Граф заметил мою задумчивость и по направлению моего взгляда уловил причину.
— Артур II, старший сын герцога Бретани Жана II, — поведал мне хозяин замка, заметив мой интерес.
— А Вы похожи.
— Ещё бы, — с ухмылкой произнёс граф. — Картину писали с моего отца. Четыреста лет назад редко кто задумывался оставлять память о себе в виде изображения на холсте. Да и художников, наверно, было немного. Отец, кстати, ждал своего портрета девять лет. Я Вам как-нибудь расскажу эту историю, немногие красавицы были с ним жестоки, и даже мне передалось капелька его шарма.
Граф оказался изумительным рассказчиком, что в моём времени встречается редко: отличная, точная память, несмотря на почтенный возраст, удерживала множество любопытных историй из последних лет царствования Людовика XVI и последовавших за ним времён смуты. Он лично был накоротке со многими знаменитостями этих эпох и рассказывал о них массу чрезвычайно любопытных подробностей. Про Дантона, Робеспьеров, Фуше, Сен-Жюста и убийцу Марата Шарлотту Корде. Всех этих людей, оказавших столь огромное влияние на политику Франции, он представил мне в совершенно ином свете, нежели тот, в котором я видел их до сих пор. Это походило на кухонные сплетни, зато с какими подробностями… "О, — говорил он, — это было чудесное время! В Ваших летах вы ещё не знаете, что эпоха подобна женщине, с которой живёшь: чтобы оценить её по достоинству, нужно расстаться с ней навеки".
Граф не навязывал своего мнения и не представлял свои суждения истиной в последней инстанции, он просто откровенно и точно передавал то, что видел и слышал сам, предоставляя делать выводы из его слов уже лично. И знаете, политика — мерзкое и грязное дело, а французская политика того периода — сплошная клоака, пропахшая миазмами, перемешанная с предательством, золотом и развратом.
Вот так, слово за слово, и мы вскоре коснулись и общих дел. А именно выполнения обязательств по предоставленным векселям. Покрутивший в руках бумаги граф сохранял каменное выражение на лице, и одному Богу известно каких трудов ему стоило не подать вида и не выплеснуть своё возмущение. Только скрежет зубов и гневное сопение чуточку выдавало его.
— Как всё не вовремя, — произнёс он, и, собравшись с духом, добавил: — потребуется некоторое время, сумма слишком большая.
— Будь она раз в десять меньше, разве я бы приехал к Вам? Как сказал мне Лафит, из-под носа которого я увёл эти бумаги: "Тут же вся суть в реноме". Насколько мне известно, наследник не поставил своего отца в известность, и думаю, в наших силах избежать скандала.
— Это благородно с Вашей стороны. Обратись Вы к моим недругам… или даже к королю в изгнании, он бы с лёгкостью обменял эту бумагу на какой-нибудь баронский или даже графский титул с последующими привилегиями.
— Вы думаете, — забирая векселя — что мне нужен ещё один титул? Я прекрасно понимаю, что ценность и стоимость — это ни одно и то же. Кстати, Людовик ничего сейчас не решает. Он бездетен, а по уму и энергичности сильно уступает Карлу, графу д"Артуа, который, как известно, и является вождём монархической партии в эмиграции. Однако, — выдержав паузу, продолжил я, — Ваш покорный слуга всегда готов обсудить предложения.
— Что ж, я рад, что Вы готовы к диалогу. А пока, не разделите ли Вы наше общество сегодня за ужином?
— С удовольствием, — ответил я, и, раскланявшись, вышел из кабинета в сопровождении графского слуги.
Вынутый из портпледа мой английский костюм с сапфировыми пуговицами ещё не потерял формы, и я уже почти оделся, когда раздался стук в дверь.
— Войдите! — произнёс я.
— Ужин подан, Ваше Сиятельство (я, конечно, не князь или граф, но с документами не поспоришь), — сказал мажордом, обозначая поклон, насколько позволяло здоровье старика, и повернулся на каблуках.
