***
Когда я очнулся и сфокусировал взгляд, похитителя рядом не было. Он стоял в углу комнаты напротив небольшого металлического стола, разбирая какие-то инструменты.
Забавно, что вся эта ситуация вызывала у меня не так много эмоций, как привычно было бы видеть в таких ситуациях. Именно это сейчас и пугало — безразличие. Единственное, что буравило дыру гигантских размеров в груди — судьба Джо. Не строя ложных надежд, я понимал, что в квартире, которую я закрыл вместе со всеми окнами, он просто погибнет от голода и жажды. Это был тот самый круг, из которого не выбираются: если бы в том переулке ему не «посчастливилось» обрести хозяина, он умер бы ещё раньше. Всё же, меня радовало, что Джо успел повидать хорошую жизнь, ласку, нежность, получил осознание, что есть люди, которым он нужен. Как бы я хотел встретить его ещё раз, хоть на минутку. Погладить его негустую шёрстку пепельного цвета, вслушаться в тихое и отчаянное урчание, прижать к себе и ощутить мокроту маленького носа на своей щеке. Полюбоваться красотой его глубокого взгляда и поговорить в тишине, рассказать то, что навсегда останется лишь в нас двоих.
Похититель рассмеялся и отошёл от стола с отвёрткой в правой руке и небольшим тесаком в левой.
— Думаю, это подойдёт для твоей нежной кожи, — хмыкнул он, подходя ближе и садясь напротив на колени. Я сглотнул; взгляд постепенно стал вопросительным. Он улыбнулся со смешком и приблизил тесак к моей шее.
Лезвие прикоснулось к горлу, прошлось до ключиц; я вздрогнул от холодного металла. Кажется, это конец? Я зажмурил глаза и постарался расслабиться, вспоминая приятные моменты из недолгой жизни длиной в двадцать два года, которых было не так много, но от этого они и ценились.
Ладонь похитителя коснулась моей футболки и приподняла ткань, разрезав напополам.
— Ты надеялся на скорую смерть, мой мальчик? О-о, нет… — пропел он, дотрагиваясь концом отвёртки до моего голого торса, — Такие жертвы бывают редко, оттого я и позволяю себе задержать их подольше, чем остальных. — он скривил улыбку и надул губы, словно ребёнок. — Они такие скучные. И играть с ними неинтересно… Но, почему-то, тебя я хочу оставить у себя ещё на несколько ночей. Кожа у тебя приятная, голос, а твой запах… — Похититель приблизился и склонился над моей макушкой, глубоко вдыхая. Он схватился рукой за мои волосы, вдыхая много раз и выдыхая со стоном. Стало не по себе. — Позволь насладиться тобой, мой мальчик. Теперь договоримся. Верные ответы — верные поступки с моей стороны. — Нож оказался возле моей шеи, — Если ты будешь отвечать на все мои вопросы — получишь приз в виде ласк. Договорились?
— Нет. Если ты собрался убивать меня — делай своё дело. Быть твоей игрушкой я не собираюсь, понятно?
Кажется, он стал зол. Его руки сильнее сжали мои волосы, а металл врезался в кожу; выступили первые капли крови. Я сглотнул и сжал зубы, чтобы не подавать виду о боли. Похититель взял отвёртку, провёл ею медленно от торса до плеч и надавил сильнее, будто желая просверлить инструментом дыру в моей руке. Сдерживаться я не смог — закричал от неприятных ощущений и резкой боли. Он засмеялся и сжал волосы, почти вырывая их, а затем, пробормотав что-то непонятное, склонился к моей шее, резко укусив её. Когда он поднял голову, я увидел кусок своей плоти в его зубах. В животе зашевелилось. Боль в руке превратилась в пульсирующую, к горлу подступала желчь, откровенно тошнило, а перед глазами стояла картина разноцветных пятен, плывущих, словно по воде.
