— Доброго утра, — произносит Пейтон, и Генрих только и успевает подставить руки, чтоб принять протянутую ему коробку. Артур впихивает Генриху в руки еще и вешалку со свежеотглаженным костюмом и расслабленно потягивается.
— Завтрак, — спокойно поясняет архангел. — И форма для тебя, вечером зайдешь на склад — возьмешь под себя нужное количество. Кстати, ты в курсе, что вы проспали?
Да, если верить солнцу — проспали они вполне себе практически до вечера.
— Ты должен отмечаться в штрафном отделе каждое утро, — сухо сообщает Артур, скрещивая руки на груди
— Извини, был не в курсе регламента, — виновато пожимает плечами демон. Он, прямо скажем, оглушен оказанным вниманием. Допустим, еду ему архангел действительно мог принести из беспокойства о судьбе оказавшейся рядом с голодным демоном Агаты. Но принести чистый экземпляр формы… Это уже из разряда «предупредительность», хотя в принципе, архангелы в своем великодушии зачастую показывают себя ничем не хуже эйд. И Генрих даже чувствует нечто похожее на благодарность.
— Теперь в курсе, — вздыхает Артур, оглядывает Генриха, чуть морщится. Видимо, видок у него не самый аккуратный. Впрочем, Генрих это и сам знает. В голове как будто щелкает мысль, что архангел может подозревать его в том, что Генрих уже употребил энергию души Агаты.
— Девушка в порядке, — торопливо сообщает он.
— Я видел твой счет пятнадцать минут назад, Хартман. Я знаю, что с девушкой все в порядке, — Артур слегка закатывает глаза, — я даже знаю, что ты вчера добился её согласия, иначе бы твой счет демонстрировал отрицательную динамику.
— И пришел бы ты в таком случае сюда не один? — Артур кивает. Впрочем, вчера Генри предполагал что-то подобное, именно поэтому упорно добивался от Агаты взаимности, прямо-таки заставлял её принимать решения. Рисковать столь неожиданно подаренной амнистией ему не хочется ни в коем случае.
— Кхатон сказал, где меня искать? — Генрих чувствует, что улыбается неуклюже, неловко, но все же сейчас, даже при том, что Артур смотрит на него весьма спокойно, ему все равно мерещится безмолвный укор, мол, мог не тащить в постель праведницу, мог потерпеть пару дней, но вчера казалось, что нет, не может он терпеть ни в коем случае. Голод стучал в виски, чтобы его приглушить нужны были срочные действия.
— Да, — это вполне очевидный ответ. В Департаменте Генрих старался сдерживаться и не давать архангелам лишний повод заподозрить Агату в легкомысленности. А то как бы это не поставило под удар его, Генриха, помилование.
— С едой будь аккуратнее, — милостиво советует Артур, — чередуй земную еду с нашей. В нашей — вкус, в земной — сытость. Временная, конечно, но на некоторое время хватит. Ну, если сильно прихватит — вызывай экзорциста через знак «омега».
— Спасибо, — искренне улыбается Генрих. Вчера ему в Департаменте нанесли несколько знаков на запястье невыводимыми чистилищными чернилами и даже, кажется, объяснили, какой знак за что отвечает, но он прослушал — уж очень хотелось уже уйти из душного кабинета, остаться с Агатой наедине, начать активное наступление на бастион её самоконтроля.
— В десять утра завтра не забудь отметиться, — Артур разворачивается, желая уйти, но Генрих ловит его за плечо свободной рукой. Нужно отдать должное — архангел не сбрасывает его руку, не шарахается в сторону, не призывает себе на помощь святое пламя, больше того — на его лице не расцветает брезгливая гримаса. Артур смотрит на Генриха с неожиданным интересом.
— Прости, — с усилием произносит Генрих, — я вам немало крови тогда попортил.
Ему по-прежнему тяжело произносить эти слова, тяжело признавать свою вину, но победа над собой никогда не бывает легкой. С чего-то нужно начинать.
Брови Артура удивленно вздрагивают. Впрочем, вряд ли он настолько глуп, чтобы довериться Генриху после подобной мелочи.
— Не сорвись снова, Хартман, — коротко просит Артур, глядя прямо Генриху в глаза. Можно подумать, что он на Генриха деньги поставил, но святоша Пейтон слишком чист для участия в подобных мероприятиях.
— Ага, — Генрих качает подбородком, — вы уже решили, к каким работам меня приставить? Если что, можно же меня в каком-нибудь архиве запереть на пару маленьких вечностей.
