Он помолчал и тихо добавил:
— Еще… говорят, что твоя матушка уже шьет траурный белый наряд…
Только шьет?
Я готова была поклясться, что у нее этаких нарядов целый сундук. Но… мода меняется, даже на траурные кимоно.
— Ты не удивлена.
А вот он — вполне.
И да, пожалуй, с точки зрения нормального человека — по местным меркам нормального, беседы с птицами не в счет, — я должна была возмутиться.
Или поразиться.
Вспыхнуть гневом… выдворить наглеца, посмевшего предположить подобное, из дома…
Нормальными мы оба не были.
— Мой отец оставил деньги… много денег… их может получить или мой ребенок, когда ему исполнится шестнадцать… или матушка, если меня не станет.
А ведь одно время она зачастила в гости, и вновь же с отварами… мол, у всех женщин уже дети есть, а я хожу пустая.
Иоко.
Или все-таки уже я? Главное, помню горький вкус и ее голос, жесткий, что проволока… я должна постараться… сходить в храм, помолиться и вообще что-нибудь сделать, чтобы в очередной раз род не опозорить. Ребенок — это важно…
Особенно если с матерью что-нибудь да случится… мой драгоценный супруг уже крепко увяз в дурманных тенетах, и разумно было предположить, что долго он не проживет.
Она бы постаралась, чтобы род отказался от мужа, значит, и дитя его им было бы без надобности.
Я бы вернулась домой, в теплые матушкины объятия… и как знает, сколь долго прожила бы. Не хочу думать плохо, но хорошо не получается. Я ей там была бы не слишком удобна, а вот ребенок… его можно было бы перепоручить кому-то… вырастить в преклонении и послушании, как вырастили меня.
И когда настал бы срок…
Я сглотнула.
Кажется, стоило возблагодарить богов, что беременности не случилось.
Тьеринг ушел.
А я сумела подняться, и стоило сделать шаг, как в комнате возникла моя желтоглазая оннасю.
— Мужчина очень злой, — сказала она, подставляя узкое плечико под мою руку. И откуда взялась? В комнате негде спрятаться, и я бы ее заметила, но… не заметила. А девочка смотрит так… искренне?
— Он тебя напугал?
— Нет. — Она оттолкнула пса, которому вздумалось проявиться, хоть и ненадолго. — Поди прочь… он хороший… а ему надо на рынок… пусть поест.
Кого мой призрак будет есть на рынке, я знать, пожалуй, не хочу…
…не кого, а что.
Ему нужна сила. Эмоции. Страх и гнев. И радость тоже. Он такой, как и другие, которые тянутся к людям, ибо вне городов голодно и плохо.
Он не причинит вреда, лишь возьмет то, чем люди сами щедро делятся с миром.
Хорошо.
Пускай.
Идет.
Пока… пока я попробую добраться до стены. Воительница… хороша… а матушка что-то да задумала, и значит, в доме небезопасно. Новый призрак? Сомневаюсь… если старый не вернется, то… у матушки нет колдовских сил.
Или есть?
Что я вообще о ней знаю?
Отца очаровала? Одурманила? Никогда не любила… ни его, ни меня не любила. И это не преступление. Я тоже много к кому без симпатии отношусь.
Мысли были ленивыми, что полуденные мухи. Да и я сама не отличалась бодростью… по порядку… если предположить… просто предположить… отец точно не был магом, а я вот уродилась… в кого? Местные верят, что магический дар — отметка бога мертвых, который наделяет избранников своих силой, чтобы через них получать новые души.
Как будто ему старых мало.
Ладно, если попытаться мыслить логически, отбросив всю мифологию, что останется? Генетика, мать ее, до которой здесь додумаются не скоро. Законы Менделя, зеленый и желтый горох… одаренных детей убивали, но блуждающий в популяции ген не так-то просто искоренить.
Теория.
Просто теория, но… почему бы ее не проверить?
Даром, что ли, исиго в доме рис ест. И главное, аппетит у него отменный, вон, поправился, покруглел и перестал выглядеть так, будто и вправду вот-вот в мир мертвых шагнет.
…если пригласить матушку…
…позвать…
В гости она не придет, а вот к ложу умирающей дочери… я не умираю? Простите, кто это сказал? Если надо… тем более, гладишь, своими глазами убедится, что я вот-вот уйду в лучший из миров, и погодит гадости творить. Много мы не выиграем, но хоть что-то…
— Этот мужчина вам подходит, — сказала девочка, прикрывая яркие глаза. И на мгновение стала выглядеть почти обычным человеком.
