— Свезло, говоришь? — хрипловато заворчал Илюха, иначе именуемый Паровозом, мрачноватый парень, недавно перепросившийся к ним из военизированной охраны железки. — Ну тогда скажи, умник, куда они двинули-то?
— А чего тут думать? — пограничник нахмурился. — Тут не то что умнику, распоследнему дураку ясно — дорога им одна, на Орёл.
— Во-от! — назидательно прогудел Паровоз. — Такое вот оно, наше везение. В тыл к нам зайдут — и пишите письма.
— Не факт, — Вовка со старанием, словно занимался делом наипервейшей важности, затушил окурок о подошву, — что они сегодня нарисуются. Черт их знает, куда они по здешним кнубрям забурятся и сколько потом дорогу искать будут. А там уж их на окраине встретят…
— По кнубрям? — живо переспросил смуглый парень, прозванный Молдаванином, хотя фамилия его была Шевченко и он незадолго до войны приехал в Орёл откуда-то с юга Украины.
— А чего?
— По-нашему это как, интересуюсь.
— Почем мне знать, как оно по-вашему, — пробухтел Вовка. И тут до него дошло: — У вас чего, так не говорят?
— У нас и не так говорят. А этак вот — нет.
— По кнубрям — по бездорожью то есть. Они ж в обход тракта подались, так? А кроме того рельефа местности, — пограничник радостно скалится, — что у них на картах обозначен, есть ещё сама местность, улавливаешь мысль?
— До Кривцово и Шумаково дорога нормальная, — снова встрял Илюха. — А дальше, сдаётся мне, они вдоль железки попрут. Подымил с полминуты и закончил: — Так что — сегодня.
«А мамка? А Надюшка?» — Ваньку снова начало знобить, и он мысленно выругал себя — разнюниться ещё не хватало! И почему-то стыдно стало, что он в первый черед о своих вспомнил, когда такое творится. Хотя наверняка и Илюха, и Молдаванин в эту минуту о семьях подумали. Вовке-то проще, он одинокий.
Что ж это за война такая? Где враг — непонятно, сколько того врага — тоже, командовать никто не торо…
— Мужики, кончай перекур, выдвигаемся!
— Куда? — растерянно спросил Ванька. Почему-то у Илюхи.
— На кудыкину гору, — с неожиданной злостью осклабился Паровоз. — Домой, куда ж еще?
Грузились расторопно, но казалось — жутко медленно. Вовка последним запрыгнул в кузов и с ходу ошарашил:
— Вот тебе и по кнубрям! Знаете, где гансы? В Кнубре заночевали. А от того Кнубря до Орла километров двадцать. Вот и считай, в котором часу они по утреннему холодку в гости прикатят.
— Почем знаешь? — вскинулся Ванька.
— Ну так командир с комиссаром только что оттуда. Насилу вырвались.
— Тебе что, докладывают?
— Зачем? Я ж разведчик.
«Трепло ты, а не разведчик!» — чуть было не высказался в сердцах Ванька. Хорошо, вовремя язык прикусил. В чем Вовка-то виноват? Да и командир с комиссаром, если подумать, не дуриком в ночь помчали. Командир-то у них не абы кто — майор погранвойск НКВД, кадровый…
— Вовка у нас все знает, — протянул Паровоз, — да мало понимает. После таких гостей не соберешь костей.
— А ты панику не поднимай! — набычился пограничник.
— Да какая паника? — Илюха вздохнул так, как если бы его заставляли объяснять что-то очень простое. — На тебя железная дурища попрет, в которой хорошо так за тысячу пудов, а чего у тебя против неё, ты не хуже меня знаешь. И стоять тебе против неё. И стоять, и стоять. Потому как иной судьбы, чую, у нас не будет.
* * *
3 октября 1941 года,
юго-западная окраина Орла
Раньше Ваньке представлялось, что судьба — просто выдумка, которой в старое время бесстыжие гадалки дурили тёмный суеверный люд. Да и вообще, не брал он этого в голову. То ли дело — Родина. Вот о ней и думал, и читал, и в школьном сочинении писал. Родина — это огромная страна от края и до края, Москва с Красной площадью, Ленинград со Смольным и «Авророй»… А Надюшка, тогда ещё не невеста, просто одноклассница, написала совсем иначе. У неё выходило, что домишко на Привокзальной, мама с отцом, и сестра, и школа, и подружки, и бабушкина деревня, и тамошние ребята — Родина. Ванька удивлялся: странные они всё-таки люди, девчонки! И мечты у них странные. Ну что это за мечта — стану, дескать, медсестрой, буду людям помогать? Как будто бы врач людям не помогает! Чего прям сразу — медсестрой? Нет, мечтать — так мечтать! Можно даже и о подвиге. Таком, о каких в газетах пишут. Ванька мечтал. Молчком — эта вредина засмеет ведь. Она тогда уже за словом в карман не лезла, Надюшка…
А Родина, оказывается, — это земля.