Я последовал за ним. Пройдя по узкому коридору и спустившись по лестнице, мы оказались в столовой. Это была громадная, довольно высокая зала со сводами, потолок которой опирался на столбы из тесаного известняка, с орнаментом из кельтских узлов. Множество узких, похожих на бойницы окон с тусклыми стеклами едва ли освещали ее в полдень, а уж сейчас и говорить было не о чем. Стены скрывались за дубовыми резными панелями, почерневшими от времени, на которых, чередуясь с гобеленами, были развешаны оленьи и лосиные рога, охотничьи рогатины и рожки, пара арбалетов и трезубец с бронзовыми наконечниками. У входа с боков расположились, как живые, чучела кабанов с неестественно огромными клыками, а над самой дверью — голова волка, с раскрытой пастью, выглядевшая от этого совершенно безумной. В железных кольцах, укрепленных вдоль стен, покоились факелы, и если бы сейчас они были зажжены, то можно было представить, как дым поднимался спиралями к потолку и, образовывая сизоватое облако над головами присутствующих, стремился к вентиляционным отверстиям. Видимо, лет двести назад или даже больше так и было, сейчас же свет давали немногочисленные свечи на столе.
Посреди этой обширной залы, устланной большими серыми плитами, находился громадный стол в форме вытянутой полукруглой скобы. Та округлая часть, которая предназначалась для хозяина с его семейством и благородными гостями, была приподнята на ступень выше обоих его концов и разделялась двумя исполинскими рогами изобилия, выполненными из мрамора и бронзы, из которых по застывшему вспененному вину вываливались различные яства. Они как бы пролагали разграничительную черту между господами и слугами — в эту эпоху в Бретани еще сохранялся патриархальный обычай, согласно которому слуги и господа ели за одним столом — и олицетворяли заботу сеньора о хлебе насущном для вассалов.
Громадные медные подсвечники с зажженными восковыми свечами были привинчены к столу на равном расстоянии один от другого. В верхней же части стола, покрытой тонкой льняной камчатной скатертью и сервированной фарфором с серебром, стояло два зажженных канделябра в девять свечей из красного воска. На обоих концах стола убранство выглядело гораздо проще: были простые приборы, а скатерть и вовсе отсутствовала.
На почетном возвышении стояло пять стульев совершенно разные как по высоте, так и по вырезанным на подголовниках панно, изображающим различные сцены из эпосов. В середине — самый массивный и высокий, для самого хозяина. Направо от него — для сына, молодого и довольно приятного человека в мундире лейтенанта с слегка вздёрнутым носом, закрученными кверху усами и глазами, полными огня. Налево — для дочери, высокой и стройной с бархатистыми ресницами и серо-зелёными глазами, одетой в шлиз из тонкой белой ткани с пуховым платком; возле нее — для священника, сухого и тощего как виноградная лоза. Возле виконта был стул для меня.
Мажордом и в преклонных годах мужчина с военной выправкой и грацией фехтмейстера расположились возле бронзовых фигур, за ними тянулось по ряду слуг, размещенных в соответствии со сроком службы и с возрастом.
Когда граф вошел в столовую, всё семейство находилось на возвышении, возле массивных стульев и ждало момента, когда глава разрешит присесть. Слуги также стояли молча — каждый у своего места.
— Мой дорогой гость, — любезно обратился ко мне хозяин, — позвольте мне представить Вам моего достойного духовного наставника отца Жюля, моего сына Александра, лейтенанта флота его величества, и, наконец, мадмуазель Полину, мою дочь… А теперь, отец Жюль, прочтите молитву, чтобы мы могли сесть за стол.
Священник повиновался, каждый сел на свое место, и приступили к ужину. Это был настоящий бретонский стол из классических народных блюд без всяких выкрутасов с добавлением жареной оленины и болотных птиц, добытых этим утром. Вообще всё было просто, приготовлено отлично и подано безукоризненно — граф имел превосходного повара, готового состязаться с непревзойдённым Каремом и, несомненно, этим гордился. Восседавшие за столом накинулись на еду как пираньи серрасальмины на пухлую путешественницу, решившую сфотографироваться в мутных водах Амазонки. Первые пять минут ели молча, отчего был слышан только металлический лязг вилок, ложек и ножей, как будто на поле стола сошлись две фаланги гоплитов. И как только граф промокнул губы салфеткой, послышались первые слова.
— Это блюдо как нельзя лучше подходит для моих старых зубов, — произнёс хозяин стола.