Работа в архивах была нудной и наименее эффективной с точки зрения закрытия греховного кредита, но Генрих не предается никаким иллюзиям — ему абсолютно без разницы, где отрабатывать его заоблачно большой кредит. Это все равно окажется настолько долго, что Агата вполне может успеть пару раз вернуться в Чистилище после перерождений. И всякий раз он будет встречать её — эта мысль даже самому Генриху показалась слегка наивной, но все же однозначно отбросить её он не смог. Звучит мило. Девчонка наверняка оценит подобное заявление.
— Архив обдумали уже, да, оставили как запасной вариант, — Артур кивает, — но вообще, пока что решили допустить тебя на равных к работе штрафников. Это будет полезно, как для бесов, так и для необращенных загрешившихся.
— Я там буду работать пугалом? — с иронией уточняет Генрих. — Рассказывать, как отстойно быть распятым?
— Ну да, — Артур кивнул, — вполне полезная работа. Плюс часто штрафников привлекают искать для Лазарета клочья душ или выслеживать активных контрактеров, сам понимаешь, ни одно чутье не должно пропасть бесследно. А ты — как исчадие там и вовсе будешь нарасхват, — подобных твоим возможностей нет ни у одного штрафника. Правда, риск большой, но первое время с тобой в человеческий мир будет ходить ангел-экзорцист.
— Вы хоть иногда спите, — ухмыляется Генрих, уже почти что на прощанье, Артур уже шагает к двери.
— Случается и такое, — Пейтон пожимает плечами, — передай мисс Виндроуз, чтобы завтра зашла ко мне перед началом своей смены.
— Зачем? — Генрих спрашивает, надеясь не показаться излишне назойливым. Но все же не может не спросить, уж больно удивительно внимание Триумвирата к простой сестре милосердия.
Артур оглядывает его вновь, видимо, раздумывая о степени демонического любопытства.
— Тебе пока рано знать, — он качает головой, — да и мы пока всего лишь наблюдаем за ней. Будет что сказать — скажем.
После этих слов Артур прощально кивает и окончательно уходит. Ногами. Он мог бы выйти на площадку для взлета, сэкономить время, но предпочитает использовать ноги. Это, наверное, аскеза такая…
Доброе утро-ночь (3)
Генрих возвращается в комнату, аккуратно устраивает костюм на стуле, чтобы не измялся, ставит коробку с завтраком на стол, оборачивается к кровати.
Агата, кажется, не изменила позы, но сердце у неё стучит чуть чаще, чем до того как Генрих встал. Похоже, что с Пейтоном он все-таки слишком громко болтал. Пальцы торопливо расстегивают пуговицы рубашки.
— Еще будешь спать? — шепчет Генрих, возвращаясь на кровать и скользнув к ней под одеяло. Нет, она не была какой-то совершенно безумной красавицей, от одного взгляда на которую хочется непременно её взять, но в её лице будто неведомый скульптор пытался выразить воплощение нежности, мягкости, и Генрих неожиданно для себя оказывается пленен ею настолько, что уже сейчас ощущает себя совершенным идиотом, но оторваться от Агаты не может совершенно. Руки, губы — все его существо так и тянется к её коже, и будь его воля — она бы не покинула этой постели еще пару дней, но акты страстных соитий никак не отражаются в статистике аннулирования кредита, а жаль!
Агата, сонная, растрепанная, улыбается, сладко зевает, прикрывая рот ладошкой, тянется к его губам за поцелуем. Такая теплая, нежная — её хочется ласкать и лелеять, не выпускать из объятий. Ему еще следует изучить её, он далек от того, чтобы понимать, что она за человек. Но сейчас — он целует её, и все остальное попросту может подождать. Он целует её осторожно, неспешно, боясь спугнуть, в конце концов, вчера он с ней совершенно не церемонился, исходил лишь из чувственной отдачи. Что-то мелькало на заднем плане её эмоций, что-то, что могло помешать ему вчера, если бы он позволил себе допустить хоть одну секунду сомнений. Но Генрих не испытывал такого рода сомнений, ему вообще кажется, что он вечность знаком именно с её телом, потому что ни одно из проделанных вчера действий не вызвало у девушки отторжения, она не выскочила из его хватки, не хлестнула его святым словом, никак не прибегла к силе. Она дрожала, трепетала, отвечала его ласкам.
— Нужно вставать, — шепчет Агата, уклоняясь от третьего по счету поцелуя.