И думается сейчас не о той, что от края и до края, а об этой рыжевато-серой, вязкой, что липнет на лопату, забивается в рот, в уши, комками сыплется за шиворот. Лопата уже неподъёмная. А земля мягкая. Лечь бы, полежать. Холодная. Это хорошо, что холодная. Остудит, бодрости прибавит. Да только земля эта — рубеж. Через какой-нибудь час ей защищать тех, кто будет защищать ее.
Вода во фляге пахнет землёй. И Ванька пропах землёй. И у дымка махорки запах, какой идёт от прогретой солнцем земли.
Серый рассвет пластается по земле. И небо тоже землистое; Ваньке в какой-то миг стало казаться, что он муравей, строящий себе жилище в огромном надёжном блиндаже.
А значит, ничего плохого не случится. Ни с кем из них. Ничего плохого.
И даже тогда, когда земля взметнулась в небо, а небо начало осыпаться на землю, страшно не было. Было что-то другое, непонятное, чему и названия-то, наверно, нет, но не страх. Земля-то — она прикрывает.
— Пока Цон не перейдут, будем жить! — срывающимся, веселым голосом проорал Ваньке в ухо Вовка-пограничник. — А вот хрен они найдут, где перейти!
Оно и понятно. Цон — река невеликая, Ванька, помнится, десятилетним пацаном переплывал. Туда-обратно. По три раза, прежде чем завалиться на бережку, подставляя пузо солнцу. В глубину тут взрослому в иных местах по макушку, а в иных — и вовсе по колено. Однако ж какая-никакая, а водная преграда. За которой — семь сотен злых, не выспавшихся русских. Три легких танка и горстка пехоты на рожон вряд ли попрут, огрызнутся да уйдут восвояси ни с чем. Но кто сказал, что гансюки выслали единственную разведгруппу?
Во, опять зашевелились! Один из трёх медленно, словно ощупью, двинулся вдоль бережка, приминая жидкий кустарник. Другой сунулся было к воде, нарвался на увесистую плюху из полусотни ружейных стволов, попятился.
И снова стало тихо. И неспокойно.
— Обойдут, — будто подслушав Ванькины мысли, негромко, но почему-то очень отчетливо сказал Илюха. И дёрнул головой влево. — Для любителей названий всяких интересных… слышь, Молдаванин, для тебя — в той стороне деревня, Гать называется. Не перейдут речку вброд, двинут через Гать, угу.
И тут Ваньку пробрало. Не до дрожи — до оцепенения. Такое было как-то в детстве, когда он на спор заночевал один в выселенном доме. Всякое могло приключиться, начиная с того, что проморгавший его сторож вдруг решит проявить бдительность, и заканчивая тем, что обрушатся ветхие перекрытия между этажами. Но страшно было думать, что справа и слева — пустые тёмные комнаты. И не потому, что никто не придет на помощь, а просто…
Что же получается, они и есть — оборона? Одни они — и всё?!
Возле Гати никого, это точно. А позади, в загодя отрытых окопах на окраине? Что, там тоже пусто?
Выходит, подарили немцу город?..
В следующий миг думать стало некогда…
* * *
3 октября 1941 года,
Старо-Киевский большак
Они не были единственными, кто держал в то утро оборону — безнадёжную, но держал. Справлял работу, как давным-давно говорил Ваньке дядя Петр. Свою или чужую — тут уж разбирать не приходилось.
Человек двужильный, а у техники ресурс есть. И хуже всего, когда вспоминаешь об этом вот так: твои товарищи уходят дальше, а ты остаешься на обочине дороги. И вся надежда — на коротышку в замызганной гимнастерке… да какая надежда! Вон он, возьми его за рупь двадцать! — влез на выклянченный у парней снарядный ящик, открыл капот своей трехтонки и смотрит внутрь жалостно, разве что слезу не пускает. Поглядишь на такого — и волей-неволей подумаешь: остался бы водила постарше, тот же Григорич, — наверняка бы управился, а этот… тьфу!
