— Вон! — Гнев требует выхода.
И девочка бросается прочь, а в спину ее тощую летит сандалия. На пальцах Иоко остается грязь, и это последняя капля. Эта грязь расползается по коже, облепляет ее… впитывается.
Она сама целиком состоит из грязи.
Позор!
Склянка находится там, где и должна быть, — под соломенным матрасом. Темное стекло. Плотное горлышко, залитое красным воском. Иоко пытается сковырнуть его, но воск твердый, и ногти ломаются… ногти такие хрупкие.
Она сама…
…ей жаль.
…ей так невыносимо жаль…
Горечь настоя обжигает рот. А голоса заходятся, уверяя, что все-то она сделала правильно, что… теперь не вернешься, но и к лучшему оно. Что было в этом мире, чтобы за него держаться?
Туман.
Боль отступает.
Матушка была даже милосердна, если…
Мысли путаются. С мыслями тяжело, но скоро их не станет. Тело легкое-легкое, что перо цапли… взмахни руками и взлетай. Но лучше останься здесь.
Уже недолго.
Иоко улыбается. Она почти счастлива… и даже женщина, которая выступает из стены, не пугает ее. Эта женщина укоризненно качает головой.
Она… красива?
Нет.
И не уродлива.
Страшна, однако этот страх иррационального свойства. Ее лицо бело и узко. Ее глаза желты, что луна в луже. Черные волосы свисают паклей. А когтистая рука холодна. Эта рука ложится на грудь, и когти пробивают ткань кимоно.
Они добираются до сердца. А губы прикасаются к губам. И последнее, что Иоко помнит, горькое дыхание мертвой незнакомки.
ГЛАВА 21
Очнулась я…
Я очнулась.
Счастье-то какое… присев, я зачерпнула горсть снега, которым отерла лицо. Вот ведь… память чужая… и рука болит. В том месте, где меня нищенка схватила. Я задрала рукав и почти не удивилась, обнаружив темное пятно.
Круглое.
С выпуклыми краями. Будь я дома, полетела бы к онкологу, а тут… приложила снега и постаралась отрешиться от зуда. Подумаешь, пятно… меня тут, можно сказать, до самоубийства довели. Нет, если бы кто рассказал, я бы решила, что девушка чересчур впечатлительна. Но я ведь помню.
Мы помним.
Голоса эти.
Глухое отчаяние. И убежденность, что, если умереть, всем станет лучше.
— Вам плохо? — этот голос заставил вздрогнуть.
Обернуться.
Поскользнуться, ведь первый снег коварен. Я бы упала, если бы не исиго, удержавший меня за руку.
— Аккуратней… что случилось?
— Неприятные воспоминания. — Я провела языком по зубам. До сих пор ощущаю во рту сладковатый привкус отравы. — Случились…
— Бывает.
Он поклонился.
И я поклонилась, соблюдая хотя бы видимость приличий. А кошка, забравшись на кривую ветку дерева, провела когтями по коре. Выразительно так.
С гостя она не спускала взгляда.
Но и не шипела… хороший знак?
— Я пришел сказать, что с сегодняшнего дня назначен вашим наставником… правда, не ждите, что обучу многому. Женщинам сложнее…
Он принес веер.
И коробку сладостей, которую я отправила на кухню.
Выглядел колдун… уставшим? Определенно. Там, в его доме, в полумраке, я не заметила ни болезненного желтого оттенка его кожи, ни… запаха?
Я потянула носом.
Горький и… неприятный? Пугающий?
— Вы избавились от своей служанки? — невежливый вопрос, который ни одна из местных красавиц не осмелилась бы задать. Да и сомневаюсь, что кто-нибудь из них вообще решился бы заговорить с мужчиной.
— А кто тогда будет убираться в доме?
— Магия?
Он рассмеялся.
И перышек в волосах, стало больше, появились синие и зеленые. Мальчик-птенчик…
— У вас превратное представление о силе… но… предлагаю начать.
Мы устроились на террасе.
На шкуре, которую принесла Шину, ибо сидеть на голых досках — неразумно. На гостя нашего она столь старательно не смотрела, что становилось понятно — уже успели обсудить.
— Господин…
— Ахарамо, — подсказал исиго.
— Ахарамо, — послушно повторила я, — останется у нас на обед. Надеюсь, что вы рады…
Глаз Шину дернулся. Надо полагать, от радости.