— Ага, — Генрих медлит, специально дождавшись, когда она попыталась перебраться через него, и в нужный момент опуская ей ладони на талию, заставляя замереть. Сердце девушки снова начинает трепыхаться, как напуганная птичка. Её лицо всего в паре дюймов над его лицом, поэтому вовлечь её в поцелуй оказывается не сложно. Генрих чуть усиливает нажим на талию, и мягкий голый животик касается его кожи. У Агаты горят уши, с каждой секундой его желание вызывает в ней все большую взаимность.
— Нужно вставать, — смущенно повторяет она, и Генрих делает себе мысленную пометку давать ей более короткие перерывы на «перевести дыхание». Чтобы не успевала отвлекаться.
— Мы все равно слишком бессовестно проспали, чтобы куда-то торопиться, — он запускает пальцы в её волосы, снова притягивая её лицо к себе. Он целует её нарочито нежно, еще вчера заметил, что напористость её пока что впечатляет меньше. Она очевидно не очень-то искушена, и Генриху это, честно говоря, очень нравится. У него будет время приучить её к разнообразным формам удовлетворения страсти, сейчас нужды спешить нет совершенно. Он еще и сам никак не может распробовать вкуса её мягких губ, потому и приникает к ним снова и снова, проникает в глубь её рта языком, каждый раз находя кончик её язычка, заставляя её слабеть. Пальцы купаются в её волосах, честно говоря, Генрих уже и не помнит другой такой девушки с такими же безумно гладкими и густыми волосами. Наверное, они очень оттягивают кожу головы, поэтому вчера она расслабилась именно после того, как он распустил ей волосы.
Он позволяет ей отстраниться, впиваясь в её лицо взглядом, пытаясь врезать в память каждую его черточку. Да — у него есть время запомнить каждую её родинку, но все равно — это задача из тех, которые не хочется откладывать на завтра. Её по-прежнему смущают его взгляды, она даже попыталась робко спрятать лицо, но Генриха это совершенно не устраивает. Он ловит её за подбородок, заглядывает в глаза.
— Птичка, в чем дело?
Она пару секунд пытается изобразить недоумение, но Генриху даже не приходится говорить, чтобы сообщить о тщетности её спектакля, он лишь насмешливо поднимает брови. Как бы то ни было, но сейчас пара минут болтовни никакого вреда не нанесет. Он все равно добьется того, что ему нужно.
— Просто сейчас день, — Агата смешно морщит нос, она явно не может толком обосновать суть своих противоречий.
— И? — улыбается Генрих, поглаживая пальцами её подбородок, так близко к губам, он знал, что это её отвлекает, и немножко внутренне посмеивается тому, что на неё это действовало. Такая неопытная, такая наивная.
Судя по смущенной мордашке Агаты, повод действительно дурацкий.
— Неприли-и-ично, — наконец выдыхает она, и на этот раз ей удается спрятать лицо в ладонях.
Генрих не может сдержать смех. Перекатывается на бок, сбрасывая её с себя, обвивает руками нежное тело, прижимается к её спине, пробегается шаловливой щекоткой по животику, заставляя девушку захихикать.
— Что неприлично, птичка, — интересуется он, целуя её в плечо, — это? То, что я тебя целую?
— То, что после, — тихонько шепчет Агата, и Генри, все так же смеясь, проходится пальцами по полукружьям её груди. Девушка замирает, запрокидывая к нему голову, — ей нравятся его ласки, впрочем, он и не сомневается. Он чувствует, как в ней все дрожит от его касаний, ни единой протестующей нотки не слышно.
— Спорим, у тебя вообще никак не ухудшится счет, если я сейчас выкину с кровати одеяло, — он говорит это, а сам перекатывает между пальцами маленькие напряженные сосочки. По телу Агаты прокатывается дрожь, она даже сдавленно стонет, беспокойно виляя попкой. Чертовски жаль, что обращение в демона не дарует пару лишних рук, пожалуй, он бы сейчас прихватил её и за задницу. Но груди пока выигрывают, эти небольшие, мягкие, аппетитные грудки…
— Не надо, — умоляюще просит Агата.
— Птичка, — мурлычет Генрих прямо ей на ухо, — ну не обкрадывай меня, умоляю, я хочу видеть тебя всю, понимаешь?
Эффект его слова имеют странный — девушку вдруг начинает мелко трясти, и эта дрожь совершенно не похожа на страстную истому. Генрих ощущает, как поднимается в её теле прямо-таки волна ужаса, и стискивает руки, плотнее прижимая её к себе.
