Наконец, это невозмутимое существование начало утомлять Андрея Петровича; ему захотелось также испытать волнение, захотелось, более чем когда-нибудь, отведать любви, страсти, невероятного опустошения, говоря словами одного его знакомого "чего-то солёненького в приторном сиропе". Он всматривался в каждое хорошенькое личико, встречавшееся на улице, и спрашивал себя: "Она?" Но девушки проходили мимо, не обращая на молодого человека никакого внимания… и драмы любви все не было, как не было!
Всё изменилось вдруг. Прохладным майским утром она вышла из экипажа напротив здания суда, придержала край платья и, приподняв вуаль, посмотрела на него. В этот миг в голове Андрея Петровича взорвалось. Он ясно представил себе, как прижимает ее к своей груди, осыпает ее горячими поцелуями, обливает слезами и благодарит судьбу, что хоть одну минуту блаженства она даровала ему, хоть одну минуту, прожитую истинною, действительною жизнью! Но, увы! — это были только грезы. Незнакомка совершенно очаровала его, вскружила ему голову. Ее тонкие, нежные черты, ее умные, лазуритовые глаза то и дело мерещились ему: "Ну, зачем я не поэт? — говорил он себе. — Ведь вот взял бы перо, да и набросал бы пару строк, и послал бы ей… Господи! Если б встретить ее одну на улице…"
Нужно признаться, что это последнее желание было совершенно бесполезно, потому что заговорить с девушкой на улице Андрей Петрович никогда бы не осмелился, особенно с такой, в которую он влюблен… Впрочем, помимо своего основного предназначения, стрелы Амура обладают ещё одним свойством — они напрочь лишают влюблённого разума, а вместе с ним рушатся многие внутренние барьеры. И стоило лишь неуклюже споткнуться на мостовой, так, чтобы цилиндр покатился как убегающее колесо, а бумажки веером разлетелись из папки, и всё это прямо у вожделенных ног, как в груди что-то ёкнуло. Приятно так, с явным ощущением тепла и несравнимой ни с чем радостью. И страх перед девушкой куда-то спрятался, да и вообще, он ощутил непонятный прилив сил, от которого горы хочется свернуть, и эта лёгкость во всём теле, и эта нелепая фраза: "Простите, мадмуазель, я так рассеян… Позвольте представиться — Андрей Петрович…"; и что-то ещё, сказанное невпопад, но уже не имевшее никакого значения. Запланированное на небесах случилось, а дальше — это уже дела земные. Невидимым образом два сердца соединились и образовали крепкие узы, словно выкованные из самофракийской бронзы, объединив навеки два существа. Связь эта оказалась настолько постоянна, что была способна восторжествовать над превратностями судьбы и пережить самую смерть. Иногда достаточно одного взгляда, как случилось в Вероне с несчастными Ромео и Джульеттой; иногда достаточно прыжка двух детей, желающих сорвать плод в царском саду, что, например, положило начало дружбе Ореста и Пилада, а иногда достаточно просто споткнуться у открывшейся двери. Напрасно мы не задумываемся о том, что обретение любви является той самой отправной точкой в нашей взрослой жизни. Именно с этого момента возможны такие крутые повороты во всей судьбе, что порою стоит вцепиться обеими руками во что-то надёжное, дабы не очутиться на обочине.
С тех пор Ромашкин не расставался с Анной Викентьевной, и она ответила ему взаимностью. Первые недели супружества на новом месте чередовались непрерывными восторгами и поцелуями. Ромашкин никогда не испытывал такого удовольствия от жизни, никогда не воссылал к небесам таких искренних благодарений. В объятиях нежной Анны он наслаждался тем счастьем, которое многим кажется химерой, счастьем, неизвестным для людей, союзом которых являлась договорённость интересов, а не любовь от сердца.
И всё было бы словно в доброй сказке, если бы не суровая действительность. Начался судебный процесс, где решался вопрос о чести и достоинстве. Анна выступала истцом, а ответчиком оказался весьма влиятельный вельможа, и лишь своевременное вмешательство Андрея Петровича спасло её от позора. Подкупленные свидетели в итоге сознались, и ложечки, как говорится, нашли, но осадочек остался. А вместе с этим событием Ромашкин подвергся обструкции (слишком велико оказалось влияние вельможи), и пришлось подавать прошение об отставке. В неполных двадцать семь лет, когда всё ещё впереди, пусть и бесперспективная — карьера рухнула в одночасье.
Стоит ли говорить, как ухватился за моё предложение опальный юрист? Наверно, излишне, так как уже в начале июля по дороге из Тулы в Москву, а оттуда до Смоленска тащилась на шести маленьких чухонских лошадках огромная дорожная карета, нагруженная узлами и чемоданами. До первого Дилижансного общества ещё оставалось десять лет, но частные извозчики уже существовали и вполне себе справлялись.