Сержант отмахивается от докучливой мыслишки и принимается за дело: хочешь не хочешь, а орудие надо ближе к лесу… В одном повезло: до леса десятка три шагов, не больше. Это, конечно, потрудней, чем летним вечером в горсаду лимонад пить, но их пять здоровенных лбов, и в каждом он уверен не меньше, чем в себе, а уж в себе-то — жаловаться грех. Пацан не в счет, пусть возится со своей колымагой…
Сержанту пошёл двадцать второй год, водитель на пару лет моложе и кажется ему совсем сопляком. Толку с мальчишки мало, ну да какой с него спрос?
Если кому и предъявлять претензии, так это немчуре. Подкрепляя восьмидесятипятимиллиметровыми доводами, коих не много, но и не мало — ровно дюжина. Их серовато-бурые бока внушительно вздымаются над жёсткой щеткой скошенной под осень травы. Они ждут. И люди ждут. Трудятся — и ждут. Ясно, чего.
— Ну? — сержант, потирая вспотевшую шею, подходит к водителю.
Здесь тоже всё понятно, но не спросить он не может.
Пацан качает головой и виновато шмыгает носом.
— Ты вот что, — сержант добавляет в голос командирских ноток, — подготовь машину к уничтожению. Мало ли что, вдруг эти… управятся. — И косится в сторону леса: только бы зениточка, красавица, не зачудила, а уж там… Что «там», думать смысла нет, а загадывать и вовсе последнее дело. — Как сделаешь, топай к нам. Завтракать будем
…Час спустя в Малой Фоминке, что в стороне от большака, который тут из поколения в поколение уважительно величали Старо-Киевским, услыхали раскатистое «тудух! тудух!» — словно из земли, как из половика, пыль выколачивают.
— С Драгунского бахають, — хмуро переглянулись два не старых ещё деда, повидавшие на своем веку не одну войну.
— Васька! Санька! Федька! — заметались, заголосили бабы. И — настежь двери погребиц, тут уж не о том печаль, что мыши понабегут: детей ховать надо! Малые — вот они, за подолы материнские цепляются, а кто постарше — те к Драгунскому лесу бежать наладились. Одного за ухо, другому подзатыльник… Бабы не скупятся: лишь бы головы дурные были целы.
Федька, тётки Любы сын, сорванец и коновод, порскнул огородами, как на реку бегал, когда мать не пускала, да и был таков.
Он-то и принес в деревню весть:
— Наши с пушки два не то три немецких танка спалили, а потом их… — и разревелся. Спохватился, прикусил губу, зыркнул на перепуганных сестрёнок и сказал устало и зло: — А танки у этих серые, как крысы!
Серые танки шли по большаку на Орёл.
А там, на окраине, в отрытых ещё в августе окопах занимали позиции бойцы конвойного батальона НКВД.
* * *
3 октября 1941 года,
юго-западная окраина Орла
…Сквозь никак не отступающую глухоту пробился тихий, срывающийся Надюшкин голос:
…Если смерти, то — мгновенной,
Если раны — небольшой…
Значит, всё-таки есть она, судьба, если её издали почуять можно?
А вот боя не слышно. Неужто — все?
Силясь приоткрыть глаза, Ванька позвал:
— Вовка! Вов, как там?
Отозвался почему-то Молдаванин, едва слышно:
— Отходить будем. Илюха говорит, знает, где подводой разжиться. А коль говорит… Скоро уже, Вань.
Ванька ждал. Ему-то что? Это им сейчас трудно — Молдаванину вот, Илюхе, Вовке… а где Вовка? Надо позвать, спросить. Потом. Сейчас пусть своё дело делают. А ему остаётся лежать да ждать, выталкивая с каждым выдохом боль, чтобы снова не накрыла, когда…
Земля теплая и пахнет хлебом. И дымком — как от костра. Тихая…
Не успел подумать, как снова ударило, и земля отозвалась дрожью. Земля тоже дышит, выталкивает боль. Живая…
…Секундой позже она вспыхнула под ногами Ганса, или Курта, или Фридриха — и одуряюще запахла гарью и тленом.
Ваньку вернул в сознание низкий гул, слышный даже сквозь грохот и треск.
Небо, белое-пребелое (когда ж день-то успел настать?) ослепило, и тотчас же закрылось чем-то тёмным, большим.
На город шли самолёты.
