Слушала, как он говорит со старшим в обозе и тихонько вздыхала — вот я и вышла в большой мир. А это мужской мир, мир мужчин. Вон как он начальствует надо мной — успевай только поворачиваться куда велит. Дома я была сама себе хозяйкой, в дела нашей семьи никогда не вмешивался даже Голова поселения. Ни дружили с нами особо, ни ругались, будто боялись заразиться нашей бедой…
Мужики уже замолчали и глядели на меня с ожиданием. Вздохнула опять и полезла на повозку. Ведун, похоже, неплохой человек — спас ведь, помогает. Немножко сердится, так это понятно — я задерживаю его, мешаю. А он все равно помогает… хороший человек.
— Спасибо вам за все. Пусть Силы отпустят вам здоровья и удачи полной мерой.
— Да ты будто прощаешься? — удивился ведун, — не-ет, девочка, мы с тобой еще не все выяснили. Не таращь глаза — никто тебя не обидит. Прячься под полог и выспись. Как раз тебе время будет до города.
Усмехнулся и они со стражником отъехали, сразу ускорившись. Видно, и правда — очень сильно я их задержала.
* * *
Яркий солнечный свет падал из окна в просторную комнату и светлым пятном накрывал широкую кровать, стол со стулом, длинный ларь вдоль стены и кучу крюков на ней у входа. Все выглядело нежилым и пустым, но в комнате было чисто прибрано.
— Пока поживешь здесь. До тех пор, пока прояснится с тобой, да и про деда нужно узнать.
— А чье это жилище?
— Стражи. С другой стороны вход в общий дом, а это комната для командира. Положено ему, но он недавно женился и живет в другом месте. Велел тебя сюда поселить, чтобы была на глазах.
— Мне просто сидеть здесь? — расстроилась я, — пока вы выясняете? Я все же по делу ехала… И деньги у меня тоже на дело отложены.
— Платить за проживание не нужно. И я не думаю, что ты задержишься здесь надолго. Боишься заскучать — помоги кухарке. Заодно отработаешь и харчи, и постой. Так-то ей в помощь дают провинившегося стражника. И тебе при деле веселее будет. Когда что-нибудь прояснится — сразу скажу. Что нужно будет — тоже сразу говори, я каждый день тут. Мужиков я сам запугаю, чтобы не лезли к тебе, но и ты сиди тихо, если лиха не хочешь. Потом делай, что в голову придет — хоть по своему делу иди, хоть за мужа. Вон Микей взял бы тебя хоть сейчас, — хмыкнул, внимательно глядя на меня.
— Я не для себя хочу снять проклятье, а для своей дочки. У меня дитя будет. Может, я косы спрячу, как мужняя? — подошла я к окну и выглянула в него. По двору, огороженному высоким забором, проходили по своим делам стражники, седлали у конюшни коня, тащили внутрь ведра с водой. Чужая, непривычная жизнь проходила перед моими глазами и я вспомнила:
— А бабам же здесь не положено быть.
— Какая из тебя баба? Пигалица. Про дите сейчас придумала? Нет? Кто отец-то? — почему-то сердился ведун.
— Не заставляйте меня врать, все равно не скажу.
— Раньше надо было прятать косы… Тут иначе смотрят на это, могут плохо думать о тебе. Стражник же отец у дитя твоего, так же? То-то им там, как медом намазано — на порубежье…, — зло выдохнул он, — это там у вас так… просто все, а здесь тебя осудят, гулящей назовут. Тут таким косы режут под корень, а дальше дорога только в веселый дом. Почему про тягость свою не сказала раньше? Спрячь косы, скажи, что вдовая, тогда…
— Вы что?! Я верю, что живой он — выжил! — дернулась я к нему. Страшно было даже подумать, а не то что сказать такое! Разве он сам не понимает? Он же снова в битву ринулся, тут каждое неосторожное слово судьбу решить может.
— Обустраивайся, короче… — отвернулся виновато ведун, — стели постель… отоспись. Помыться можешь при кухарне — возле чана сольешь на себя — там тепло и всегда есть горячая вода и мыло. И закуток закрытый. Кухарка присмотрит. Тетку зовут Лешкой, она молчунья, но баба добрая. Другую готовить еду не поставили бы — сама понимаешь. Сейчас отведу тебя поесть. Твои сумы вскоре доставят от городских ворот, — встал он со стула.
