Девушка тихонько всхлипывает, уткнувшись лицом в его рубашку. Генрих осторожно гладит её по волосам.
— Где ты был столько лет, — наконец резко произносит она, ударяя его кулачком в грудь. Не больно. Даже смешно. Она думает, что он просто скрывался где-то вне Лондона, а сейчас решил вернуться? Это всё объяснить настолько сложно, что Генрих предпочитает расстегнуть рубашку, чтобы сразу показать клеймо распятого. Самое эффективное доказательство того, где он действительно был.
Джули раскрывает рот, касается пальцами черной печати из сотен мелких точек, каждая из которых — олицетворение энергии одной души, которые когда-то поглотил демон. Тут не все души учтены. Как уже говорил Артур — часть грехов в клейме Генриха решили попросту не указывать.
— Как такое вообще… — нервно выдыхает девушка.
— Ну вот, — Генрих разводит руками, — возможно. Как — ещё сам не понял…
Джули отстраняется, окидывает его цепким взглядом. Она не может чуять его эмоций — но ей не нужно, она знает его даже слишком хорошо.
— И ты… Работаешь?
Никакого презрения в тоне, Джул прекрасно знает, что где угодно лучше, чем на кресте. Только в теории, слава богу.
— Испытательный срок, — Генрих неловко пожимает плечами. Странно он сейчас себя чувствует. Он не вспомнил о Джул ни разу за эту неделю. Возможно, потому, что это было практически не эффективно, возможно, потому, что он концентрировался на одной лишь Агате.
— Какая она? — вдруг насмешливо уточняет Джул и смеётся, заметив, как удивлённо вздрагивают его брови.
— Брось, я же знаю, как ты выглядишь после хорошей ночи. Так что там твоя девушка? Какая она?
— Нереальная, — Генрих неожиданно для себя очень светло улыбается, — такую и описать сложно.
— Ты счастлив? — Джули не сводит взгляда с его лица. Генриху не хочется даже говорить об этом — слова кажутся слишком недостаточными для описания его самоощущения, он просто кивает.
— Ты заслуживаешь, — Джули трогательно морщится носик и улыбается тоже. Она знает его историю. И она знает, почему он тогда от нее ушёл. Точнее, наверное, догадывается. Он же так и не смог ей сказать о своих чувствах… Они были слабостью, которую демон себе позволить не мог.
— Спасибо, — тихо отзывается Генрих.
— Так все-таки как? — переспрашивает Джули. — Разве такие, как мы, могут получить амнистию.
— За меня попросили, — поясняет Генрих, — та девушка.
— Попросили? — недоверчиво повторяет Джули. — Почему? Ты ее искушал? Она влюбилась?
— Нет, — Генрих усмехнулся, — практически нет. Я там всех сестер милосердия искушал больше, чем Агату. Искушал, раздражал…
— Даже на кресте развлекался? — Джули сначала укоризненно хмурится, а затем заливисто хохочет, сбрасывая маску фальшивой праведности с лица. Практически не изменилась.
— Там было страшно скучно, если забыть о том, что ещё и нереально больно, — скупо улыбается Генрих.
— Так что она в тебе увидела? — продолжает допытываться Джул.
— А что во мне можно увидеть? — иронично уточняет Генрих. — Ничего ж не поменялось, я даже сейчас все время думаю, каким должен быть адекватный грешник, думаю, но не чувствую себя таковым.
— И все же она почему-то попросила, — ровно замечает Джули.
— Она очень сочувствует распятым.
Звучит это очень нереально. Впрочем, если Джул не поверит — это ж будет ее беда.
О Миллере Генрих вспоминает неожиданно поздно.
Оборачивается — тот так и стоит истуканчиком у фонаря. Сквозь него, ничего не замечая, проходят люди.
— Отпусти его, Джул, — осторожно просит Генрих.
— Вы с ним теперь друзья? — удивлённо уточняет суккуба. Кажется, это предположение шокирует её даже больше, чем появление перед ней Генриха, о котором она уже и не думала иначе как о практически мертвом. Действительно, друзья Миллер и Хартман… Звучит совершенно невозможно.
— Ох нет, — Генрих смеётся, — от этого я избавлен, слава небесам. Так. Иногда коллеги. Но девчонку я у него увел.