ГЛАВА 24
Матушке сообщили.
Матушке передали слезную мою просьбу…
Она явилась ближе к полудню. И девочка, забравшаяся на дерево — куда там кошке, взлетела по стволу во мгновение ока, а после умудрилась затеряться среди пустых ветвей, — коротко свистнула, мол, объект появился в поле зрения.
— Я все равно не понимаю. — Исиго хмурился.
Его подняли рано.
Отвлекли от медитации и рисовых пирожков, что ранило нежное сердце. Заставили сменить одежды, благо среди запасов его нашлись подходящие. И перья из волос убрали. Не все, конечно, но желтые и зеленые, которые никак не сочетались с общим зловещим обликом. А после Юкико, вооружившись полудюжиной кистей, рисовала страшное лицо.
И руки у нее почти не дрожали.
А вот губы подрагивали, она изо всех сил старалась удержаться от улыбки.
Брови они клеили вместе с Кэед. И теперь, глядя на мрачное лицо исиго, я не могла отделаться от мысли, что это была месть: брови вышли кустистые, сходящиеся над переносицей этакими крылами. Желтая краска на веках.
И темные глаза глядятся еще темнее обычного.
Рисунок морщин.
И трость.
И вороньи перья, косточки и колокольчики в семи косах… исиго то и дело их касается, то ли проверяя, на месте ли, то ли пересчитывая реквизит.
— Так надо. — Я вздохнула и закрыла глаза.
Изображать умирающую было нелегко.
Лежала я уже который день кряду, ибо мало ли кто мог заглянуть в приоткрытое окно. Если у них есть колдун, то с него станется послать если не ворону, то галку или просто мелкого духа, из тех, что во множестве ютятся в тенях. И тогда наш спектакль не состоится…
Вставала я по ночам.
Ходила по комнате, разминая ноющие мышцы, и кляла матушку на своем, родном матерном. Мысленно, само собой, но…
Вчера в дом заглянул жрец. И мне его круглое лицо показалось знакомым. А кошка, потершись о босые ноги — вот как он не мерзнет-то зимой? — заурчала. Жрец подмигнул мне.
Коснулся лба.
И произнес:
— У каждого свой путь…
Информативно, нечего сказать. Но он ушел, а на следующий день появилась матушка… совпадение? Сомневаюсь. Я поерзала, устраиваясь поудобней.
И глаза закрыла.
Приоткрыла, ощутив над собой движение воздуха. Пусть мой незримый страж, к присутствию которого домашние отнеслись вполне спокойно и даже равнодушно, не слишком взволновался, но… голова у меня одна.
— Так будет правдоподобней. — Исиго стряхнул с пальцев белесые нити, которые моментально исчезли, стоило им соприкоснуться с кожей.
Кажется, мне только что отомстили.
Ничего.
Переживу… и матушкин визит.
Позже мне рассказали, как это было. И про мальчика с колотушкой в руках. На голове его сидела красная шапочка, а на шапочке дрожало перо. Колотушка стучала в медную миску, и мальчик кричал:
— Дорогу благородной госпоже…
Если бы кто-то понял, что благородной крови в матушке нет, ей пришлось бы худо.
Крепкий мул. Лаковая открытая повозка на огромных колесах. В спицы их были вставлены полированные куски стекла, и солнце, отраженное от них, ложилось на мостовую разноцветным ковром.
Блестели натертые маслом борта.
Возлежало друг на друге три алых ковра, отличные лишь оттенками.
Мула вел слуга в черном платье, расшитом гербами, чтобы каждый видел: не просто так он катается, но везет свою госпожу. За повозкой спешило семеро служанок, одна другой моложе.
Кто-то нес веер на длинной ручке.
Кто-то — плетеную коробку со сладостями или вот воду в тяжелом кувшине, чью неровную поверхность покрывали белесые капельки.
Госпожа восседала на коврах.
Над головой ее, защищая от солнца и птичьих взглядов, раскрылся зонт. И цветки зимней сливы, нарисованные на шелке, казались настоящими.
Почти.
Со спиц свисали алые ниточки.