— Зачем вы со мной возитесь? Вы же не с каждым так?
Ведун удивился: — Что здесь непонятного? До выяснения. С тобой неясно все. Да и не только в тебе дело. Не переживай — скоро разберемся. Потом иди себе куда хочешь, никто тебя держать не станет, только уж потом про косы не забудь — собери в плат. Ну, так что — пошли? А то мне еще к раненым нужно.
— Как они там? Как мои… тот, что с вами был?
— Это брат мой, сын брата моего отца… выживет. На него моей силы хватило… едва хватило. Все хорошо, все живы будут.
* * *
Вечером, уже почти ночью, я сидела в своей комнате, на широкой кровати, кутаясь в большое, толстое одеяло. На мне была теплая мамина сорочка до самых пяточек. Я обхватила руками коленки, положив на них подбородок, и слушала, как стихают к ночи всякие звуки — за стеной, за окном.
Думала о том, как же мне везет на хороших людей — молодого, но сердобольного ведуна, обозных, что поделились теплой накидкой и дали выспаться в дороге, доставив до самого дома. А кухарка, которая мало того, что сытно накормила, так еще и задержалась со мной, покараулила пока я вымоюсь с дороги? Даже разрешила высушить косы на кухарне…, а где это видано, это же бабские патлы… везде лезут. Я постаралась расчесать их осторожно, не насорив.
Наверное, меня берегут Высшие Силы — не иначе. Потому что сижу я сейчас здесь — вымытая, накормленная и смотрю в окно на зимние звезды — далекие, холодные, колючие… Я мало чего видела красивее, чем они. Так может, это и есть те самые Силы — всевидящие, приглядывающие за каждым, за мною так точно. Днем глядят на нас солнышком, а ночами — звездами. Большими… зимними… синими… колючими… Спасибо им…
Глава 5
И задержалась я в этом месте надолго. Прошла зима, и приближались теплые дни. Много чего случилось за это время, но ничего такого, из-за чего я сорвалась бы и кинулась в бега. Ко мне относились хорошо и не обижали, хотя и не баловали. Да и с чего бы?
Кухарка Лешка была еще сильной, дебелой женщиной в летах. И вправду — молчуньей. Говорила только по делу и мне это поначалу нравилось. Посмотрела на меня в первый раз, дождалась, когда уйдет ведун и притянула за руку — усадила за стол. Поставила для меня миску с вкусно пахнущей похлебкой и спросила:
— Говори все, что можешь сказать о себе, чтобы я не надумывала лишнего. Нам рядом работать.
Я рассказала. Она уточнила:
— Так у тебя дитя нагулянное?
— Нет. Так нужно было. Иначе вовсе не суждено было иметь.
Про проклятье тоже пришлось рассказать. Она выслушала и посоветовала:
— Сразу поставь себя правильно, а то набегут… им все равно, что ты мелкая да рябая, лишь бы теплая баба под боком. Про дитя молчи, скоро все равно уедешь, и не узнает никто. Жалуйся мне на них, если что.
Вот и весь наш разговор по душам. А дальше — только про кухарские дела. Она не лезла с вопросами, не пробовала меня разговорить. Хотя мне самой порой хотелось довериться кому-то, высказать про то, что наболело, но она не годилась для этого. Да и жаловаться ни на кого не пришлось. Видно, ведун напугал как-то стражей, и они держались со мной ровно, стряпню хвалили, но лишнего себе не позволяли и даже близко не подходили.
Ведун, наверное, пока ничего про меня не выяснил и просто присматривал со стороны, как я работаю да что делаю.
Работа на кухарне не была тяжелой — у нас дома ее было больше, особенно в последние годы. И тепло было у большой печной плиты, даже жарко. А в моей комнате — холодновато. Но это было не важно, все равно я там только ночевала, а укрывалась всегда тепло. Все у меня было хорошо и спокойно. Плохим я не назвала бы даже тот сон, что приснился вскорости по приезду.