Сказал и пожалел об этих словах. По губам Джули расползается «понимающая» улыбка, будто она вслух говорит: «Вот оно что», — и это безумно нечестно по отношению к Агате. Он с ней не для того, чтобы досадить Миллеру. Почти не для того.
— Я выслеживала этого мудака ради тебя, между прочим, — вдруг произносит Джули, — просто в память о тебе хотела уже пустить его на корм банде. И пусть бы его душу лет пять сшивали после этого…
Восемьдесят лет хотела? Хотя… Генриху приходится себе напоминать, что у Джули совсем другие возможности. Миллер слишком сильный противник, такого пусть даже и сильной суккубе можно и больший период времени караулить.
— Давно освоила гипноз без зрительного контакта? — интересуется Генрих.
— Лет пять, — Джули улыбается раскованно, действительно флиртуя, — и это еще не все, чему я научилась, пока тебя не было, милый.
Нет, точно, слова про перехваченную у Миллера девушку она поняла не так, как нужно, и сейчас Генрих все сильнее понимает, что должен бы чувствовать себя виноватым. Черт, как же сложно вытягивать из себя эмоции, которые уже давно задавлены в самый угол сущности.
— Отпусти его, пожалуйста, — терпеливо повторяет Генрих. В конце концов, он намерен вернуться в Чистилище. И вряд ли его пассивность во время расправы над одним из архангелов отразится на кредитном счете положительно.
— Какой ты вежливый, — фыркает Джули и идет к Джону. Покачивая бедрами, цокая тонкими каблучками. По-прежнему убийственно хороша, ничего не скажешь. Зачем ей подходить особенно не ясно — нити своей воли, опутавшие душу Миллера, она может распутать и так — не приближаясь. Но, кажется, цель именно в демонстрации тела. Что-то хищное в груди Генриха и правда шевелится, когда взгляд скользит по плавным изгибам, по длинным обнаженным ногам в туфлях на высоких тонких каблуках. А что шевелится в груди, когда Джули касается пальцами лица Джона… Хочется закрыть глаза, чтоб не видеть, насколько чувственно девушка касается кожи Миллера, рисует невидимый узор по пути от виска к губа. Все-таки нужно закрыть глаза. Представить Агату. Вытеснить хаос, творящийся в голове. Все это — темная сторона. Его алчность. Привычка. Та, которая сейчас может потянуть его обратно во тьму. Все, что было в нем к Джули, — все уже сгорело. Поэтому он не вспоминал о ней все эти дни. Потому что она действительно для него практически ничего не значит.
— Просыпайтесь, преподобный, — ласково улыбается Джули, щелкая пальцами перед носом Миллера.
Тот вздрагивает. Осознает происходящее.
Вообще-то, насколько Генрих знал Миллера — тот никогда не превышал своих полномочий, выбранных для какого-то момента его жизни. Если вышел на смену сборщиком душ — не отвлекается на бегающее вокруг демонье. Вышел охотником — не отвлекается на души. Но, кажется, к Джули у него есть ряд претензий, а сам факт того, что она его загипнотизировала — явно Миллера пугает.
От вспышки белого огня, направленного Джули в лицо, Генрих успевает её отшвырнуть. Святой огонь ударяет ему в грудь, взрывается, ослепляет обжигающей болью и белым светом. Генриха швыряет на брусчатку улицы. Он только нюхом ощущает, что Джули еще рядом.
— Уходи, живо, — рычит Генрих, оборачиваясь к упавшей навзничь девушке, не увидев, но почуяв, как она вскакивает и, не теряя зря времени, переходит в боевую форму, срываясь с места.
— Идиот, она в горячем списке розыска, — рычит Миллер. Да. В это Генрих легко может поверить. Такую цель Триумвират действительно может преследовать особенно прицельно — в конце концов, она и раньше была опасна, а сейчас — и того сильнее. Но восемьдесят лет на кресте… Он думал, что хотя бы она смогла избежать этого. Её свобода казалась приемлемой ценой за то, что он оказался на кресте сам.
Пусть сейчас она ему никто, так, знакомая из прошлого, но в прошлом Генрих уважал Джули. Она была сильной, а с ним лично — еще и честной. Она уважала его правила и соблюдала их. И если это ничего не стоит, то что вообще стоит?
— Вставай, — Миллер прихватывает демона за грудки, дергает вверх, заставляя встать на ноги. Теплое прикосновение ладоней к лицу возвращает способность видеть.