* * *
Наше ландо выезжало из города ранним утром, примерно в то же время, как и полторы недели назад, когда мы впервые оказались здесь, пытаясь покорить город-оружейник. Жители как обычно выглядывали из окон, но на этот раз некоторые из голов приветливо кивали путешественникам и провожали их прощальным взглядом. Кто-то более или менее сожалел о нашем отъезде, а кто-то откровенно посмеивался. Бог им судья. Долгов мы здесь не оставили и вроде ни кого не обидели. Полушкин перекрестился на купол церкви, а я задумчиво уставился в блокнот, анализируя вчера составленную таблицу по навеске пороха. Вот остался позади недокрашенный забор корчмы, где собирались переманенные у Гольтякова рабочие, а там, в полуверсте на юго-восток, зеленеет печальными елями кладбище, а там, за поворотом — большой дом купца Мясникова. Прощай Тула, прощай столица пушек, пряников и самоваров.
— Попробуйте представить, — говорил мне Иван Иванович, когда мы проезжали реку Передуть, — через ручей переправляется обоз неприятеля с охранением.
— Представил. Телеги скрипят, копыта стучат по доскам, погонщики орудуют кнутами, усталые лошади тянут пушки, крепкое словцо слышится чаще рёва упрямых ослов, лёгкие драгуны осматриваются по сторонам.
— А за четверть версты, — продолжал Полушкин, — два десятка егерей, да из штуцеров. Раз залп! Смена ружей, ещё залп!
— Допустим, сорок солдат противника положили, никто не промазал из-за вашего чудесного прицела. Дальше то что? Пять всадников за минуту преодолеют четыреста шагов и порубят в капусту двадцать егерей.
— Не порубят, — возразил поручик. — За это время можно успеть мой штуцер зарядить. Пулю не надо заколачивать.
— Нужны испытания, — как бы размышляя вслух, произнёс я, — причём в боевой обстановке. В Абхазию уже поздновато, разве что турки или персы. Или что поближе…
— Я Варшаву давно хотел посетить.
— Какое совпадение! Иван Иванович, а поляки нам сейчас союзники, или как?
— А Вам не всё ли равно?
— Мне-то? Поручик, всё зависит от того, умеете ли Вы хранить тайны.
— Смотря какие. Те, что касаются Его Императорского Величества…
— Достаточно! Тайна не касается Его особы. Тайна касается Империи. Поэтому есть особое условие.
Как ни странно, как ни причудливо, чтобы не сказать — как ни глупо было это условие, никому его было не суждено избежать, а уж тем более Полушкину. Он выслушал меня внимательно, уточнив лишь, что это за бумага о неразглашении, и что после её подписания можно вообще сказать. А уже на привале, когда его подпись, выполненная странной палочкой на бланке с гербом, перестала впитывать песок, поручик поинтересовался: "Это всё?"
— Раз последние нюансы улажены, позвольте Вас спросить: Иван Иванович, Вы что-нибудь слышали о "памфлетной войне"?
— Нет.
— Тогда Вам наверно знакомо такое понятие, как "Очаковский кризис"?
— Ещё бы. Я же воевал.
— В принципе, для определённой группы товарищей эти понятия нераздельны. Так вот, когда наша армия драла турок, в Лондоне попытались надавить, дабы генералы не слишком усердствовали, мы кое-чем ответили. Не статьями и стишками, хотя и они были, а кое-чем серьёзным. К сожалению, тогда мы столкнулись с новой формой противодействия, и несколько членов организации погибли. А уже в девяносто пятом году, при втором разделе Польши, противодействие было оказано вновь и снова этими же силами. В этот раз нам удалось не только нейтрализовать "змеиное гнездо" польских инсургентов в Лондоне, но и захватить несколько его руководителей. Как вы думаете, может ли мне быть всё равно, если в гибели близких мне людей были виновны эти гады?
— Я так понимаю, ответа Вы от меня не ждёте.
— Иван Иванович, я ничего от Вас не жду. Тем более, вопрос был риторический. Я просто немого помогу и всё.
— Чем и как, позвольте узнать? — поинтересовался Полушкин.
— Всё элементарно. Замрите, справа от ландо, в шестидесяти шагах жирует на клевере заяц. Сможете подстрелить его из своего штуцера?
— Смеётесь? Пулей по зайцу?
— А вот я из своего смогу. И не потому, что я более искусен в стрельбе. Может, всё как раз наоборот. Просто моё ружьё намного лучше Вашего. И это ещё не всё, на нём иные прицельные приспособления, позволяющие этот выстрел.
