Плохо не знать законов. Очень плохо. Я пыталась вспомнить те свитки, которые Иоко читала. В них ведь должно было быть хоть что-то по правам наследования? Ведь вопрос весьма и весьма актуальный…
Я не успела.
Ее принесли в паланкине.
И высокий слуга с трещоткой шагал впереди, распугивая уличных мальчишек и голубей. Впрочем, на нашей улочке ни тех ни других не водилось, а потому голос его:
— Дорогу госпоже! — лишь беспокоил соседей.
Паланкин внесли во двор и бережно поставили на террасу. Скользнул в сторону шелковый полог, расшитый вишней… кажется, новый, во всяком случае, Иоко такого не помнила. Ступила на доски махонькая ножка в зеленом башмачке. И слуга поспешил подать руку, не позабыв набросить на нее черный кусок материи.
Матушка Иоко некогда была красива.
Она в совершенстве владела искусством рисования лица и теперь, спустя годы, лишь преуспела в нем. И наверное, по местным меркам, это было красиво. Я же видела перед собой не лицо, но маску. Белоснежную. Ровную.
Ни одна морщинка не смела портить этой лакированной глади. Высокая прическа — подозреваю, искусственного происхождения — радовала глаз обилием украшений.
И Иоко стало… неудобно?
Цубуши-шимадо пристало носить юным девушкам, но отнюдь не дамам, разменявшим сорок весен, чересчур уж игриво и…
Три гребня-куши, шнуры из золотых нитей и полупрозрачные низки бисера, которые поблескивали и переливались при каждом движении головы. Заколки-канзаси из шелковых лент. Всего этого слишком уж много. В этом великолепии лицо ее кажется маленьким. А красный рот и вовсе точка. Глаза где-то теряются. А вот брови — две нарисованные точки у самой линии волос. Идеальные по форме, но… смешные? Именно. Я поняла, что та часть меня, которая все еще была далека от этого мира, готова расхохотаться, а это было бы невежливо. И потому я позволила Иоко сгорбиться, глядя на собственные ботинки. Или вот на кимоно смотреть можно. Красивое. Темно-зеленое и украшенное расшитыми гербами.
— Ты стала выглядеть еще хуже, чем раньше, — сказала матушка, окончательно убив во мне надежду на то, что встреча пройдет мирно.
— И я тоже рада тебя видеть, матушка…
А ведь я уже месяц здесь.
И болела тяжело, о чем наверняка сообщили, только матушка не соизволила навестить меня ни во время болезни, ни после выздоровления.
Дом этот, который рассыпался на глазах.
И пустые кладовые.
Исчезнувшие деньги… что ж, у меня набралось много вопросов.
— И манеры по-прежнему оставляют желать лучшего… я устала, — капризно произнесла она, раскрывая темный веер, расписанный той же вишней. — Пусть твои девки подадут чай…
— Они не девки.
— А кто? Такие же неудачницы, как ты сама. Боги, я должна была родить мальчика. Я верила, что рожу сына, и все говорили, что будет именно так, но, наверное, духи-уно подменили младенца в утробе. Мне действительно не следовало смотреться в то зеркало… старуха предупреждала…
Матушка чувствовала себя… как дома?
Нет, пожалуй, я в этом доме не позволяю себе подобного поведения.
— Еще не разродилась? — поинтересовалась она, ткнув пальцем в живот Юкико. — Тебе не следовало принимать ее, все-таки какая-никакая репутация оставалась… а эта до сих пор ведет себя непотребным образом?
— Зачем ты пришла?
Я встала перед матушкой, не позволив ей войти в покои Кэед. Та бы вряд ли стала молчать, а ссора… я еще не поняла, во что обошлась бы нам эта ссора.
Правда, с каждым словом я все яснее понимала: конфликта не избежать.
— Ты их разбаловала. — Матушка пропустила мои слова мимо. — И сама… сын всенепременно позаботился бы о бедной матери… но ты… мое величайшее разочарование… не особо красива, не слишком умна…
— Но выкуп ты за меня взяла неплохой.
Я наступила на горло ярости.
Не сейчас.
Матушка лишь отмахнулась:
— Ты могла бы получить много больше, если бы хватило ума повлиять на мужа…
На того уверенного в своей правоте ублюдка? Дышать надо. Глубоко и спокойно, вспоминая темную гладь ручья.