Когда она удалилась, колдун покачал головой.
— Мне нигде не будут рады, — заметил он. — Как и вам, когда узнают…
Я пожала плечами: какая разница? Моя светская жизнь и без того далека от идеала… мужеубийца, содержательница публичного дома. Побуду еще и колдуньей. Колдунов не только не любят, их еще и опасаются…
Пятно вновь зачесалось.
— Вы, случайно, не знаете, что это? — Я протянула руку.
Красное.
И похоже на печать.
Исиго нахмурился и, наклонившись к самой коже, втянул запах.
— Откуда у вас?
Пришлось рассказать.
Не все, конечно… далеко не все… слишком много было всякого, чтобы… но мальчишка выслушал внимательно. Задумался, замерев с пальцами, упертыми в подбородок, и сидел так довольно долго.
Холод ему не мешал.
А вот мне, несмотря на толстую шкуру — что-то я такой в наших запасах не припомню, — было неуютно. Мерзли ноги. И нос. И вообще…
— Это печать. — Когда я почти решилась подергать колдуна за рукав — а то вдруг он в астрал ушел, про меня позабыв, он ожил. — Вам случилось встретиться с кем-то… из высших… и он напомнил о долге.
Она.
Женщина.
Не знаю как, но я была уверена, что у божества — будем называть своими именами — женская суть.
— О каком долге?
Исиго развел руками:
— Вам лучше знать… возможно, вы когда-то что-то обещали взамен на помощь… или просто сами по себе… принесли клятву или сказали слово… в храме, на улице… не важно, они все слышат, но редко отвечают.
А вот до меня снизошли.
Или… я здесь ни при чем? И дело в Иоко, которую подвели к краю, а потом и подтолкнули к пропасти. Ее душа не удержалась в теле, а моей, выходит, остались старые долги. И вот интересно, чего они хотят.
Мести?
Нет, местные боги не настолько кровожадны, во всяком случае, не испытываю я желания немедля плеснуть матушке яду в чашку. Значит, другое… что?
Мало знаний.
И…
— Прислушайтесь к себе, — сказал колдун. — Вы уже знаете, что им нужно.
Надеюсь.
— А… что с собакой?
Все-таки предупреждение свыше, нехорошо пренебрегать.
— С собакой? А… это просто и… нехорошо. Очень нехорошо. — Он щелкнул пальцами, и на ладони возник синий огонь. Он был плотным, каким-то кристаллическим, хотя все равно живым. И дневной свет, преломляясь в гранях его пламени, рассыпался призрачными драгоценностями. — Вы слышали что-нибудь об ину-гами?
Если найти собаку… а лучше купить щенка. Выкормить. Вырастить. И когда пес достигнет взрослого возраста, привязать его в тихом месте, а перед ним поставить еду, но так, чтобы пес не мог дотянуться до миски. И держать дни и ночи, пока не ослабеет он от голода и сердце его не преисполнится черной ярости. Тогда-то надлежит оглушить его ударом бамбуковой палки и еще живому отпилить голову. Ее — искупать в нескольких водах и, сунув в медный котел, варить, пока кожа и мышцы не слезут.
Останется белая кость.
И дух, к этой кости привязанный. Он, преисполненный ярости и голода, будет опасен. И не всякая рука способна удержать ину-гами на привязи.
А уж направить его на врага…
Но если получится, то…
Дух пройдет сквозь забор. И самые свирепые псы, почуяв близость его, взвоют от ужаса. Не спасут от ину-гами ни сталь, ни огонь, ни молитва…
— Лунный металл. — Исиго потер подбородок. — Я не уверен… мне не случалось читать, чтобы кому-то удалось защититься от ину-гами… с другой стороны, не так уж много описано достоверных случаев гибели от клыков призрачного стража…
Да уж, навевает оптимизм.
— С другой стороны, никто из тех людей просто-напросто не успевал обратиться к исиго. — Он широко улыбнулся и добавил: — Вы же понимаете, что я должен остаться здесь?
Ага. Исключительно затем, чтобы защитить бедную меня.
Возражать я не стала.
Репутация? Остатки ее горели синим пламенем. Но без репутации я как-нибудь проживу, а без головы — сомнительно… и вот даже гадать не стоит, кому в голову пришла столь замечательная мысль, натравить на меня призрачное чудовище.
