянно сказала моя напарница по охране Дон Ми от незаметного возвращения мамы, — Надо же, сенбернара дома держат! В городе!
Пес поднял голову и посмотрел на нас. И девочка, шедшая с ним, тоже. Ой, я их уже видела в Сэцубун! Но мы отвернулись сразу. Она подобрала поводок и серьезно сказала своему лохматому спутнику:
— Идем, Каппа!
И пес сразу пошел дальше, а она — за ним.
— Каппа! — фыркнула Акэми, — Странные какие люди! Ну, кто будет называть собаку Каппой?!
Ну да, на водяного-кровопийцу этот лохматый добрый пес никак не походил. Впрочем, я смолчала и даже не смеялась. Назвали хозяева своего пса Каппой — и то дело их.
Дон Ми как раз села у окна, скрестив ноги, достала инструмент, оперла о ногу круглым днищем-бочонком, взяла смычок…
Долгий, пронзительный звук полился на балкон. Будто плакал кто-то.
И молодой полицейский, уже идущий назад, споткнулся, поднял голову. Ох, кажется, Дон Ми из окна видно было, если пройти напротив дома! И он поэтому так застыл, потому что вдруг увидел в окне девочку в ханбоке, играющую на хэгыме. И мужчина долго стоял, потрясенно смотрел на нее, забыв обо всем на свете. Ну да, откуда в Киото взяться вдруг девочке, играющей на хэгыме, да еще и в корейской одежде? Странно же! А полицейские обязаны замечать все странное.
Так мы едва не проглядели ее маму. Я ее первой заметила. Сама не знаю, чего вдруг потянуло посмотреть в ту сторону.
— Идет! — шепнула испуганно.
Дон Ми испуганно вскочила, сжимая в одной руке хэгым и смычок, а другой подхватив объемный подол. Испуганно взглядом скользнула по улице. Почему-то взгляд задержала, со взглядом полицейского встретившись. Я ее осторожно потянула за рукав. Она очнулась и, шурша пышной юбкой, засеменила в комнату.
Мы успели спрятать все. К счастью, мама ее по пути встретила соседку, идущую с младшим сыном — и они заболтались. Или ее мама догадалась — и заболталась намерено? Она как-то странно улыбалась, вернувшись домой и иногда поглядывая на нас, сидевших словно на раскаленных камнях. Мы же так боялись, а вдруг она догадается? А вдруг ругать нас будет?.. Да и не хотелось, чтоб она ругала Дон Ми, подарившую нам кусочек сказки со своей необычной одеждой и игрой.
Но обошлось. И потом мы ее спрашивали, как там?.. Но, к счастью, ее мама так и не узнала, что мы без спросу пользовались ее вещами.
В общем, та собака со смешным именем, которая опять мне встретилась, и посиделки у Дон Ми — это самое интересное, что случилось за всю эту сложную неделю. И я об этом рассказала папе в субботу вечером. Он честно слушал и даже щипал свою ногу под столом, чтобы не уснуть — я случайно заметила.
И в воскресенье мне рассказал историю, случившуюся в Стране утренней свежести.
Глава 6 — Песня на крыльях бабочки или одна из слез хэгыма
…Она родилась утром. Второе рождение — это нечто невообразимое. Сначала были земля и жизнь, полная только одного желания: есть, есть и опять есть, больше, больше, больше… Потом был крепкий сон и, наконец, она опять родилась, ощутив себя как-то иначе. И не сразу поняла, что такое большое и легкое трепетало над ней, и потом ее захватило новое желание: взлететь, высоко-высоко, и раствориться в голубом небе, прежде казавшемся недостижимым и бессмысленным…
Одинокая девичья фигурка робко металась по переходам дворца. Нижнее платье из простой материи, густая полурастрепанная черная коса петлей свилась на хрупком плече. Волосы и белоснежная одежда, вся в грязи и пятнах засохшей крови, резко подчеркивали друг друга. Крыши дворцовых строений с презрением задирали края кверху. В крышах, колоннах и узорчатых стенах преобладал тускло-бордовый цвет, с вкраплениями зеленого и позолоты, навевая сходство с высохшей кровью на траве и слитками золота. Да, собственно, море крови пролилось в этом роскошном месте ради власти и богатства, и, быть может, именно эта кровь и это богатство въелись в строения — и окрасили дворец?