— К чему Вы это говорите?
— Чтобы не подумали, что хочу присвоить Ваше изобретение. Оно мне не интересно. Я предлагаю улучшить штуцер настолько, чтобы и для Вас подобный выстрел по зайцу стал возможным.
— Знаете, — Полушкин приподнялся, — а я всё же попробую подстрелить этого жирующего зайца.
Поручик подошёл вместе со мной к чемоданам и, развернув свёрток, стал готовиться к выстрелу. И когда шомпол вернулся на своё место, несчастный заяц резко подпрыгнул и задал стрекача, а дальше события стали развиваться, как в старом добром вестерне, ни больше, ни меньше. На месте зайца вдруг оказались пятеро всадников, стремительно надвигавшихся на нас с пиками и саблями наголо. Буквально через пару секунд, сблизившись шагов на тридцать, один из них с каким-то воплем вскинул руку с пистолетом по направлению к нам, и тут же вылетел из седла. Раздавшийся треск выстрелов слился воедино. Стрелял Тимофей из тромблона и Полушкин из штуцера. Удачно, даже учитывая выпущенный заряд картечи, можно было смело ставить пятёрку. Двух нападавших они свалили, и тут я воочию убедился, насколько кавалерия опасна для пехоты. Книжная фраза: "кавалерия рассеяла ровные ряды…" означает, что стояли люди, а потом прошлись кони, и никого не стало. Мне-то проще, я в ландо стоял, а вот Тимофей, недолго думая, просто нырнул под колёса, спасаясь от острия пики. На ногах остался Иван Иванович, да и то ненадолго, оставив штуцер в сторону, он было схватился за ножи, как тут же ушёл кувырком, обернувшись раза два вокруг себя, — то ли по собственной воле, то ли сбитый конём. На его счастье, пронёсшийся в полуметре всадник, рубанул лишь воздух. Заревев от злости, он стал разворачиваться на ходу и получил свинцовую маслину, уже от меня. Непросто в боевой обстановке, имея пару секунд, разложить спинку сиденья, выхватить револьвер, сбросить предохранитель и открыть прицельную стрельбу. Сто лет можно тренироваться, но в самый ответственный момент времени всегда недостаточно. Однако как приятно было видеть эти удивлённые усатые рожи, когда маленькое, по их мнению, наверно, даже дамское оружие, после первого выстрела смогло дальше вести стрельбу. Впрочем, удивились не только они. Когда стало понятно, что угроза устранена, Полушкин не отрывал глаз от револьвера и даже фраза: — Какого чёрта? — была произнесена как дежурная.
— Вы, вероятно, знаете, — вычищая каморы барабана, сказал я, — что современные ружья не отвечают тем задачам, которые сейчас ставятся перед армиями. Французы, англичане, австрийцы полагают, что проще купить готовое изобретение, чем заниматься этим самим, и во всех значимых оружейных компаниях сидят шпионы. Поверьте, так всё обстоит на самом деле, и то, что мы выехали из Тулы без особых проблем, ещё ничего не означает. Весьма возможно, что покушение уже вчера было оплачено иностранным золотом.
— Алексей Николаевич, это подозрения, или есть какие-нибудь доказательства?
— К сожалению… Я лишь догадывался, что в Туле находится пара-тройка лиц, среди которых не редкость и симпатичные женщины, имеющие связи с иностранными агентами. И как только им становится что-то известно — жди беды. Рассчитывал, что они начнут действовать в городе, да что-то пошло не так.
— Погодите, Вы хотите сказать, что мадмуазель Жульет…
— Полушкин, посмотрите на себя со стороны. Вы старый хрыч, а мадам, с которой хоть амурные картины пиши, чуть ли не залезла к Вам в штаны. Не говоря о том, что она вытворяла ногами под столом у градоначальника. Вам не показалось это странным? Впрочем, всем нам кажется, что лучше себя любимого никого нет.
— Может, я ей понравился?
— Безусловно! — сказал я с иронией. — А до этого ей нравился хлыщ с казённого завода, который как фокусник исчез.
Полушкин вздохнул, и, пораженный какой-то мыслью, отыскал походное зеркальце. Поднося его и так и этак, он стал всматриваться в свои собственные черты. В зеркале отражался обычный человек, не особенно высокий, но с мощным, как у борца, телосложением, с закрученными усами, с загорелым лицом, со смелым взглядом, присущим тому, кто привык к постоянным опасностям. Хотя он был еще не стар, но того юношеского задора, который наблюдался в его облике ещё лет пять назад, уже не осталось: конечно, труд и война наложили на него отпечаток, закалив его, но и взяли плату с лихвой. Взлохмаченные волосы уже блистали явной сединой, а припухлости под глазами говорили лишь о крепости вчерашнего венгерского и ни о чём другом. Лицо имело доброе, даже несколько простоватое выражение, но большинство людей предпочли бы видеть дружбу в этих проницательных серых глазах, нежели искру вражды.