— Догоняй, — сухо требует Миллер, кивая в сторону, — веди, мы должны её поймать.
— Да пошел ты, — глухо отрезает Генрих, выпрямляясь, убирая руки в карманы.
Последствия. Последствия будут обязательно. И кажется, уже сейчас он жалеет о таком проявлении характера. Но если он сейчас сам поможет поймать Джули — кажется, он предаст самого себя. Того себя, каким он был когда-то.
Миллер делает шаг назад, практически окутывая всего себя святым огнем. Будто собирается с силами для атаки.
— Я не нападу, — устало произносит Генрих. — Ты, конечно, можешь прожарить меня экзорцизмом, но предательство — не мой профиль. Она добровольно сняла с тебя гипноз. По моей просьбе. Я должен после этого лично помочь отправить её на крест?
— Должен, — отрезает Миллер, — условие твоего испытательного срока — в смертном мире выполнять те поручения, которые тебе даются.
— Плохое условие.
— Плохой из тебя работник, честно скажем, — разочарованно пожимает плечами Миллер, — и даже очень.
Генриху нечего на это ответить. Внутренних сил хватает только промолчать. В кармане будто наливается тяжестью стеклянный шар с собранной душой.
Вопрос доверия (1)
Ну вот и допрыгался Генрих Хартман до камеры. Такой светлой чистилищной камеры, чистой, с серыми стенами. Светоч под потолком выжигает глаза — кажется, для создания именно этого клочка огня Миллер призвал всю свою к Генриху неприязнь. Генрих пытается забыться и задремать, к сожалению, в камере полноценно заснуть не получается. Светоч не гасят, чтоб греховный голод ослабить. Не то чтобы Генрих сейчас испытывал в этом потребность. Сейчас обходится без экзорцизма — в конце концов, Генрих даже в камеру зашел самостоятельно, без оков, и ни на кого не бросился. Даже довел сбор души до конца, кстати.
Дурацкое стечение обстоятельств. Почему вот в первый свой выход он встретил именно Джули, с которой его столько связывало. О перспективах нарушения условий испытательного срока думать не очень хочется. И ведь в первый же раз, черт возьми… разумеется, это учтут при разрешении его судьбы. С одной стороны, вроде как проступок-то не такой и значительный, ну подумаешь — не подчинился, с другой — позавчера подмахнул гордыне, вчера — вспышке ревнивой ярости, мелкие срывы происходят чуть ли не ежедневно и не спешат становиться менее слабыми.
И да. Агата обязательно узнает о случившемся. Узнает и о Джули. Хорошо, если Миллер ей не расписал в красках, как Генрих в свое время в компании Джули терроризировал Лондон, еще мог и от себя добавить про их страстные отношения. Было что добавлять, много чего было, хорошо, что Миллер далеко не обо всем в курсе. В общем и целом, чего бы Генрих точно не хотел — так это распространяться о своем количестве женщин перед той, с которой он строил отношения сейчас. И таки девчонка наверняка заподозрит, что у Генриха к Джули что-то всколыхнулось, что, конечно, правда — очень-очень слабенькая, но правда. А ничего болезненней для женщин нет, чем соперница-бывшая. Как будто обесценивает это в их глазах текущие отношения. И пускай ни о каком соперничестве речь не идет, Генрих не собирается менять Агату на Джули, но все-таки самолюбию девушки это наверняка удастся объяснить не сразу.
Дверь лязгает, открываясь. Где-то там приходят в движение замки из освященной стали.
Первым в комнату входит Артур, за ним Агата — быстрая, легкая, стремительная. Генрих ощущает себя предателем, когда она его обнимает. Он сегодня думал не о ней. И чем он особенно лучше всех тех, кого презирал и ненавидел?
И все же она его обнимает, окунает в собственное тепло. Прижимается к нему всем телом, отпускать её категорически не хочется, но приходится.
— Рассказывай, — требует Агата. Чтобы рассказать, Генрих смотрит не ей в лицо, находит точку за плечом.
— Что ты знаешь? — тихо спрашивает он.
— Про неподчинение приказу, — Агата морщится, явно недовольная таким ничтожным количеством информации, — Джон хотел, чтобы ты поймал суккубу, опасную суккубу — как вопит Анджела, — а ты отказался.
— Я просто её знал, — Генрих устало вздыхает, — обычно в нашей среде друзей не бывает вообще, ну а с ней… С ней я провел пять лет.
