Ерема посоветовал обратиться в ближайшее отделение милиции, сказать, что паспорт украли. Если дадут такую справку, по ней я смогу вернуться домой, а там восстановить паспорт. Выбирать не приходилось. На следующее утро я, не затягивая, отправился в райотдел.
Участковый, худенький скуластый лейтенантик не хотел даже связываться со мной, все подводил меня к той мысли, что если паспорт у меня вытащили в метро или возле него, то заниматься этим должно другое отделение, к тому же в связи с терактом на Гурьянова, им не до розыска моего паспорта. Я был готов к такому повороту и настаивал на обратном: нет, не в метро, на улице, именно в этом районе, по месту проживания.
Я был в отчаянии, но попросил войти в мое положение, ведь паспорт-то у меня был, именно по нему я купил билет домой, как я теперь пересеку границу?
- Я же уехать хочу, а не остаться, - умолял я лейтенанта все-таки войти в мое положение.
- Ладно, - смилостивился он надо мной, - подождите на улице, я посмотрю, что можно сделать.
Я с надеждой выскочил во двор. Как мне осточертела подобная скитальческая жизнь, скорее бы домой, большего я ничего не желал: никаких мытарств, никакого криминала. Пусть лучше с чистого листа, чем в болоте или по уши в грязи.
Минут через двадцать участковый вышел ко мне и протянул справку.
- Вот, все, что мог. Удачи тебе.
- Большое спасибо.
Я с облегчением вздохнул. Когда лейтенант ушел, развернул справку. В ней значилось, что такой-то гражданин обратился в такой-то райотдел милиции с заявлением о краже личного паспорта, факт которой не установлен. Тоже официоз, но хоть что-то. Хоть что-то. У меня теперь есть билет, есть справка об утере паспорта, авось, прокатит. Это русское “авось”, в беспросветных, казалось бы, обстоятельствах частенько выручало.
- Что вы теперь? - спросил я, прощаясь с Баскаковым.
- Скорее всего, тоже уедем. Куда, - еще не решили, помозгуем, не пропадем. Сделай одно доброе дело: приедешь, заскочи к моим старикам, скажи, что я жив-здоров, пусть за меня не переживают.
Я пообещал. Расстались старыми добрыми друзьями. Я собрал свою небольшую спортивную сумку и вышел из квартиры. Как приехал в Москву с одной сумкой, так и уезжаю, ничего не прибавив. Но это нисколько меня не расстроило: не первый раз я начинал с нуля, не привыкать.
В поезде мне досталась боковая нижняя полка. Я сам такую выпросил у кассира: ехать больше суток, днем можно свернуть постель, раскрыть столик, почитать; надоело - снова завалиться подремать; да и когда настанет время обеда, не придется выклянчивать угол, чтобы примоститься. А по большому счету я так устал от поездов, не находил в частых поездках на них комфорта: то соседи попадутся шумные и беспардонные, то проверяющие пристанут с горящими глазами, в которых открытым текстом написано “дай”. Вот и сейчас один из таких погранцов (свой, можно сказать, родной, - российскую границу час назад миновали безо всяких инцидентов) попросил меня пройти с ним в тамбур - паспорта нет, справкой хоть утрись, надо бы вас, гражданин неизвестный, высадить и установить, действительно ли вы являетесь, как утверждает бумага, Дмитрием Ярцевым, или просто скрываетесь под этим именем от закона.
“Да пошел ты!” - так и хотелось плюнуть в рожу этому блюстителю закона, но тот этим законом защищен, а я, даже имея такую бумажку, бесправен и беззащитен.
- Що ж мы будэмо робыты? - вопросительно заглянул мне в глаза наглый прапорщик. - Выходымо, чы що?
Что значит это “чы що”, мне хорошо известно. Но что у меня есть? Что я, по сути голый и босый, могу предложить блюстителю закона? Что у меня там осталось в кармане? Рублей пятьсот да сотка Дрыща, которую я перед отъездом выудил из-за зеркала.
- Столько хватит? Больше нет. - Я протянул пограничнику сотню баксов.
- Достатньо. Щаслывойи дорогы.
“Щаслывойи дорогы”? Он еще издевается! Я почувствовал себя тряпкой, о которую вытерли ноги. Было противно и унизительно. Но с другой стороны, я отдал эту грязную сотку и вздохнул с облегчением: Бог дал, бог взял, одним крестом меньше. И я снова еду. Домой.