Рано утром слуг императорской супруги, переживших долгие пытки, отпустили из инспекции. Приказали убираться из дворца, куда угодно. Тело их хозяйки, скончавшейся от позора и потрясений еще прежде, чем ее лишили титула главной жены и всех соответствующих привилегий, сразу же унесли за пределы дворца. Вторая супруга, опорочившая свою заклятую соперницу, ликовала от радости и готовилась занять ее место. А прихвостни и родственники обманщицы ликовали. Император, негодующий на предательницу и на вторую жену — выяснение виновной отняло у него доверие к обеим — еще в сумерках уехал упражняться в стрельбе из лука. Дворец кипел от сплетен, утихающих страстей и корыстолюбивых планов. Поэтому недавняя пленница никого не интересовала.
…Это небо оказалось изумительно прекрасным. Таким, что она уже больше не жалела о прежней жизни, где приходилось думать только о еде, и о смерти в тесной темнице, созданной самой же по воле природы, забыла…
Девушка добралась до опустевших покоев, грустно прошла среди вещей, разбросанных при аресте и обысках, испуганно огляделась — и проскользнула в дальнюю комнату. Хэгым валялся почти в самом углу, сердито отброшенный кем-то из воинов полиции. Друг, в беседах с которым она иногда проводила время. Инструмент, на котором научила ее играть главная жена императора… недавняя жена… Эта добросердечная женщина затем подарила его Дон И.
О, хозяйка! Бедная хозяйка! Прекрасный цветок, сорванный едва распустившимся и забытый в грязи! Сердце разрывается от боли при мыслях о ней: эта она дала рабыне шанс из низших служанок стать придворной. И потому не важно, что выпуская измученных, переживших пытки слуг, им наказали поскорее убраться из дворца и более не возвращаться. Могли и казнить, а тут такая щедрость… Просто у других несчастных был кто-то вне стен дворца, а у Дон И там никого не осталось. Она искренне служила главной супруге короля, потому и жизни другой не мыслила. Потому, когда слуг отпустили и приказали им как можно скорее уйти, то Дон И направилась не за своими скромными вещами, не к воротам, а в покои умершей императорской супруги, чтобы еще хоть раз побыть там, вспомнить те райские мгновения, заботу доброй хозяйки, суетливые дни, дни спокойные, их первую встречу и все остальное. А смерть… это уже не страшно. Тем более, что после она сможет встретиться со своей хозяйкой. Так что, если стража поймает ее и убьет, то это даже хорошо… Удар копья или меча — и ничего… Ни боли в сердце, ни боли в теле, которое измучено пытками, скверной едой и переживаниями последних дней…
Девушка подняла трясущейся рукой хэгым, прижала к груди, вышла на маленький внутренний дворик. И в забытьи опустилась на порог, взяла смычок — и провела им по двум натянутым струнам.
…Жажда… это была новая жажда, по чему-то такому… прежде не пробованному… И бабочка, только что бесстрашно и проворно раздвигающая воздух, рванулась вниз, к королевскому саду, манящему яркими цветами…
Начальник левого ведомства полиции, Чул Су, уверенно шагал по галерее. Длинные перья на шляпе трепетали, а нить бус с драгоценными камнями, крепившаяся под шляпой, спускалась по вискам, по скулам и размеренно покачивалась под подбородком. Слабо поблескивали рукоять меча и темные металлические нашивки на плечах. Полы одеяния, крепко стянутого поясом, снизу лениво шевелились от шагов, то чуть больше открывая штаны, то чуть меньше, но не делая ни малейшей попытки вырваться из-под власти пояса. Строгий задумчивый взгляд заставлял встречных слуг бледнеть и поспешно кланяться. Чиновники же различных ведомств неглубоко кланялись в ответ на его приветствия — и опасливо смотрели ему вслед. Часть дворца, прежде служившая покоями у скончавшейся главной императорской супруги, опустела. На прочей же царила обычная жизнь, разве что темп ее был чуть более быстрый, почти предпраздничный: наверное, после возвращения император объявит о назначении второй супруги главной женой и матерью нации.