— Вы дружили? — негромко произносит Агата. Она уже все поняла — это ощущается по запаху.
— Нет. Мы были любовниками, — Генрих выговаривает это на едином вдохе, потому что еще чуть-чуть, и он соврет. Прошлое в отношения тащить не нужно ни в коем случае, но сейчас уже, похоже, от этого не спасешься, — пять лет мы жили как чертова супружеская пара. Потом я ушел, когда Небеса начали на меня активную охоту. Не хотел ставить под удар её. Это только в сказках хорошо, когда «умерли в один день».
— Ты любил её? — в выражении лица девчонки проступает нечто жестокое. Кажется, именно сейчас она расправляется со всем своим нежным отношением к нему. Он не может чувствовать её душевную боль, зато он чувствует, как холодеет от неё запах Агаты. Спасет ли ложь положение? Стоит ли усугублять положение еще и ею?
— Тогда. Я любил её тогда, — Генрих пытается найти в себе силы поднять глаза. Он даже очень хочет, чтобы она спросила про то, что сейчас, хотя… что сейчас он вообще может ей сказать? Чтобы она ему поверила. Нет в жизни никого безжалостней ревнующей женщины, тем более переживающей свой чувственный дебют. Даже правда сейчас будет обесценена, признана не годной, фальшивой, вырванной. Агата достойна, чтобы он сказал ей о этом не в камере изолятора. Будет ли еще возможность сказать позже?
Как же все некрасиво сложилось. Черт, он еще утром был в безумно хорошем настроении и, кажется, даже порывался на романтические свершения, а сейчас, кажется, он своими руками положил эти отношения на рельсы, и невдалеке уже грохочет поезд.
Ему хочется сейчас шагнуть к ней, спрятать в своих руках, прижать в груди, в которой колотится сердце. Но он же знает, как она среагирует, когда так ушла в себя. И только ожогов от защитной молитвы ему сейчас не хватает.
— Мисс Виндроуз, — окликает Агату Артур, потому что тишина затягивается на несколько минут, и девушка вздрагивает. Встряхивает головой. Оборачивается к Пейтону.
— Вы закончили? — уточняет Артур. — Нас ждут.
— Нет, — Агата сужает глаза, прикусывает губу, — не закончила.
Она просто шагает к Генриху, сжимает его ладони… и опускается на колени. Тянет Генриха за собой. Это настолько неожиданно, что Генрих даже не пытается сопротивляться.
— Помолись со мной, — кротко улыбается она. Демон открывает было рот, но встречает прямой взгляд и понимает… Агату сейчас ведет наитие. То самое наитие, по которому она отмолила сначала его самого, а затем Анну. И… ладно. Плевать, что святое слово Генриха ослабляет, ослабит оно и голод внутри.
— Какую молитву читать?
— Искреннюю, — пожимает плечами Агата и опускает голову, закрывая глаза.
Генрих давненько не молился. В последние дни он даже несколько раз поминал бога без толики иронии, но мысль обратиться самому к Небесам ему в голову не забрела.
Он толком не понимает смысла молитвы. Просить о чем-то? Вообще, это кажется решением слабака — просить о том, что можешь сделать сам. Себя победить он должен сам. Небеса ему уже помогли — выжгли в нем немалую толику демонических порывов. Пусть безжалостной болью, пусть не до конца, пусть ежедневно Генриху приходится снова и снова бороться с собой, но все равно сейчас он чувствует себя куда более правильным человеком, чем до распятия.
Ничего он не будет просить. Разве что прощения? Необязательно, чтоб прощали, обязательно попросить… Генрих не знает толком молитв, все уже истерлись из памяти, лишь «Отче наш», который когда-то читал вместе с матерью, приходит на ум. Читает. Тихо, чуть громче чем вслух.
Агата не выпускает его рук из своих теплых ладоней, и в какой-то момент их склоненные головы соприкасаются. Нет, она не отклоняется, кажется, и вовсе не замечает. Генриху хочется открыть глаза, заглянуть в её спокойное лицо, но он пытается сосредоточиться на молитве. И тягостные мысли потихоньку распутываются. Самое главное — сохранять спокойствие. Это сложно, но именно в положении эмоционального нуля легче всего удержаться от слишком резких реакций. Не будь он сегодня в таком приподнятом настроении, куда обдуманней среагировал бы на Джули.