С вечера я уснула и спокойно спала, а потом вдруг стало тяжело ногам… всему телу. Оно оцепенело и перестало слушаться. Меня обездвижил и сковал липкий страх, вновь обливая тело холодным потом, как тогда — когда утопленник ходил кругом избы. Сейчас как будто и нечего было бояться — снился живой человек и совсем не страшный. А было мне так, словно злой домовой давит. Сидел дед за столом в своей избушке и просил у меня прощения:
— Ты не думай, я не хотел вводить тебя в такой страх, — хмыкнул невесело, — да только дар мой, сила моя к тебе потянулась. Она и водила тело. Ведун до конца помереть не может, пока свою силу не передаст кровным. А то душа покоя не найдет, не уйдет на перерождение, маяться будет. Или время нужно, чтобы заранее сложный обряд провести, отдавая ее чужому человеку. У меня его не было… времени.
Передай нашим, что я степнякам в руки не дался… там знают про это. Четверо варнаков было и только один из них — чужой. Остальные, видно, просто лихие люди, купленные. Скажи пусть ведуны сторожатся — вона куда уже доползло сучье племя. Под лед в полынью я сам кинулся — понял, что не уйти будет. А это все же меньшее зло… Если бы не ты, стелился бы я смертным туманом над озером, ползал привидом… людей пугал. А ты отпустила меня, спасла душу.
— А я что — кровная вам? — с надеждой спросила я во сне.
— Нет… нет. Просто ты светом солнечным целована. Я не про то, что сильно рябая да рыженькая. Ты вспомни — все растет под твоей рукой, как грибы после дождя. Приготовленная тобою еда вкуснее любой другой. Спроси у ведуна — кто такие фэйри? У нас с тобой души родные, вот сила и потянулась к тебе. Только плохо, что мертвым телом передана была. Сильно плохо, за это и прошу прощения. Моя бы воля — пусть бы лучше скитался неупокоенной душой.
— А почему все так плохо?
— Нельзя долго говорить с покойниками. Вот потому и плохо… А у тебя дитя… да и по силам ли тебе такое будет?
На этом сон и закончился, а наутро я не смогла встать с постели. Слаба была, как новорожденный котенок, руки поднять не могла. Тетка Лешка пришла узнать, что со мной, почему не иду работать? Прислала потом по моей просьбе ведуна, и я рассказала ему о своем сне. И с той поры — почти три оборота луны прошло, он так ничего и не ответил мне. Видно, выяснял, и это было не так-то просто.
* * *
Когда стала дорога после весенней распутицы, ведун велел мне собираться. Сказал, что поедем в столицу. И я вдруг пожалела о своем спокойном житье здесь. Поселение, которое они называли городом, мне нравилось. Оно мало отличалось от нашего села. Просто дома чуть богаче да больше, да еще выселки и хутора вокруг. Я часто выходила за ворота и уже почти освоилась. Тетка Лешка посылала купить то то, то это, чтобы не бегать самой.
Мимо проходили, пересекаясь вблизи городка, два оживленных торговых тракта. И часто торговцы распаковывали одну-две телеги, чтобы продать свой товар поселковым жителям. Так что на небольшом торжище всегда можно было увидеть что-нибудь новенькое. Хоть мне и не нужно было ничего для себя, но просто глянуть было любопытно. На красивую одежду, обувку из цветной кожи, бусы и ленты, дорогие шали… Я держала их в руках, любовалась яркими красками, гладила рукой, мысленно примеряла на себя — хотелось, чего уж там… Как любой женщине хотелось бы на моем месте. А особо притягивали глаз обручальные платы — красивые, узорчатые, часто просто драгоценные. Такой бы на плечи, да чтобы он накинул…
Выходить за ворота одна не боялась — меня словно не видели. К тому, что не нравлюсь парням, я привыкла еще у себя. И почему женщинам здесь не была интересна, тоже поняла — перекрестье путей же. Жители городка привыкли часто видеть новые лица, новых людей. На въезде в поселение настроено было харчевен, где заодно можно было и заночевать. И там часто останавливались приезжие. Меня, очевидно, тоже считали такой.