* * *
Восемь двухмоторных ПС-84, порождение американского технического гения и русского рабочего мастерства, один за другим спешно заходили на посадку. Чуть в стороне и выше, почти цепляя хвостовым оперением набрякшие дождем тучи, кувыркались, переполыхиваясь злыми огоньками пушек и пулемётов, две тройки «ястребков» против дюжины «мессов». Впрочем, нет, не дюжины — десятка: один Me-109, волоча за собою дымный шлейф, торопливо ковылял на юго-запад, в сторону Кром, пилота второго порывистым ветром тянуло вместе с парашютом к реденькой рощице.
Вот колеса первого самолёта синхронно стукнулись о покрытие взлетно-посадочной полосы, и он шустро для своих габаритов покатил вперед, торопясь освободить дорожку для летящего в кильватере дюралевого сотоварища. Крылатая машина не успела ещё окончательно остановиться, как в её борту рывком распахнулась сводчатая дверца и на землю принялись выскакивать бойцы. Подчиняясь отрывистым командам, они, едва успев размять занемевшие от многочасового сидения ноги, группировались по отделениям, взводам и торопливым шагом выдвигались в сторону железнодорожной насыпи. Четыре стальных «оглобли» ПТР-39 тащили на плечах попарно, выжидательно оглядываясь назад: следом за «русскими дугласами» шли десятки краснозвездных ТБ-3, которые несли в себе не только бойцов, но и намертво принайтованные тросами сорокапятимиллиметровые орудия противотанковой батареи 201-й воздушно-десантной бригады.
Бригаду подняли по тревоге глубокой ночью. А в девять часов утра она в полном составе уже была на аэродроме. Как в песне поется: «Были сборы недолги».
Все напутственные речи уложились в одну фразу:
— Товарищи, помните: на этом рубеже вы защищаете Москву…
…Передовой отряд десантников критически оглядывал подготовленные местными окопы по обе стороны шоссе, а командир деловито представлялся хозяевам-чекистам, когда раздались приглушённые расстоянием хлопки орудийных выстрелов.
Танки гитлеровской кампфгруппы открыли огонь по летному полю…
* * *
Когда ты впервые в жизни понимаешь, что цвиркающие звуки рядом с тобой издают не безобидные щеглы-воробушки, а вполне реальные пули и осколки снарядов, от неожиданности поневоле пригнешься, втягивая голову и завидуя черепахе с её панцирем, а то и бросишься с размаху на землю: она, кормилица и заступница, укроет от вражьего летящего железа. Десантники принялись рассредоточиваться по полю. Опустевшие самолёты друг за другом поднимались в воздух. Вроде бы, все без суеты, но у кого в то мгновение сердце не зашлось: опоздали!
Веселый золоточубый политрук, форсящий среди прыжковых комбинезонов и полевого обмундирования диагоналевыми тёмно-синими галифе «шириною с чёрное море» и авиационным околышем фуражки, кинулся к ирригационной канавке неподалеку от дороги, увлекая за собой ближайший взвод. Натренированные километражом довоенных ещё марш-бросков, парашютисты мчались за ним, с разбегу сигали в заросший поблекшей осенней травой водогон и сразу же принимались обустраивать свой временный боевой рубеж. Выкладывали из вещмешков гранаты, тут же деловито снаряжали их карандашиками детонаторов. Выравнивая дыхание, брали на мушки токаревских полуавтоматов мелькающие вдали непривычные силуэты в немецких касках. И — ждали, напряженно ждали приближения серо-сизых стальных ящиков на гусеницах…
Ведомый самым бесшабашным, а может быть, самым неопытным командиром Pz.Kpfw II сунулся справа, одновременно разворачивая башню, чтобы прочесать фланговым огнём канаву. Чересчур приблизился, чересчур. Над землёй молниеносно взметнулась чья-то рука, и, кувыркаясь в воздухе, полетела в танк килограммовая тушка гранаты. Взрыв на лобовом листе оглушил водителя, заставив выпустить рычаги управления, подобно тому, как терял поводья боевого коня тевтон, получивший удар булавой по ведерному шлему. Вторая граната, не долетев, взметнула землю в метре от борта, зато третья «РПГ-40» легла точно, разорвав стальную гусеницу и повредив опорный каток. Высунувшийся вскоре панцерманн поймал сразу несколько пуль и осел внутрь стального гроба. Сотоварищи подбитого танка не стали искушать судьбу и, остановившись в почтительном отдалении, принялись за методичный обстрел. Так воюет умный германский солдат!