Матушка… точнее, женщина, связанная со мной узами родства, ибо матерью называть ее язык не поворачивается. В душе шевельнулись робкие сомнения: а может, она не знает?
Вдруг это не она, но молодой ее любовник, которому не терпится добраться до состояния?
Я отмела эту мыслишку.
Сама или нет, но… яд Иоко выпила после ее визита.
И принесла его матушка много раньше. Когда? Не помню… весь последний месяц той жизни перед болезнью выгорел.
— Кроме того, на вас печать богини. — Исиго смотрел на снег. — А это что-то да значит…
Знать бы, что еще…
Кошка потерлась о мои ноги, а на гостя глянула куда более благосклонно.
Он действительно остался в доме, к ужасу всех его обитательниц, кроме, пожалуй, Кэед, которая известие приняла с похвальным равнодушием.
— По твою душу, Юкико. — Все-таки от шпильки она не удержалась.
Юкико охнула.
Шину зашипела. Араши же сотворила охранный знак.
— А что? Присмотрись… рядом с нами жил исиго… еще когда моя бабушка жива была. Она с ним часто ругалась… — Кэед отложила вышивку.
А я по-прежнему не знаю, что на ней.
Белое на белом.
Красиво?
— Он называл ее упрямой старухой, которая не понимает, что творит. А она его — древним ослом, не знающим жизни. Он приходил на чай и оставлял мне капли, от которых ноги переставали болеть… он сказал, что, если вдруг я решу… изменить все, я могу к нему обратиться. К сожалению, он ненадолго пережил бабушку… а тот, к которому обратился отец, затребовал слишком много золота…
Кэед замолчала.
Золото… мы заработали почти тысячу, но она уже ушла, ибо восстановление дома обошлось недешево. А остаток… остаток еще пригодится.
Шелковые нити.
И сама ткань.
Краски для Юкико и приданое для малыша, который когда-нибудь, да появится. Сама она, кажется, не думает о том, что будет после. Я же и в прошлой жизни с детьми дела не имела, Иоко и подавно. Она если и видела младенцев, то издали.
Пора уже договариваться с повитухой или кто здесь родами занимается?
Кому платить?
Куда бежать, если они начнутся? А потом… здесь нет ни смесей, обогащенных полезными микроорганизмами, ни подгузников, ни прочих крайне полезных для жизни приспособлений.
Как мы…
Как-нибудь.
— Я к чему… — Кэед погладила вышивку. — Не будь дурой. Не упусти шанс.
— Он же…
— Он на тебя смотрит, что ребенок на сладкие бобы.
Тьеринг еще не отдал деньги за ширму.
Он вовсе не появлялся после той ярмарки, и вот думай, плохо это или, наоборот, хорошо. Обидно? Самую малость. Мы ведь начали думать, что в том его интересе есть что-то личное, а он…
Несколько тысяч золотых.
И треть их принадлежит Кэед по праву. Думала ли она об этом? Думала, не могла не думать. Малой части хватит, чтобы заплатить колдуну.
А дальше?
С золотом и здоровыми ногами, с умением своим, которое Кэед перестала скрывать, она еще не понимает окончательно, что сама по себе сокровище…
Уйдет?
Останется?
Что бы она ни решила…
А может, вот он, мой долг? Обязательства, взятые на себя Иоко? Я должна присмотреть за этими женщинами, помочь им устроиться в жизни.
Хорошо.
А дальше?
Печать исчезнет, а я… душа отправится в рай? Вернется домой? Или просто исчезнет? Как-то…
— Тише вы, неугомонные, — проворчала Шину. — А ты успокойся, ишь, привычку взяла. Чуть что, сразу в слезы… этак всю воду выплачешь и иссохнешь.
Юкико шмыгнула носом и уставилась на меня.
— Никто и никому тебя не отдаст, — вынуждена была признать я. И добавила: — Если сама того не захочешь.
Как-то вот… не хотелось мне умирать.
Совершенно.
Пусть и тело чужое, и мир с легкой безуминкой, но я все равно хочу жить.
— К нам тоже исиго заглядывал, — тихо добавила Мацухито. И тяжелый нож в ее руках ненадолго замер, чтобы вновь обрушиться на ни в чем не повинную головку лука. — Травы покупал… хороший был. И мне улыбался.
Она вздохнула.
Вот ведь… и как быть? Подчиниться божественной воле, рискуя собственным бытием? Или проигнорировать? Печать на руке тотчас ожила.