Надрывный плач хэгыма выскользнул в утренний воздух неожиданно, больно резанул по нервам, которые, как казалось прежде, уже окаменели от долгих лет службы в полиции. Чул Су видел много казней, в пылу схватки хладнокровно перерезал вены мятежникам и преступникам, не раз наблюдал обезумевших от горя жен и детей осужденных. И все же в начале этого дня хэгым рыдал так отчаянно, так безутешно, так надрывно… Его звуки напоминали человеческий голос, охрипший от слез… Рука музыканта, дерзнувшего играть после смерти осужденной жены императора, двигалась против воли разума, музыка западала глубоко в душу — и сотрясала ее всю. Но люди, измученные переживаниями во время расследования, оглушенные их итогом, не слышали, как плачет хэгым. И это удивляло не меньше пронзительной мелодии: как можно не заметить такое? Как? Кто осмелился играть?
…Бабочка спустилась на самый ближайший цветок, на благоухающем кустарнике во внутреннем дворике. Аромат, полившийся со всех сторон, оглушил ее хрупкую душу, опьянил крошечную голову новой жаждой… А его вкус… этот вкус… Трава и листья, которые она ела в прежней жизни, разве могли сравниться с этой дивной пищей? О, она никогда раньше… еще никогда…
Один из глав полиции растерянно замер, так и не переступив порога, ведущего во внутренний двор помещений прислуги. Измученная девушка в белой одежде играла на хэгыме, позабыв обо всем на свете. Сначала Чул Су решил, что у нее кто-то умер, потом, когда разбитый волшебной мелодией разум сделал первые попытки стряхнуть наваждение, понял: это не траурная одежда, а одеяние заключенных или осужденных. Ослепшие было глаза разглядели следы побоев, распознали тонкую струю из свежей раны под расцветающим красным цветом рукавом. Одна из прислужниц, переживших долгие пытки, ничего не помнила и не видела. В глазах ее уже не осталось слез. Вместо нее плакал чуткий хэгым. Или же эта девушка отдала инструменту свою душу — и теперь та рыдала между двух натянутых струн?
…Первый полет, красота и вкус первого цветка наполнили бабочку сытым блаженством. Легкие крылья лениво замерли. В следующий миг ее привлекли не слышанные доселе звуки. Бабочка перелетела на крыльцо, потом, напуганная взмахом руки со смычком, опустилась подле ног играющей девушки. Всего только на мгновение девушка замерла, разглядывая яркое пятно, неожиданно появившееся на земле близ нее. Один взгляд человека и существа, способного наслаждаться небом. Две красоты, хрупких и мимолетных, встретили друг друга в этом жестоком и мрачном мире, погрязшем в суете и низменных желаниях. Два прекрасных существа сразу и без сомнений признали красоту друг друга…
Чул Су застыл как завороженный, смотря на девушку с хэгымом и бабочку, опустившуюся подле ее ног. Время замерло лишь на мгновение, а потом бабочка скромно сложила крылья, скрывая узор на крыльях, а девушка продолжила игру. Вновь плач хэгыма больно резанул по сердцу. Она не должна здесь играть! Она не имеет права играть в такое время! Ее полагается наказать, заставить замолчать! Разум хорошо понимает это, но тело не двигается. Сердце, которое казалось каменным, на самом деле все еще живо. И боль чужих несчастий, которую он не слышал в последние годы, ныне обрушилась на него мощной волной. Боль отозвалась внутри него. И спасения не было от этой муки… И… и вовсе не хотелось спасения…