— Удачное сочетание корочки с нежнейшей начинкой, — добавил священник. — А как прекрасно оттеняет вкус птичьей грудки это вино с западного склона.
— Так вы оценили мой трофей? — радостно воскликнул Александр.
— А мне хотелось бы отметить, — сказал я, — что опята, притаившиеся в тонком слоёном тесте, не только свежи и упруги, но и сохранили запах леса.
— Это виноваты веточки хвои на блюде, — пояснила мне Полина.
Граф повернулся к сыну.
— Об этом ужине ты часто станешь вспоминать за столом у Декреса, — проговорил он, делая глоток вина. — Трапеза достойно украсит воспоминания о короткой побывке дома.
— Когда придётся есть чечевичную кашу и сельдерей, я буду вспоминать о запечённых куликах с особым удовольствием, отец, — ответил Александр. — У герцога больной желудок, если ты не знал.
— Знаю, поэтому и заостряю внимание.
Разговор, который шел вяло в начале ужина, мало-помалу оживился после моего рассказа о путешествии через всю Францию и сделался общим, когда подали десерт: сдобную выпечку, ликеры и легкие вина. Во Франции, как и в России, между основными блюдами было принято не вести длинных речей за столом, а лишь перебрасываться короткими фразами, умными и острыми. Однако всё изменялось, после подачи сладкого. Вычурные эпиграммы уступали место обстоятельным разговорам, если такие зарождались. Слуги исчезли, только мажордом и мужчина с военной выправкой по милостивому знаку графа остались на своих местах.
— Сын мой, — ставя кубок на стол, произнёс граф, — в конце весны ты был в столице, неужели всё так плохо, как описал нам наш гость?
— Я бы не был так категоричен, — ответил виконт. — В Париже по-прежнему весело. Мольен как обычно плачется, но, несмотря на стоны о разрухе в казне, регулярно даёт балы. Даже известный скептик, министр де"Монталиве, рапортовал о небывалом подъёме сельского хозяйства, а то, что некоторым не повезло… стоит ли на их примере создавать общую картину упадка? Империя успешно воюет, и народ верит своему императору.
— Значит, всё хорошо? А знаешь ли, сын, какой самый надёжный способ избежать долголетия? Перечить властителю. И мне кажется, что Мольен и граф де"Монталиве надеются прожить как можно дольше. Кстати, во сколько сейчас обходится хлеб парижанам?
— Если старыми деньгами, то тринадцать су, отец.
— Вот! — назидательно подняв указательный палец, произнёс граф. — Целых тринадцать су. Это означает, что не каждый горожанин может позволить себе простую булку.
— Извини, папа, — к разговору подключилась Полина, — в Париже всегда хлеб стоил дороже, чем у нас, но и парижане имеют несравненно более высокий достаток.
— Кто бы сомневался? — съязвил граф. — Только за чей счёт достаток? Они давно уже соки из нас пьют. Эти чудовищные поборы, внеочередные рекрутские наборы… А что взамен? Наш парламент распустили и посадили туда своего судью! Наш язык под запретом! На наши устои наплевали! Этого ли хотели наши предки?
— На всё воля Господа, — тихо произнёс священник.
— И чудотворную статую святой Анны тоже по Его воле сожгли? — гневно произнёс граф. — А ваш монастырь кармелитов?
— Папа, твой гость скучает, — произнесла Полина, снимая градус напряжения в беседе. — Давайте поговорим о чём-нибудь приятном.
Полина изобразила тёплую улыбку:
— Здесь довольно прохладно, не находите? Скажите, а Вы играете в шахматы?
— Меня считают сильным игроком, по крайней мере, по ту сторону океана, — ответил я.
— Как учила меня моя мама: доверяй, но проверяй.
— Ваша мама, несомненно, очень мудрая женщина, — констатировал я.
Граф сделал вид, будто не услышал наш диалог, потом покачал головой и неожиданно рассмеялся:
— К сожалению, приятного в моих словах будет мало, — с ухмылкой произнёс граф. — Я не зря интересовался, сколько стоит хлеб. На будущий год наши мужчины останутся без вина, наши дамы без шёлка и кружев, а мы без замка. Это и есть то известие, о котором я говорил перед ужином. Брюссельский банк продал наши векселя.