— …но ты оказалась слишком слаба, беспомощна и к тому же пуста… позор на мою голову! — Она коснулась прически тонким пальцем, который сперва показался мне неправдоподобно длинным, но память Иоко подсказала, что дело не в пальце, а в накладках для ногтей. Длинные. Тонкие. Изящные. Расписанные то ли цветами, то ли змеями… как и шпильки в ее волосах.
— …тебе следовало бы отправиться за мужем, чтобы спасти имя семьи, но…
Покрытые черным лаком зубы. И рот, в который я смотрю неотрывно. Этот рот кажется мне вратами в бездну. Вот сейчас она раззявится и проглотит меня целиком, а потом и остальных, и дом, и даже город…
Я моргнула, избавляясь от наваждения.
— Я просто последовала твоему примеру, мама, — сказала я, и слова эти, к огромному моему удивлению, дались просто.
Более того, я ощутила огромное облегчение.
Не мое.
Иоко?
Или то, что осталось от нее? Что бы ни было, но оно помнило удушающую заботу этой женщины, которая притворялась любящей матерью, а на деле…
Может, и вправду подменили ее зеркальные духи? Это ведь случается с особо самовлюбленными красавицами, а Иоко не заметила.
Матушка замолчала.
И молчала как-то нехорошо… лязгнули ноготки, и показалось, что с огромным удовольствием полоснули бы они по моей щеке.
Или горлу?
Я прикрыла шею ладонью.
— Не сравнивай нас! У меня на руках осталась маленькая дочь и хозяйство…
…и двадцать три тысячи золотых монет, которые ныне спокойно обретаются в хранилище. А еще пара лошадей, повозка и два десятка слуг. И это не считая всяких мелочей вроде серебряной посуды или коллекции нефритовых фигурок, которые отец вырезал удовольствия ради, но…
— Впрочем, чего еще ждать от столь неблагодарной особы? — Матушка сложила руки, и рукава кимоно сомкнулись, скрывая и ладони, и металлические когти. — Надеюсь, когда-нибудь боги пошлют тебе просветление…
Уже послали, иначе, нежели божественным вмешательством, я свое появление в этом доме объяснить не способна.
— …а мне покой…
— Тоже очень на это надеюсь…
…и не слишком огорчусь, если покой этот будет вечным.
Матушка молчала.
И я не спешила продолжать беседу, как не предлагала пройти на террасу. Чаепитие? С нее станется яду в чай плеснуть… а может… надо бы выяснить, не появлялась ли матушка накануне моей болезни. И если так, то…
Подозрения.
И с тем колдуном, силами которого я поправилась, встретиться стоило бы, вот только подозреваю, что без денег он со мной говорить не захочет. А с другой стороны, попытка — не пытка.
— Я жду. — Матушка первой потеряла терпение.
— Чего?
— Денег.
— Каких? — Что ж, кое-что стало проясняться.
— Болезнь лишила тебя остатков разума? — Матушка позволила проскользнуть насмешливым нотам.
— Памяти.
— Что?
— К сожалению, я очень плохо помню то, что происходило со мной в последнее время. — Я все же направилась к террасе. В доме слишком много… не то чтобы любопытных, но эти женщины не слишком обрадуются, узнав о моей амнезии. — А потому действительно не понимаю, дорогая матушка… — получилось слишком уж насмешливо, — о каких деньгах ты говоришь.
— О тех, которые ты обязалась платить мне.
— За что?
— За дом.
Вот как… за дом, стало быть… и не только за дом. И неужели Иоко была настолько наивна, что действительно давала ей деньги?
Давала.
И не только свои… но все равно не понимаю. Матушка отнюдь не бедствует. И даже если она каждый день будет приобретать новое кимоно, что слишком расточительно — по натуре она довольно скупа, — ей хватит золота на многие годы, а она…
Или не в золоте дело? Не в тех крохах серебра, но в ее желании контролировать несчастную дочь?
В чем-то большем?
Кому-то настолько мешает не сама Иоко, но ее затея?
Кто-то из девочек?
Сложно. Но я разберусь. И с головной болью тоже.
— …и мне, безусловно, жаль говорить такое, но вряд ли ты найдешь дом в месте столь приличном и удобном дешевле… — Матушка говорила, разглядывая то ли сад, то ли собственные ногти. — А цены ныне выросли и…
— Денег не будет.