На ниточках покачивались монетки, сталкивались друг с другом, и звон, издаваемый ими, был приятен уху. А еще отгонял злых духов. Это она зря волновалась, ибо местные духи на редкость переборчивы, к матушке моей не полезут…
Она же, в темном фурисодэ, длинные рукава которого ложились поверх ковров, была хороша, что фарфоровая статуэтка. Из-под одного, темного, кимоно выглядывало другое, чуть светлее, и третье, и четвертое… и в обилии ткани можно было, подозреваю, спрятать не один флакон с ядом.
А еще она взяла с собой любовника.
Усадила рядом, как равного.
Одела.
И этот юноша, чье круглое лицо покрывал ныне толстый слой пудры — усики пробивались сквозь него едва-едва, — не постеснялся войти в мой дом.
Он был высок.
Выше матушки на голову, и рядом с ним она смотрелась такой невероятно хрупкой… молодой… а ведь ей хорошо за сорок. По местным меркам женщины после сорока вовсе не существуют, разве что в роли достойной матери семейства или вроде того…
Матушка цвела.
Она опиралась на руку юноши. Ступала медленно, осторожно, что было вызвано не столько стремлением до конца удержать роль, сколько чересчур уж неудобной обувью. Такие сандалии на высокой подошве, еще и стесанной до того, что держались они на крохотном, в пару пальцев, пятачке подошвы, носили майко.
И некоторые гейши.
И… и матушка моя. Подозреваю, услышала где-то, что подобная обувь придает женщине беззащитности… логично… попробуй защити себя, когда надо балансировать на этих недоходулях. И мало того, что балансировать, так еще и двигаться…
— Ах, — матушка выдохнула и раскрыла шелковый веер.
Зимняя слива.
Журавль, танцующий на спине черепахи…
Сложная прическа. И шелковые кинзаси. Бисерные нити и нити золотые, из-за которых казалось, будто волосы просто-напросто пришили к голове. Такими вот огромными стежками.
Сама она нелепа.
Нет, не в сандалиях дело.
И не в белых носочках, которые трогательно выглядывали из-под полы кимоно. Не в том, как завязан был узел его…
Женщина-цветок.
Так это называется. Тонка, что стебелек, хрупка невероятно и… И стара. Она может покрывать свое лицо слоями пудры, укрывая морщины, пока это лицо не превратится в маску.
Даже удобней.
Никто не помешает нарисовать на этой маске то, что душе угодно.
Рот-бусину.
Кругляши бровей на выбритом лбу.
И алые пятна щек.
— Моя дочь… — этот дрожащий голос заставил меня очнуться и застонать. В гляделки поиграем позже, а пока надо роль отыгрывать.
Иоко умирает.
Вот так медленно, но верно… и осталось ей недолго… пара дней, быть может, пара десятков… дольше потянуть время не выйдет, а пока…
— Это ужасно… — кому предназначалась сия реплика и по какому поводу произнесена она была, я, признаться, не поняла. Но на всякий случай издала очередной стон. — Что с ней?
— Госпожа… — голос исиго звучал ниже и глуше.
А пес мой заворочался.
Заурчал.
Узнал?
Кого из этой парочки? Смотреть сквозь ресницы неудобно, но я стараюсь. Не на матушку, ее я разглядела хорошо, а вот любовника…
Или просто подельника?
Нет, для обыкновенного подельника наряжаться не станут.
Кто он?
Откуда взялся? И когда? Не тогда ли, когда жалкого серебра и сотни золотых, которые матушка забирала за меня, стало недостаточно? И не тогда ли, когда она явилась сюда накануне болезни, а потом ушла, оставив тоску и желание умереть?
И не он ли был причиной?
— Боюсь, я вынужден сообщить вам печальные новости. — Мой колдун стукнул посохом, и юноша бледный — и вправду бледный, пудры на него насыпали прилично, — вздрогнул. — Жизненные силы ее истощились…
Губа оттопырилась.
Взгляд скользит по комнате. Вроде бы рассеянный, но… не нравится он мне. Вот просто не нравится, и все тут. Интуитивно.
И зверь затаился.
Застыл.
Он стал почти неощутим. Боялся? Пожалуй… и мне стало страшно. А что, если они догадались… или… колдун способен на многое, особенно тот, который уже рискнул переступить черту.