— Наверно, Вы правы. — Сказал поручик с сожалением. — Я старый хрыч, но не дряхлый. И того дрыща с казённого завода скручу в бараний рог одной левой. Оттого и ретировался он. Хотя слащавая морда у него действительно подлая, такой всегда норовит исподтишка… Что б ему в седло гвоздь забили! Я только сейчас понял, отчего вы полночи просидели сначала с этим чиновником, а потом саквояж из рук не выпускали, и спать легли в сапогах!
— Из-за этого тоже, — подтвердил я, держа револьвер на взводе и обходя тела. — Только хлыща я этого здесь не вижу, а следовательно версия ревнивца отпадает.
Поручик подошёл к лежащему у кареты бандиту, спасаясь от которого он совсем недавно совершал немыслимые кульбиты.
Вытирая лицо платком, он с долей сарказма произнёс:
— Вы только что говорили, что им проще купить, а тут они шли в атаку. И сабля эта, — снимая темляк с руки мертвеца, — не два рубля стоит. Вот этот, — переворачивая тело лицом к себе, — совсем не простой казак, шашка персидская: с такой и полковнику не зазорно. А с пистолем и вовсе литвин, а может даже и шляхтич. Слышали, как он кричал: "Вырзнонць москаля"? Харя свиная! Что, зарезал? Опа, а вот и золото. Одна, две… Шестьдесят рублей. Э, нет! И не пытайтесь меня убедить их купеческим интересом, они точно шли по наши души. Думаю, нам стоит возвратиться в Тулу и кое с кем потолковать. А уж в цугундере они всё расскажут.
— Бесполезно, Иван Иванович. Без сомнения, истинные заказчики не одобрят средств, к которым эти господа прибегли для достижения цели, но они сумеют сделать вид, что ничего не знают. Можно быть каким угодно негодяем, но при этом сохранять вид честного человека — здесь я выругался — это искусство и у европейцев получается лучше всего. Но, простите, я отвлекся от дела… — проговорил я. — Надо всё здесь собрать и мотать отсюда как можно скорее.
— Тимофей, — крикнул Полушкин, — займись! А я пока лошадей соберу.
Мы ехали особо не разбирая дороги, всё более и более удаляясь от Тулы, ориентируясь лишь по одной примете: накатанная колея всегда выведет к населённому пункту. Пока не стало темнеть, всё шло замечательно: Тимофей споро управлял нашим экипажем, Полушкин посматривал по сторонам и даже пользовался "театральным" биноклем, иногда плотоядно улыбаясь в сторону трофейных лошадей, а я следил за компасом и картой. И вскоре мы оказались на широкой дороге, ведущей в деревню, которая уже рисовалась впереди.
Небо все плотнее затягивали тучи, собирался дождь, закаркали вороны, словно чувствуя несущуюся от нас смерть, и один из них, летя над ландо, словно бы вызвался нам в провожатые и, наконец, привел прямо к маленькому деревенскому кладбищу, окруженному, как стеной, беспорядочно росшими ивами. Низкая луковичнообразная маковка часовни, крытая дранкой; толстые венцы в основании и два крошечных окошка, сквозь которые внутрь косо пробивался свет; дверной проём, наполовину ушедший в землю, так что, входя, хотелось нагнуться. И столь же маленькое и неприметное, как часовня, кладбище с теснящимися могилами и крестами, скрытыми густой порослью крапивы, где свежевырытая яма была подобно бельму на глазу. Край неба потемнел, тучи сумрачно надвинулись на землю, оставляя лишь небольшой клочок светлого пространства, где мы остановились. И вот эта малость и неприметность деревни, кладбища и часовни произвела на меня странное действие: стало казаться, что все вещи мира исчезают, стекая по тонкому краю среза, на конце которого — пустота, за ней же больше ничего нет, только глухая молочная пелена, заслоняющая мир от глаз смертного. Невероятный выверт артефакта. Подобное происходило, когда "чёртово ядро" желало общения, или жизнь перемещённого подвергалась смертельной опасности. Эта картина наполнила меня отвращением, сама мысль о медленном стекании все ближе и ближе к краю среза, за коим — ничто, с ужасной силой хотела погнать меня прочь от этого крошечного кладбища, мерцающих лучин в окошках деревенских домов и начинающегося дождя. Прочь! В непроглядную ночь, спасаясь от белого марева, уже готового меня поглотить.