38
Неожиданное появление на пороге родительской квартиры и восклицание “Здравствуй, мама!”, - чревато не столько радостью, сколько скачком давления. Мама хватается за сердце и тут же ищет, где бы можно присесть.
- Ну что же ты меня так пугаешь, сынок? Нельзя было предупредить?
- Я и сам не ожидал такого скорого возвращения, - оправдывался я за свою оплошность. - Как папа?
- Отдыхает.
- Тогда не буду его беспокоить. Как вы здесь?
С поезда я сразу к родителям. Только спустился на платформу, голова тут же закружилась. Родной воздух, новое ощущение свободы и независимости пьянили. Я ехал в центр, жадно впитывая окружающее; так, словно не был в городе лет пять или десять, хотя не прошло и полугода.
- Спасибо за деньги, - сказала мама. - Если бы не ты, не знаю, что бы мы делали.
- Да ладно, мам, что смог, то сделал. Напои лучше чаем, да пойду к себе, отмокну в ванне, - кажется, лет триста не мылся.
- К обеду-то придешь?
- Немного отдохну и приду.
Ничего не поменялось, как будто я и не уезжал: та же заботливая мама, та же уютная атмосфера…
Горячая вода в ванне раскрыла поры, разнежила; распарившись, я чуть не уснул, выругал себя за беспечность, помылся, разобрал сумку, пошел к родителям на обед.
Отец уже встал, чувствовал себя хорошо, но был еще слаб и стал кожа да кости, однако та же обаятельная улыбка, та же любовь в глазах, выступили даже слезы. Отец сильно любил не только меня, сына, но и саму жизнь, это в нем всегда чувствовалось, поэтому так сильно его подломила внезапная болезнь. Задумаешься: стоит ли так сильно любить жизнь, чтобы потом, в критические минуты, не быть раздавленным грузом неудач и разочарований?
Я радостно обнял отца. Как я соскучился по ним, по матери и отцу, по дому, по уюту. Только снова жизнь с чистого листа, без перспективы, без надежды.
После обеда позвонил Сигаеву, тот тоже обрадовался.
- Давай, подгребай к нам к вечеру, там и расскажешь о своих новых приключениях.
Стоило бы поведать, скинуть груз с души, только что рассказывать? Как обманывал народ, заманивал его в дьявольские сети, выуживал из карманов последнее? Об этом даже вспоминать тошно, а уж рассказывать кому - геройство липовое, гордиться больно нечем. И оправдывать себя не хочется: делал ведь всё сознательно, никто в шею не толкал, на цепь не сажал, с приставленным к спине пистолетом позади не стоял. Любой меня сможет в этом упрекнуть, и может быть, будет прав. Но легче ли мне будет от этого?
Сигаев немного похудел, Люся и так была худышкой, а теперь одни глаза да скулы (Павлик, видно, давал им жару), но они были счастливы: у них появилась новая радость в жизни, новый смысл. Сейчас, правда, Павлик лежал в детской кроватке, как пай-мальчик: глядел на висящую над ним погремушку, гулил и чему-то улыбался. Я смотрел на него даже с некоторой завистью: у меня ведь тоже мог быть такой малыш, и я бы мог также сильно его любить, как Сигаевы своего сына, но - увы!
Мои размышления прервал Михаил:
- И все-таки как хочешь, Диман, а мы только в тебе видим крестного нашего сына. Правда, Люся?
Люся, заулыбавшись, кивнула.
- К тому же ты, кажется, уже давал нам добро, не передумал еще?
- Я же обещал, - сказал я.
- Тогда я позвоню тебе, когда согласую день в церкви.
- Звони, - сказал я, не отрываясь от маленького Павлика.
39
Крестили Мишкиного сына в церкви на Серебряном руднике, поселке в пару километрах от города. Родители Мишки считали, что городская церковь, хоть там и велась служба, была недостаточно намолена: она и церковью-то стала лет пять-шесть назад, до этого здесь находился спортзал машзавода, а в построенный в самом центре города баптистский храм пусть иноверы идут - Сигаевы все-таки люди, считающие себя православными.
Церкви в Серебряном было почти сотня лет, и хотя не все сто она работала как храм (с тридцатых до шестидесятых в ней располагался городской архив), паства быстро вернула церкви прежний облик, а колоколам звучание. Да и батюшка в ней был один из самых старейших и уважаемых в области священников, не шкурничал, как иные, которые помоложе и побойчее.