Вдруг да ему достаточно взглянуть на меня… или оставить на пороге дома шелковую нить, которая для призраков станет мостом… или бросить на мою тень мертвое семя… надо было предвидеть подобный поворот.
Поздно.
Матушка взмахнула рукавом. И шелковые журавли заплясали, кланяясь друг другу.
— Я хочу побыть с моей дочерью, — сказала она. И исиго отступил. Я знала, что далеко он не уйдет и что этого мальчишку, исходящую от которого опасность я кожей чувствовала, из поля зрения не выпустит.
Они сядут пить чай.
Не церемония, лишь тень ее. Будет заснеженный сад и красные ветви барбариса, плоды которого Шину давно порывалась снять, но мне жаль было красоты.
Будет столик.
Тишина.
Вороны и тенгу, ревниво следящие друг за другом…
На мой лоб плюхнулась влажная тряпка, и я открыла глаза. Хорошо, пожалуй, что решили обойтись без косметики. Пудру бы разом смыло. Впрочем, я сама по себе была достаточно бледна, а пара капель настойки Мацухито бледность эту усилила, правда, добавила головной боли и слабости, но зато все выглядело весьма натурально.
— Очнулась? — Матушка наклонилась, уставившись в мои глаза. — До чего же ты упрямое существо…
— Мама…
Голос сел. И прозвучало вполне естественно…
— А я тебе говорила, что все этим и закончится. — Она подняла тряпку двумя пальцами и брезгливо скривилась. Маска ее лица пошла трещинами, но матушку это, похоже, мало волновало. — Но твое упрямство…
Тряпка плюхнулась в плошку с водой. Исходящий от нее травяной запах раздражал, и я с трудом сдерживалась, чтобы не чихнуть. С ароматическими маслами девочки переборщили.
— Ты… меня… ненавидишь, — я старалась говорить шепотом, и матушке пришлось наклониться, чтобы расслышать.
— А ты постоянно бормочешь… никогда не умела сказать нормально, что тебе надо. Дали же боги дочь… это все его кровь… не стоило связываться. — Она помотала пальчиком в воде, а потом вытерла его о мое одеяло. — Надеюсь, все скоро и вправду закончится…
— За что?
Этот вопрос вырвался не у меня. Та часть Иоко, которая еще осталась, недоумевала.
И плакала.
И… пора бы понять, что эта женщина нам чужая. Родила? Это еще ничего не значит. Пришлось, верно, чтобы у отца не было повода разорвать узы постылого брака. Колдовство? Ни одно колдовство не удержит годами… а вот любовь…
Отец нас любил.
По-настоящему. И потерять боялся. И… и может, не сам он умер? Нестарый крепкий мужчина, который никогда-то не жаловался на боль…
Это предположение, и только, но доказать ничего не выйдет.
— Что? — Матушка, изучавшая стену, обернулась. — До чего же ты утомительна в своей никчемушности. Я в твои годы уже получила все, чего желала… а ты… ты появилась, чтобы отнять у меня мою красоту. И он перестал смотреть… раньше он видел только меня, ловил каждое слово, готов был исполнить любое желание.
Ей это надо было?
Восторг и поклонение? Осознание собственной власти?
Она присела у постели и коснулась моего лица, а мне пришлось приложить усилие, чтобы не отпрянуть. Пальцы холодные и скользкие, будто…
— Что ты понимаешь, глупенькая, — теперь голос матушки звучал нежно, почти воркованием. — У тебя с самого рождения было все, что только пожелаешь… ты никогда не голодала… не знала, каково это: засыпать и бояться, что не проснешься, что мороз убьет тебя… мороз коварен… или не убьет, а… у меня было несколько сестер. Старшая стала юдзе… средняя уснула у очага, забыла, что огонь надо поддерживать, и тот погас. Отец вышвырнул ее из дому, и она исчезла… говорят, ее потом видели… бродит, ищет путь к дому…
Она гладила волосы.
Вздыхала.
— Моя матушка была страшна, как ону… она работала от заката до рассвета… и все равно отец ее бил. Просто чтобы было на кого выплеснуть злость. Как же, она родила ему только дочерей, проклятая утроба… так он ее называл. А я знала, что не хочу такой жизни. Я родилась красивой. С синими глазами… и отец решил, что матушка ему изменила. В нашей деревне ни у кого не было синих глаз, но разве это имеет значение?