— Что?
— Не будет. — Я потерла виски, отрешаясь от тягучей этой ноющей боли. — Ни сейчас. Ни завтра. Ни вообще. Мы ведь договорились, что я оставляю себе этот дом и…
— Обстоятельства изменились. Я…
Я приложила палец к губам, призывая к молчанию. И видно, подобное поведение было настолько нехарактерно для Иоко, что матушка ее и вправду замолчала.
— Скажи, матушка, что ответит мне почтеннейший Гихар, прозванный Справедливым, если обращусь я к нему с просьбой показать мне тот свиток, в котором мой почтенный отец изъявил свою волю…
— Неблагодарная!
Этот визг разбудил кошку и спугнул воробьев, слетевшихся к пруду.
А я перехватила руку.
Когтистую такую руку, тонкую, но на удивление сильную… а ведь ей еще нет пятидесяти. Она рано вышла замуж. И рано овдовела. И привыкла быть хозяйкой не только в доме своем, но и в жизни…
— Пусти! — прошипела матушка.
— А еще я могу спросить его, как же вышло так, что мой отец, да пребудет душа его в седьмых чертогах, не позаботился о дочери, которую так любил, и нет ли в том злого умысла… а если есть, быть может, стоит мне обратиться к Наместнику и его колдунам, дабы установить правду?
— Ты не посмеешь!
— На то, чтобы заплатить взывающим, моих скромных сбережений хватит… а там… ты же знаешь, что воля души, согласно уложению от Аккая Свирепого, обязана быть исполнена.
— Дрянь!
— Поэтому подумай, матушка… — я отпустила ее руку, — стоит ли тебе появляться здесь…
Мне показалось, она все же не сдержится. Нападет.
Но матушка слишком хорошо владела собой.
— Ты и вправду все забыла, — сказала она. — Как и то, что тебе было отказано в нелепой этой просьбе… исиго Наместника отказался тратить силу на подобные глупости.
Она удалилась, не произнеся более ни слова. Но каждый жест ее, отточенный, выверенный, как и все в этой пьесе, выражал негодование и еще, пожалуй, печаль.
Да, был бы сын, он бы…
А собственно, почему так получилось? Один ребенок в семье — это, мягко говоря, необычно. Здесь уж или боги карают пару, не оставляя ей шанса, или женщина рожает, пока…
Матушка мне не показалась излишне чадолюбивой.
Вряд ли это важно.
Я вздохнула. А вот то, что в пресветлую голову Иоко забрела мысль вызвать дух покойного батюшки, это уже прелюбопытно. И не просто забрела, но сподвигла на кое-какие действия… другой вопрос, что ей было отказано.
К слову, почему?
Сколь помню, в свитках не было ограничений, и, по сути, любой житель Островов мог обратиться к Наместнику с просьбой… и даже не к Наместнику, но к одному из Высоких судей, если, конечно, хватило бы денег, чтобы покрыть судейский сбор и заплатить исиго-взывателю, а еще свидетелям и душеприказчику, которому вменялось оформить волю духа надлежащим образом.
Дорого?
Пожалуй… да, весьма, а потому не так уж часто подобные просьбы озвучивались. И если Иоко… нет, не помню.
Темнота.
— Госпожа? — От попытки поймать в этой темноте черную кошку меня отвлекла Шину. — Быть может, госпожа желает отвара? Мацухито составила новый букет из трав…
А то, не сбор, но букет из трав.
И подавать его надлежит не в термосе, а в крохотном чайнике, который стоит на другом чайнике, побольше, а тот уже на махонькой переносной горелке. Все привычно, церемониально, и теперь, пожалуй, я в этих церемониях вижу спасение. Действия, знакомые телу, отвлекают и успокаивают. Я жестом приглашаю Шину присесть и снимаю заварочный чайник. Отвар пахнет мятой и ромашкой, но слабо, едва уловимо.
— Скажи, — я позволяю травам настояться, — перед тем, как я… заболела, моя матушка навещала нас?
— Да. — Шину сидела, сложив руки на коленях.
— И мы поссорились?
Полупрозрачные ломтики не то желе, не то сушеных водорослей. Местные сладости казались мне донельзя пресными и еще имели отвратительную особенность застревать в зубах. А вот Иоко была большой любительницей этого вот… недопереваренного желатина.
