Для починки бочонка был у меня бурав, долото и брус, а также несколько гвоздей; работа оказалась несложной, поскольку обручи были в порядке. Я перекатил бочонок повыше, окружив смоляными факелами, каковые разместил в трещинах на скале; ибо глубоко внизу не хотелось мне разводить огонь, а на такой высоте факелы давали немного света.
Когда бочонок был исправлен, я приготовил страницы для письма, разделив на полосы сердцевины камыша; но обнаружились на их поверхности прорехи, которые я не мог покрыть копотью (используемой вместо чернил) с помощью обломка кости, каковой служил мне пером. Так и не удалось мне записать все, как подобает. Я вообще сомневался, что смогу писать; и перо дрожало в моей одряхлевшей руке, и пергамент дрожал, когда сотрясались стены склепа. Но я постепенно, в слабом свете факелов, приноравливаясь к этой дрожи, заполнял листы — буква за буквой, слово за словом. В итоге пятнадцати листов камышовой бумаги оказалось недостаточно, и сейчас я пишу на двух обрывках рыбьей кожи.
Но теперь все кончено; и я посылаю свою рукопись, надеясь, что в верхнем мире сыщется добрый человек, который прочтет ее и обо всем узнает. Прозвание мое, ежели я ранее об этом не писал, было Джеймс Дауди Саул, и родился я неподалеку от боро Байдфорд в графстве Девоншир.
Боже мой! Боже мой! Зачем Ты сотворил меня?
Я вопрошаю Тебя, ибо вопрос сей порожден суровыми обстоятельствами моего затруднительного положения. И все же сердце мое ведает, Господи Боже, что все роптания лживы; ибо тайная вещь прекраснее жены, ребенка или сияния всякого света, и она подобна сокровищу, зарытому в поле [19], сокровищу, которое найдет некий счастливец, продаст и купит самое это поле; и я благодарю, благодарю Тебя — за твой голос и за мой удел, ибо именно Ты привел меня сюда. И волшебство Твоей тайны превыше всех красивейших, совершенных слов.
ПРИЗРАЧНЫЙ КОРАБЛЬ
Пер. А. Шермана
1
— А сказал, ни за что.
— Ха! ха! мне это теперь привычно.
— Ты такой взрослый… викинг.
— Я уже убил своего первого.
— И у тебя борода.
— Ты тоже изменилась.
— Кто, я? почему бы и нет?
— Ничего не пойму. С тех пор, как я вернулся, ты выглядишь совсем по-другому.
— Мне очень жаль, Хрольф. Мы всегда были такими хорошими друзьями. Почему по-другому?
— Ты кажешься мне гораздо выше ростом, а твои глаза… какие же у тебя чудесные голубые глаза, Герда!
И она опустила эти голубые глаза, что-то бормоча и видя свою вздымающуюся в волнении грудь. Ощущая острые уколы в сердце, она готова была закричать от радости.
— И потом… — Хрольф оказался рядом с ней, держа руку на планшире, — ты не… знаешь… не поцеловала меня… когда я вернулся.
— Кто не поцеловал?
— Ты.
— Ты уверен, Хрольф? Я думала…
— Нет, не поцеловала, не поцеловала. Думаешь, я бы не запомнил?
— Ты меня не просил, Хрольф.
— Ну… можно мне в лодку?
— Нет — не надо! Хрольф, не надо! Ты перевернешь…
— Разреши мне!
— Не выйдет, разве ты не видишь?
— Если ты сядешь вон там, может, и получится.
Она подвинулась. Хрольф подтянулся на руках, но под весом его рослого тела челн резко накренился. Он вскоре сдался.
— Глупая скорлупка! Если я попробую забраться, ты быстро окажешься в воде.
Герда еще сильнее налегла на противоположный борт.
— А теперь попробуй еще раз, — сказала она.
Он попробовал еще раз, и в следующее мгновение Герда уже была в воде, лежа на его руке. Свободной рукой Хрольф цеплялся за челнок.
— Ну вот… — только и смог он выдохнуть.
Ее густые волосы, закрученные вокруг головы на манер Евы, были едва влажными. Она плавала, как рыба. Но сейчас глаза ее были закрыты. Женщина в ней лишилась чувств — или притворялась.
— Милая! Герда! — он целовал ее в приподнятые губы, — какой я неуклюжий медведь… ты простудишься, Герда…
Она крепче обняла его. Ее глаза открылись, улыбнулись и снова закрылись, содрогаясь от новой бури его губ. То был величайший миг ее жизни, тот миг, что она бессознательно ждала, а после не переставала вспоминать.