Похититель судорожно зашевелил губами, выплюнул кусок откушенного, засмеялся в голос, встал и запрыгал на месте, хлопая в ладоши: все инструменты, бывшие в его руках, разлетелись и с грохотом свалились на пол. Он подошёл ближе и резко махнул ногой в сторону моего живота; я откашлялся и зажмурился.
Удар. Смешок. Удар. Смех во весь голос. Удар. Истерика. Удар. Он радостно облизывает губы, склоняется ближе и наблюдает за кровью на моём лице. Внутри что-то хрустнуло. Окутывает тьма: холодная, беспросветная и грубая.
— Ты усвоил первый урок? — слышу сквозь пелену тьмы, а затем погружаюсь в глубокий сон.
***
В почтовом ящике уже несколько дней валялось письмо, запечатанное в конверт. Напротив, строки «от кого и кому» было выведено кривым почерком: «От Гилберта Хилла — Адаму Хиллу». Внутри скрывалось несколько листов дешёвой бумаги, на которых буквы были нацарапаны гелиевой ручкой; в некоторых местах расплывались въевшиеся капли воды. Адам не может узнать содержание этого письма, его разум затуманен ложью и обидами, а разузнать всю правду ему бы посчастливилось, не будь он в неизвестном месте.
«Тринадцатое октября.
Здравствуй, Адам. Как ты? Как тебе учёба в городе? Знаю, что от меня письма ты никак не мог ждать, но… Знаешь, после того, как ты уехал, я стал часто думать о тебе, вспоминать, наконец обдумал всё и понял, что уделял тебе категорически мало времени, хотя ты в этом сильно нуждался, я знаю. Послушай, в нашей семье все родились строгими… Привыкли не выражать собственных эмоций, держать всё в себе. Так проще… Так просто проще, понимаешь? Но по стечению твоих первых лет жизни я понял, что ты родился не таким же, как мы. Ты воспринимал всё близко к сердцу, сильно переживал за всех и за вся, боялся навредить, обидеть… Мама, папа, я, мы все не привыкли к выражению собственных чувств — видеть тебя, плачущего из-за зарезанной курицы, было чуждо и непонятно. Сначала я тебя не понимал. Решил отстраниться, не признавать, распускал слухи о тебе и о том, что ты ведёшь себя, словно девчонка… Но лишь после того, как ты уехал, лишь после того, как я пожил без тебя, я понял, что вёл себя как самодовольный глупец. Знаешь, очень тяжело было просыпаться и не видеть на тумбочке остывающий крепкий чай. Не слышать твоего робкого: «Доброе утро, Гилберт» и пожелания спокойной ночи. Я наплевал. Не ценил. Не замечал таких мелочей, понимаешь? Ты, наверное, поверить не можешь, что твой всегда бесчувственный брат пишет такое. Чёрт, я даже не знаю, где ты сейчас. Как у тебя дела, нашёл ли ты общий язык с однокурсниками… Я пожелал остаться догнивать в этой поганой деревне, где являлся самым крутым. Побоялся, что по приезде в город не смогу завоевать такой же большой авторитет. Унижал тебя, оскорблял, самоутверждаясь. Боже, я не могу поверить, что плачу сейчас, а ручка дрожит в моей руке. Я пишу тебе не только с целью извиниться за всё… Столько лет прошло. Лучше ведь поздно, чем никогда, верно? Так вот.
Я пишу тебе, потому что нашей матери не стало. Всё не так с тех пор, как ты уехал, правда. В день твоего ухода, сидя рядом с тобой на кровати, я вдруг понял, что в городе тебя ждёт лучшая жизнь. Из-за этого я улыбался тогда, но до конца не понимал, что без тебя и твоей поддержки мы загнёмся тут к чёртовой матери, Адам. Так и случилось. Как только я вышел из комнаты, я услышал, что на кухне, вместе с отцом, плачет мать. У неё случилась истерика, она била отца по груди и плакала навзрыд о том, что она ужасная мать, ведь её сын, которому она уделяла слишком мало времени, уехал за сотни километров.