— Уж не Вашему ли дорогому гостю, отец? — подозрительно посмотрев на меня, произнёс виконт.
— Да. И я благодарю господа, что ему, а не какому-нибудь мерзавцу, вроде Лафита. Посему наш дорогой гость останется, а мы поговорим по-семейному.
Пару мгновений спустя, на небольшом пятачке свободного пространства стола, среди кубков и тарелок появился сложенный вчетверо вексель.
— Узнаёшь? — спросил граф, обращаясь к сыну.
Александр, насупившись, забарабанил пальцами по золочёному подлокотнику кресла, на высокой спинке которого, прямо над головой красовалось резное изображение фавна, вечно пьяного и лукаво подмигивающего. Спустя непродолжительное время он нехотя заявил:
— Я что, упомню все векселя?
И тут открылся лингвистический филиал курса для портовых грузчиков. Всё произнесённое, тихим, но ёмким и целостным, как удар молотка словом, привело меня в полный восторг. Хитросплетение бретонских выражений, неповторимая экспрессия, вычурность слога старого графа была неповторима.
— Макрон поклялся разорвать вексель! — оправдывался виконт, едва схлынул первый запал.
— Как ты мог одолжить этому любителю старых камеристок триста тысяч ливров? — орал граф. — Как? Замолчи! Я уже начинаю сомневаться в добродетели твоей матери.
— Он предложил купить крупную партию текстиля и алансонские кружева в начале лета. Денег не хватало, и я выписал вексель.
— Дерьмо! — процедил сквозь зубы граф. — В Лионе уже как два месяца все склады забиты. Где кружево?
Виконт не произнёс ни слова и резко покраснел.
— Всё ещё хуже, чем я предполагал, — сказал граф, судорожно ослабляя шейный платок. — Мало того, что с его покровительницей он недосягаем, так ещё взять с него нечего.
— Отчего же нечего? — загадочно произнёс священник. — Он капитан большой лодки с парой пушек, пусть продаст.
— Лодка длиною в тридцать метров с восемнадцатью карронадами называется корвет, — поправил священника виконт.
— Думай, о чём говоришь, Жюль! — крикнул граф, игнорируя сына. — Мятеж против императора — это прямой путь на эшафот. А ты, умник, заткнись! Сколько стоят восемнадцать карронад?
— Тысяч пятьдесят.
— Так! Это уже интересно, — произнёс граф и посмотрел на меня.
— Я бы купил судно целиком, — в шутку сказал я. — Только кто продаст?
Граф улыбнулся, но не с довольным видом, а скорее сокрушённо, точно проигрался в карты.
— По-моему, тут и так всё ясно, — вдруг сказал он. — Вот и Жюль говорит, то капитан продаст лодку. Что, сын, уговоришь своего партнёра? А ты не мотай головой, попробуй!
Семейный ужин закончился скандалом или, как на мой взгляд, хорошо режиссированным спектаклем. Впрочем, ещё было рано делать какие-либо выводы, и как только граф покинул стол, все потихоньку разошлись.
* * *
Утро прошло без каких-либо эксцессов, словно и не было никакого скандала. За плотным завтраком граф шутил и отвечал на остроты и даже пожурил сына за анекдот "на грани дозволенного", назвав некоторые вещи своими именами. И не капельки холода между отцом и сыном. После завтрака я выбрался на прогулку, дабы показаться на глаза Полушкину, разместившемуся где-то в лесу. Де Дрё бережно относились к своим лесным угодьям, не позволяя никому и думать о том, что там можно поохотиться или свалить дерево, и начинавший расти где-то шагах в четырёхстах от замка, лес напоминал непролазную тайгу. Но только не для Иван Ивановича. Я точно был уверен, что он сам спрячется как надо и о товарищах своих побеспокоится. Для него и легендарный Бросселианд был бы как дом родной, а фея Моргана — подружка. "Задержался я что-то, — подумал я, — скорее всего ещё день-два и наступит развязка. В принципе, я бы сегодня всё решил, но информация по Макрону чуть не нарушила все планы. Тут надо давить и пытаться выжать всё возможное, так как в Кале к нему подступиться невозможно. Этот гадёныш слишком любим своей командой и практически не высовывается из казармы, окружив себя лоретками. Вчера граф сказал правду: Макрон действительно любитель женщин старше себя".