— Нет. — Шину ответила не сразу. Она вообще предпочитала тщательно обдумывать каждое слово. — Вы громко беседовали. Вернее, не вы, но ваша матушка… не то чтобы у меня была привычка подслушивать… вы просили не уходить далеко.
Да? Почему? И почему я этого совершенно не помню? Иоко определенно опасалась матушки, но были ли эти опасения естественной робостью перед личностью доминирующего типа или же чем-то куда большим?
— Расскажи, — попросила я.
— Она пришла за деньгами…
— И я их отдала?
— Почти все, госпожа. — Шину склонила голову. — В первый месяц, когда я была здесь… вы сказали, что иначе ваша матушка лишит нас крова.
Шантаж.
И Иоко поверила… потому что знала больше моего?
— А она может? — уточнила я. — И прекрати называть меня госпожой…
— Не знаю.
И вновь молчание.
Отвар хорош. Успокаивающий, если не ошибаюсь, и мне он необходим. Нам обеим, поскольку разум остывает от гнева, а тело перестает дрожать.
— Как правило, когда уходит мужчина, то имущество его все переходит к ближайшему родственнику мужского пола…
— А если таковых нет?
— Обычно находятся. — Шину усмехнулась.
Понятно.
На двадцать три тысячи золотом определенно отыскались бы желающие, пусть и не ближнего круга, но какой-нибудь пятиюродный племянник…
— Но покойный способен сам назначить исполнителя своей воли. — Шину провела пальцами по шелковому рукаву. — И нигде не сказано, что этим исполнителем не может быть женщина.
Логично. Более чем… то есть он мог бы оставить все матушке… но только ли матушке?
— А где хранят такие бумаги?
Шину задумалась, но покачала головой:
— У Наместника, и… и, госпожа, разумно ли будет искать правды? Быть может, нам…
— Переехать?
Мысль была здравой. Найти дом поменьше, пусть и не в столь тихом месте, но… дешевле. А главное, с хозяевами, которые настанут каждый месяц требовать все большую плату. Здесь подобные выверты не приняты. Но почему-то сама мысль о переезде казалась предательством.
Я не хочу бросать свой старый дом.
И память.
Пусть не мою, но… Иоко была счастлива в этом месте, а я постараюсь сделать так, чтобы и остальные… не счастье, это не в моих силах, но хотя бы дом и какое-никакое будущее.
— Нет. — Я покачала головой. — Значит, мы с матушкой громко разговаривали… о деньгах? И о том, что я желаю обратиться к исиго…
— Вы обратились, — уточнила Шину. — И вам отказали… вы очень разозлились тогда… я никогда прежде не видела вас такой…
Что ж, у любого человека есть свой предел.
— Вы обвинили матушку в том, что она… заплатила чиновнику. И пригрозили пойти к судье… правда, у вас не было денег…
— Матушка забрала?
— Чиновник, который пообещал вам помочь.
Час от часу не легче.
— И как это случилось?
— Он потребовал от вас внести залог… вы оставили деньги…
Дальше можно не продолжать, эти деньги исчезли, а чиновник, надув щеки, сказал, что понятия не имеет, о чем идет речь, что денег он никаких не брал и женщина лжет. Женщины всегда ведь лгут, натура такая…
— Матушка знала об этом?
— Не сомневаюсь. Она сказала, что… — Шину замолчала, подбирая слова, — что вы не настолько умны, чтобы… жить своей жизнью. И что, несмотря на ваши усилия, скоро мы все окажемся на улице.
Чудесно.
— И что тот чиновник — один из многих, кто жаждет обмануть женщину столь недалекую…
Я закрыла глаза.
Нет, определенно матушка меня в покое не оставит… и это ее упорство мне непонятно. Допустим, она выгодно продала Иоко замуж. Это еще можно объяснить, как и ее нежелание заступаться за дочь.
Бывает.
Принять блудную дочь домой? Это повредит репутации. Или дело не в репутации, но… она сослала меня в этот дом, подальше с глаз, надеясь, что здесь я, точнее, Иоко, не выдержав одиночества, придет к чудесной мысли о необходимости отправиться в монастырь, а она…
Но чем ей мешает дом?
Именно тогда, как поняла, появились разговоры про аренду.