Она медленно начала увядать, как и цветок на твоём подоконнике. Я стал поливать его каждый день, он вновь расцвёл и позеленел, но я не знал, как сделать так, чтобы наша родная мать расцвела так же. Каждый день у неё были жуткие головные боли, которые не прекращались ни на секунду. Отец злился, пропадал на работе сутками, чтобы заработать на лекарства, но…
Её не стало вечером, двенадцатого октября. Она попросила меня написать тебе письмо и передать, что любит тебя всем сердцем и надеется, что ты живёшь лучшей жизнью.
Адам, я знаю, что это сложно, но я прошу у тебя прощения. За всё сделанное, сказанное и недосказанное.
Я вспоминаю уважаю люблю тебя»
Глава 3
Выбираться из темноты тяжело. Всё тело ломит, некоторые места болят особенно сильно, но поверх кожи в этих местах ощущается приятная мягкость ткани, положенной сверху. Несколько минут пришлось убеждаться в том, что глаза действительно открыты. Лишь через некоторое время я понял, что поверх глаз туго завязана чёрная ткань.
Всё ощущалось особо остро: чутьё, любые прикосновения, вдали слышались шорохи, а в теле глухо стучало сердце быстрым ритмом. Эта пелена тьмы заставляла окунуться внутрь, куда-то глубже даже собственных мыслей. Внутри всё переворачивалось, в голове стучало, но перед этим завесом неизведанного стояла тяжёлая железная дверь, полностью заставленная замками, ключи от которых найти надо было в глубинах океана.
— Пташка, как чувствуешь себя? — этот голос, ранее звучавший саркастично, звучал сейчас действительно по-настоящему, искренне и мягко. Фраза стала ниточкой, за которую я смог ухватиться и выбраться от тяжёлых мыслей. Комнату окутал леденящий холод, который врезался в кожу и заседал глубоко под ней.
Ни за что не хотелось ощутить это снова. Не хотелось видеть то, что было увидено ранее. Оторванный кусок собственной плоти в крови в чужих зубах, отвёртка в плече и этот истеричный смех. В горле пересохло от воспоминаний, внутри стоял твёрдый ком, состоящий из горечи и боли, которая никак не забывалась.
— Убей меня… — тихо заскулил чей-то хриплый голос. Немного позже я понял, что голос был моим. Запинки в речи исчезли, как странно.
Рядом с собой я ощутил горячее дыхание, тёплые руки приблизились, длинные пальцы огладили моё лицо, в макушку врезался нос, аккуратно, мимолетно вдохнувший. Внезапно по рукам, груди и ногам разлилось непонятное тепло. Будто это дыхание способно было согреть с головы до ног. Ещё… Хотелось ещё раз почувствовать эти пальцы на своих щеках. Услышать бархатный голос.
Моя голова вертелась в поисках обладателя этих нежных рук, но человек испарился настолько быстро, что за секунду в дверь постучались кошки, которые потом долго и упорно будут скрестись о сердце, заставляя думать, вспоминать и закрывать глаза от пьянящей сладости.
Горячо. Под глазами две мокрые дорожки, стекающие уже по шее. Кошки заскреблись слишком сильно, кошки заставили вспомнить то, где я нахожусь и о ком вспоминаю с тоской! Я вздрогнул, упёрся руками в батареи и стал ждать ответа. Где-то рядом поскреблись. Скорее всего, это были чьи-то когти. Котик дома у маньяка, как забавно… Если только это не его очередная жертва. Послышался стук железа о железо, что-то с грохотом свалилось то ли на пол, то ли на стол. От этого внезапного шума по телу пробежались мурашки. Шаги приближающегося похитителя заставляли кровь медленно закипать и вариться в теле; казалось, будто сейчас кожа покроется волдырями от этой горячей алой жидкости, вздымающейся из-за большой температуры.