Народу на крестины собрали по-минимуму, хотя денег не жалели: молодым помогли родители, чтобы все было пристойно, согласно обычаю. В две легковушки втиснулись Мишкины родители (за рулем одной из машин сам Мишка), родители Люськи, сама Люся с маленьким Павликом, да я с будущей кумой Ниной, теперь коротко стриженой под мальчика.
Накануне поездки она посвятила всех в процедуру крещения, так как они с Люсей, заказывая крещение, внимательно выслушали настоятеля, к тому же Нина буквально с полгода назад крестила сына одной из своих подруг и каждый шаг обряда знала не понаслышке: кому что брать, кому давать, что привозить с собой, как действовать, что желательно выучить наизусть заранее (тот же “Символ веры”), чтобы не бормотать за батюшкой невнятно. Я крестил ребенка в первый раз, поэтому слушал Нину с вниманием - не хотелось на процедуре опростоволоситься.
На следующий день утром все погрузились в машины и тронулись: Мишка на своей “шестерке” - впереди, отец Люси на “семере” сзади.
Все переживали, что Павлик будет капризничать или, что еще хуже, уснет по дороге (разбудишь потом, тоже слез не оберешься успокоить), но мальчик, на радость всем, совсем не хныкал, сосал соску и глазел по сторонам в окна, где мелькали деревья и плыли облака.
Осень еще не вступила полностью в свои права, тополя и клены вокруг храма до сих пор стояли в зелени, легкий ветерок трепал их верхушки, золотые купола резко выделялись на фоне серого неба.
Мы с мужчинами выбрались из машин, Михаил пошел разузнавать, когда им заходить. Я оглядел двор. Внутри, слева от церкви выглядывал глянцевый зад черного “Мерседеса”.
“Неужели батюшка на ней ездит? - подумал я. - За что только такую купили, когда у народа в карманах - шаром покати?”
Бомжеватого вида мужичок метлой сгребал опавшие листья в кучу. Из подсобного помещения вышел детина с красным лицом, в тонкой черной куртке поверх черного костюма. Детина что-то крикнул мужичку; тот с метлой направился за угол церкви.
Я оторопел: Губастый! Вот так дела! Эх ты, Русь-матушка! Как там писал друг Бродского: “даже Божья церковь и та приблатнилась”…
Губастый из-под бровей посмотрел на нас, но, узнав меня, расплылся в улыбке. Мы пожали друг другу руки.
- Ты чего здесь делаешь? - спросил я Губастого.
- Приставлен для охраны, - пробасил он.
- Да ну! - выпалил я (мне ли не знать, чем Губастый до этого занимался). - А мы вот крестить малого привезли.
- Ты ж, вроде, в Москву уезжал.
- Был и в Москве, недолго даже пожил у Баскака, с ним Дрыщ и Антоха.
- Наслышан, мы связывались как-то по телефону. Они звали меня к себе, но мне тут спокойнее.
- Но все равно удивительно, - хмыкнул я.
Подольше поговорить нам не удалось, вернулся Мишка, позвал пройти внутрь.
Женщины выбрались из машин, перед воротами надели на головы платки, потом мы поднялись в храм.
Я ни разу не был в этой обновленной церкви, поэтому мне все было любопытно. Я с интересом оглядел помещения храма и утварь: голубые стены притвора со свежими фресками под потолком, розовые средней части с различными чинами. Обновленный иконостас с тремя или четырьмя старинными иконами, может даже, сохранившимися от старой церкви, и тяжелые хоругви справа и слева от него придавали всему антуражу торжественный вид. На кануне и кое-где на подсвечниках догорали свечи, но сейчас кроме нас в храме никого больше не было, значит, все пройдет спокойно, никто батюшку отвлекать не будет. Он еще не подошел, может, облачался, мы терпеливо ждали. Наконец батюшка вышел из алтаря, подошел к нам, пригласил выйти вперед родителям и крестным ребенка, еще раз прочитал нам наставления, напомнил, что кому делать.
Люся передала Павлика в мои руки, Нина пристроилась рядом с нами.
Павлик (всем бы такого спокойного ребенка) даже не хныкал. Батюшка начал речитативом читать молитвы. Его мягкий, бархатный голос звучно разносился по церкви, взлетал до потолка, отражался от стен, усиливая восприятие.