В новую дорогу я по-женски спрятала косы в легкий плат, как велел ведун, и собирала в сумы одежду, прислушиваясь к себе — смогу ли выдержать долгую тряску? Тогда я сильно уставала, не высыпалась толком, а это еще легко было ехать — по снегу да на полозьях. А сейчас еще и подташнивало с утра, а стоило только представить себя на подпрыгивающей телеге, затошнило уже порядком, и я проскочила к горшку. За этим делом меня и застал ведун. Я уже знала его имя, но не называла его им, раз ему так хотелось. Прополоскав рот водой, умылась, вытерла воду с лица и прохрипела:
— Извиняйте, последнее время…
— Дело обычное. И… Таша, я понимаю, что будет тяжко в дороге — ехать долго. Только знай, что с тобой в одной телеге будет моя жена и она тоже в тягости. Не мучил бы вас обеих, если бы мог. Но меня отзывают отсюда и велели с собой привезти тебя. Ослушаться я не могу… ты тоже. Я озаботился вашим здоровьем, не сомневайся. Зелье от тошноты сготовил, еда будет вам та, от которой не станет плохо. Поедем не спеша, намостим вам под бока сена…
Я видела, что он маялся своей виной. Скорее, переживал не столько за меня, как за свою жену — что тоже будет трястись через полстраны. И поспешила успокоить:
— Я собралась уже. И вы же знаете, что мне сильного ведуна искать нужно. Так что я вас век благодарить буду, если довезете туда, где его можно найти.
Он повеселел, улыбнулся, построив брови домиком:
— С утра выступаем. Хорошая ты девочка, рыжуля, — похвалил меня и, посерьезнев, велел вдруг: — Назови имя отца твоего ребенка, Таша.
Я тоже перестала улыбаться, покрутила головой — не скажу, не положено. Ни моя мама, ни бабушка когда-то, ни я сейчас не знали — свободен любимый, женат или, может, у него есть невеста? Не осуждали за то, что такое возможно — любви и свадьбы нам никто не обещал и не обманывал. Так что и у нас не было права рушить жизнь того, кто согрел, приласкал, когда другие отворачивались, да еще и подарил великое счастье — дочку.
* * *
Жена у ведуна была молчаливая и спокойная. Чем-то схожая с виду с ним же — русая, светлоглазая, невысокая. За два дня, что ехали вместе, мы с ней почти и не говорили. Срок у нее был больше моего — под одеждой уже обозначился небольшой живот. И ей тяжелее давалась дорога, поэтому мы часто останавливались и ведун прохаживал ее шагом, обнимая и ласково уговаривая потерпеть. Глаза у него были неспокойные и виноватые, хоть он и улыбался, успокаивая жену.
Если бы я захотела, мне было бы с кем поговорить— с нами, охраняя наш малый обоз, ехали на конях Микей и Хоразд. Окрепнув, они возвращались в отряд столичной стражи. Где-то там жили их семьи. Оба часто поглядывали на меня, таясь от ведуна, будто делали что-то недозволенное, и я старалась не думать об этом, не придавать значения тому, как они себя ведут.
Обоз состоял из трех повозок — на одной ехали мы с Марутой, другая была заполнена их семейным скарбом, третья везла брата ведуна, который мог уже сидеть, хотя чаще лежал — слабый еще и тоже молчаливый. Такая, видно, у них была семейка. Трое сильных стражников на конях были достаточной защитой от лихих людей. Ведун сказал, что на этих дорогах давно уже не озоруют. Слишком хорошо охранялись проезжающие обозы, нанимая ведунов, слишком большой кровью давались раньше грабежи. Потому перестали и пробовать.
Он как раз подъехал к нам и сказал, что впереди небольшой лесной хутор в шесть домишек, и там… а я схватилась за голову и замычала от боли. Она закружилась, и я то ли сомлела, то ли просто забило что-то памороки, но я уже видела перед собой не ведуна, а чужого мужика, совсем мне не знакомого до этого. Высокий, патлатый, с беспокойными темными глазами и горбатым носом, он виднелся у дороги и, не смея подойти ближе, говорил оттуда, проплывая мимо лесных деревьев вместе с нашей повозкой. Я во все глаза глядела, почему-то совсем не страшась его, хотя привида видела в своей жизни впервые. А мое оцепеневшее тело лежало, придавленное уже знакомой нездешней тяжестью. Его слова отдавались в голове болью:
— Помоги, не дай сгинуть без поминального обряда, без надежды возродиться… чтобы семья могилы моей не знала. Чтобы звери кости растащили. Не оставь, добрая душа, — просил он меня, — скажи на хуторе, что недалеко от того дерева, что с большим дуплом у корня, медведь меня задрал. Там и зарыл в хворост. Худой… голодный с зимы…пусть сильно сторожатся… — таял туманом, размывался, рассеивался, а меня больно били по щекам, в лицо прыскали изо рта водой.