— Птичка, птичка, — успокаивающе шепчет он, — ну не пугайся, птичка, если не готова — я подожду, я даже обойтись могу вовсе.
Она замирает в его руках, судорожно пытаясь дышать спокойно. Генрих задумчиво прижимается к её шее губами. Именно в этот момент, чуя её растерянность, кажется, что своим неосторожным словом он взял и испортил все, что было возможно, и пока не очень-то понятно— продолжать ли «штурм», или отложить до вечера. Куда важнее сейчас, чтобы Агата успокоилась, чтобы страхи отпустили её. Генрих плохо помнит первые годы в Чистилище, он тогда даже пытался работать, но все равно грешная сущность не давала покоя, слишком многое из прошлого тянуло назад. Что тянет сейчас её — Генрих пока не знал.
— Все в порядке, малышка, — осторожно шепчет он, когда Агата поворачивается к нему. На щеках, кажется, следы слез. По логике вещей Генрих должен бы сейчас испытывать жалость. Он в принципе делает на это поправку, напоминает себе о необходимости возвращения к нормальным человеческим ценностям, а сам тем временем осторожно касается влажных девичьих щек пальцами, стирая с них остатки соленых капель.
Агата целует его сама, и от неё пахнет какой-то сложно объяснимой решимостью.
Не то чтобы Генрих ощущает в себе острое желание навязать свои условия, но если она сама решила довести дело до оргазма, то ему сопротивляться точно не выгодно.
Темп оказывается совсем другой, не тот что пытался задать он сам. Неопытность девушки чувствуется довольно остро, она попросту не знает, куда ей девать руки, как к нему прикоснуться. Впрочем, Генриха это не особенно беспокоит — главное, что она его целует, главное, что нежные пальцы пусть и бессистемно, но изучают его тело, давая вполне понятные разрешения. Впрочем, он тоже никуда не торопится — он медленно выцеловывал из неё эту странную боль, с каждым поцелуем добиваясь все больше трепета в ней самой, вырывая из её груди тихие стоны удовольствия. И каждый изданный ею звук отдается в нем гулким эхом. Она трепещет от всякого его движения, такая нежная, такая неискушенная, сложно не заразиться, не начать трепетать уже над ней, впрочем, он уже боготворит каждую её черту, каждый уголок тела. Наверняка существуют другие девушки, которые по каким-то причинам считаются более привлекательными, но Генриху здесь и сейчас не нужна ни одна из них. Ему нужны именно эти нежные холмики грудей, от одного прикосновения к которым Агата сама выгибается к нему навстречу, задыхаясь, как маленькая белая рыбка, выброшенная на сухой бархатистый песок. Генрих не может оторваться от них, покрывает их поцелуями снова и снова, плотно сжимает губами и играется языком с набухшими бусинками сосков, заставляя Агату скулить от переполнявшего её удовольствия.
Ему нужен сейчас именно этот мягкий животик, по которому так приятно спускаться вниз в своем поцелуйном путешествии, и только пальцы Агаты ему сейчас нужны в его волосах — тонкие, чуткие пальчики, лучше всего справлявшиеся с тем, чтобы сообщать о трепете своей хозяйке.
Ему не нужно других ножек, чтобы целовать их — от колена поднимаясь по внутренней стороне бедра. И она — она замирает, всякий раз, когда он поднимается чуть выше. Генри даже улыбается такой реакции, улыбается и целует дальше — все ближе к заветному треугольничку.
— Генри, — тихонько скулит она, и он поднимает к ней лицо, смотрит на раскрасневшиеся щечки, на припухшие губки, в глаза, потемневшие от переполнявшего ей желания.
— Может, не надо? — шепчет она, смущенно прикусывая губу, и ему хочется поцеловать её снова, и он целует. Прямиком туда — раздвигая языком нежные складочки, и все тело девушки содрогается, а она сама — задыхается от удовольствия. И нет на свете запаха слаще, чем сейчас её запах — её, распаленной, переполненной жгучим удовольствием, искренней, чувственной. И нет никакого вкуса сейчас, который он желал бы ощутить на языке вместо такого естественного, чуть солоноватого вкуса её тела. У Генриха вновь кружится голова, и он снова и снова целует чувствительные лепестки, вылизывает её глубоко и влажно, находит языком маленький красный бугорок, сжимает его губами, терзает в ритме пульса, заставляя Агату снова и снова выдыхать его имя, впиваться пальцами в измятую простынь.