Я внимательно прислушивался к тексту, но из целого улавливал лишь отдельные фразы - церковнославянский язык в чтении скороговоркой воспринимался мной с трудом, однако и то, что долетало до моих ушей, врезалось прочно. А когда батюшка, повернув нас на запад, неожиданно вопросил: “Отрицаешься ли ся сатаны, и всех дел его, и всех аггел его, и всего служения его, и всея гордыни его?” - меня и вовсе словно пронизало током.
- Отрицаешься ли ся сатаны, и всех дел его, и всех аггел его, и всего служения его, и всея гордыни его?
- Отрицаюся.
- Отрицаешься ли ся сатаны, и всех дел его, и всех аггел его, и всего служения его, и всея гордыни его?
- Отрицаюся…
Я вроде как отвечал за маленького, бессловесного еще Павлика, но понимал, что отвечаю, скорее, от своего имени.
- Отрицаюся.
Отрекаюсь от своей прежней безалаберной жизни, от своего бездумного следования течению, отрекаюсь от дьявольских соблазнов и наваждений, прошу прощения у Господа за все совершенное.
Я закрыл глаза и на миг представил себе, как отрываюсь от земли и сквозь разверстые стены уношусь вверх, воспаряю над атмосферой, сливаюсь с космосом, достигаю просветления.
- Отреклся ли еси сатаны?
- Отрекохся.
- Отреклся ли еси сатаны?
- Отрекохся.
- Отреклся ли еси сатаны?
- Отрекохся.
- И дуни, и плюни на него!
С радостью! Я дунул и плюнул на него, озаренный светом, очищенный и уверовавший, что теперь божественный свет непременно будет всегда и везде сопровождать меня и дальше. Верую!
И этот свет я увидел и в лицах других, и в лице маленького Павлика, когда после окунания в купели, помазания, облачения в одежды и пребывания в святая святых, Люся взяла его на руки. Почувствовав мать, он заулыбался, радостно замахал крохотными ручонками, живее зачмокал во рту соской.
Я глаз не мог оторвать от его просветленного лица. Такой чистоты и наполненности я давно не видел. Безмятежная радость его и мое по-новому воспринятое чувство очищенности и меня наполнили счастьем. Может, именно этого ощущения мне не хватало. Может, роди мы с Лидой ребенка, и наша жизнь стала бы другой, скрепила бы угасшие между нами отношения новой радостью, новым счастьем, а наша жизнь обрела бы новый смысл? Все бы могло быть, но теперь на эти вопросы, я понимал, никто мне, к сожалению, не ответит.
40
После церкви мы вернулись к Сигаевым. Ели, пили, обмывали рождение нового христианина. Погода только радовала. Несмотря на середину сентября, солнце по-прежнему стояло высоко, заполняя комнаты квартиры Сигаевых светом.
Я еще не отошел от переполнявших меня в церкви чувств. К ним добавилось ощущение грядущих перемен. Скажи мне кто сейчас, что есть в жизни отчаяние, безысходность, черные дни, я бы его послал куда подальше: в моем лексиконе теперь не будет подобных слов. Снова зажженный в груди очаг, я был убежден, никогда не погаснет, меня больше никто не обманет. Я не уверен полностью, что научился отличать добро от зла, свет от тьмы, но то, что ложь и лицемерие существующего мира я познал на собственной шкуре - было несомненно. Ожоги на душе навсегда останутся напоминанием об этом.
Что меня ждет впереди? Сие, как говорится, нам неведомо. Через несколько месяцев начнется двадцать первый век. Кто-то начало его объявил концом света, некоторые обрушиваются на мир проклятьями, кончают жизнь самоубийством, я же лелею в себе жар будущей жизни. “Будем как солнце”, - как говорил известный поэт.
Маленький Павлик, поев, быстро уснул. Мы старались сильно не шуметь.
Через час с небольшим родители Люси стали прощаться: им хотелось добраться в свой город до наступления темноты, но на выходные они обещались приехать. Я тоже решил откланяться: от обильных, не столь часто проявляющихся эмоций я что-то подустал, мне бы скорее теперь остаться одному, “переварить” новые впечатления.
Мишка с Люсей попытались было меня отговорить, но я был непреклонен: еще увидимся, да и вам, наверное, уже хочется отдохнуть.