Понятно.
Нельзя игнорировать богов.
А ужин прошел в торжественном молчании, которое исиго поначалу пытался разрушить беседой, но вскоре устал. Или привык просто?
Ничего.
Это они поначалу, а дальше…
ГЛАВА 22
Дальше потянулись дни. Иногда шел снег, а иногда выглядывало солнце, и тогда все, что насыпало к обеду, таяло, оставляя темные лужицы на камне дорожек. Земля, переевшая влаги, потемнела, разбухла, вытолкнула редкие хворостинки трав.
Я вставала. Умывалась. Одевалась, благо оннасю завела привычку спать здесь же, в комнате, хотя я весьма настойчиво отправляла этого ребенка прочь. О нет, она уходила, но стоило мне уснуть, как возвращалась вновь, устраиваясь на циновке перед входом в комнату.
— Чего ты хочешь? — Я как-то очень быстро устала сражаться с ее упрямством, которому не имела объяснения.
— Госпожа хорошая. — Девочка искренне улыбнулась, и я заметила, что клыки ее еще немного выросли, да и пары их две, только вторые чуть поменьше и загнуты внутрь рта. — Я не хочу, чтобы госпожа умерла.
Что ж, ответ можно было считать исчерпывающим.
— Ты имя себе придумала? — Я позволяла ей расчесывать волосы, делая вид, будто не замечаю, что чешет она не гребнем, но собственными коготками.
Подумаешь, когти.
У меня тоже имеются. Правда, мои темные и туповатые, еще и потрескались, словно назло, а ее — полупрозрачные, этакие рыбьи крючки, которые прячутся в тонких пальчиках.
— Нет, госпожа. Их так много…
— Тебе помочь?
Она покачала головой и прищурилась.
— Спасибо, госпожа, но я сама… я не позволю вас обидеть.
Прозвучало это серьезно.
Нынешнее утро, если разобраться, мало чем отличалось от предыдущих. Терраса. Колдун, закутавшийся в шубу из белого зверя. Оказывается, он тоже мог мерзнуть.
Я знала, что вставал он незадолго до рассвета. Откуда? Дом рассказывал скрипами, пусть и обновленный, он не избавился от истинной сути своей и жаждал не только смотреть, но и говорить.
Я слушала.
Вот первой вздыхает доска под ногой Кэед. И тут же громко стучит резная трость. Кэед спит мало, то ли спешит с вышивкой своей, то ли боли вновь мучают… исиго дает ей что-то, я видела и отвернулась, не желая вмешиваться в эти чужие пока отношения.
Протяжный стон — это Шину идет на кухню. А вот шаги Мацухито, которая привычно разводит камин, не слышны. Дому не удалось подобрать для нее голос. Впрочем, это и не нужно, у дома есть иные способы.
Скрежет железа — Мацухито сдвигает решетку.
Она соскребает остатки золы с каменных внутренностей и работает спокойно, видно, что дело ей привычно. Дом ждет.
Стук входной двери.
Это уже исиго, он сперва проверяет защиту, которую повесил на забор, и только тогда возвращается на кухню. Он берет ведра и направляется к колодцу. Возвращается. И вновь идет.
Его никто не просил о помощи. Сама мысль эта внушает моим женщинам первобытный ужас, но… он приносит воду, не выливать же ее?
Сперва они хотели. И мне пришлось выйти, осадить Шину, которая сквозь зубы пыталась убедить Мацухито, что колдов скую воду пользовать не стоит.
Вода — она только вода…
Я попробовала ее, ледяную, слегка отдающую камнем — по утрам чувства обострялись — и осталась собой. Не превратилась ни в духа-тэнгу, ни в призрака, не упала к ногам бездыханным телом…
Шину это не слишком убедило. Я знаю, что она не просто долго кипятила воду — куда дольше, чем нужно было, — но и опускала в нее ветку омелы. Похлебке омела не мешала, а что до остального — пускай…
— Доброе утро. — Я присаживалась рядом.
— Доброе, — отвечал исиго.
И ветерок трогал цветные перышки в темных его волосах. Узор из перьев всякий раз был иным.
Мы пили чай.
Утренний. Заваренный — о ужас и попирание древних традиций — мною же и на скорую руку. Мы пили его молча, разглядывая террасу и думая каждый о своем.