— Всё хорошо? Ты дрожишь… — задумчиво и мягко прозвучало ватным и жестяным гласом. И вновь эти пальцы, которые на этот раз забрались в волосы и слегка потрепали их, — У тебя такие шелковистые волосы. — я отвернул голову и хмыкнул. Нервы сдавали в такой обстановке, но, кажется, напряжение чувствовал лишь я один. Уши резала громкая тишина, льющаяся и такая быстрая, что хотелось крикнуть ей о том, чтобы она остановилась, прекратила так громко звучать и заливаться сплавом горечи и страха в горло, уши, нос, во все места, открытые для её взора и голоса.
— Зачем ты меня здесь держишь? — губы будто онемели; грубо мою голову оттолкнули.
— Потому что хочу. Знаешь, маньяки никогда не лишают жизни вблизи к своему месту жительства. — судя по повышающемуся голосу, он постепенно поднимал уголки губ, — Мне пришлось долго и упорно следить за тобой. А знаешь почему? — жестяной скрежет вблизи резал слух, но был приятнее, чем тишина, — Потому что ты всегда один. О, да… И в этот раз, когда тебя чуть не поймали, я был рядом. Тебе повезло, иначе бы ты умер скучно, гм. — я почувствовал его тело в одежде, которое соприкасалось с моим. За спиной послышался щелчок. Одно лишь прикосновение к шее, лёгкое нажатие, и я вновь проваливаюсь в дыру…
Вспоминался сейчас лёгкий весенний ветер. Как я любил проводить вместе с ним вечера, — просто словами не передать. Мартовский, апрельский или майский — не имело значения, ведь каждый из них способен был задеть что-то в глубине тончайшей структуры души. Он завоёвывал доверие быстро, точно и метко. Сначала эта любовь казалась сумасшедшей, безумной, бесполезной, но вскоре, проведя рядом немного времени, открывались двери в иное понимание. Мартовский — бурный, страстный, молодой, кричащий о своей светлой юности, пробегающей столь быстро и незаметно; ухватить его за хвост и получить своё — несомненно важно. Апрельский — спокойный, более тихий и уравновешенный, но его спокойствие словно могло передаваться и людям, отчего мирская суета отходила на второй план, а флегматичность выступала на сцене с явной победой, протягивая чашку горячего чая. Майский — самый неопределённый, но совершенно точно неповторимый. Нельзя точно сказать, когда он решит заглянуть, слегка потрепать твои волосы и пробудить от долгого сна. Майский ветер предвещал что-то новое, не всегда правильное, но пусть и безрассудное — это было несомненно что-то будоражащее кровь в жилах. Весенние ветра напоминали людей, их перемены, но каждый уникален, неповторим… «Удивительно» — думалось в безмолвные вечера перед открытыми окнами, с распростёртыми руками, впускающими в дом что-то новое, колышущее страницы незакрытых книг и недописанных писем.
Холодная вода окатила с головы до ног. Я резко раскрыл глаза и сел в каком-то скользком и узком пространстве.
— Проснулся, мой маленький… Я решил, что стоит помыть тебя. — мною была проделана попытка подняться, но тут же оставлена из-за скользкого пола. Да и убежать бы сейчас я не смог, поскольку из-за повязки на глазах понятия не имел, где нахожусь. Руки были всё ещё в наручниках, на запястьях я уже чувствовал кровавые «браслеты», огибающие руку. — Пришло время. — прозвучало медленно над левым ухом.
Меня ловко взяли на руки. Одежды на себе я не чувствовал, закрались странные ощущения неловкости, какого-то стыда. Было мерзко от холода и всех обстоятельств ситуации. Подо мной оказалась, похоже, кровать. И, что странно, — очень мягкая, тёплая и большая. Не успел я одуматься, как щиколотки оказались привязаны к кровати верёвками, а руки освобождены из наручников, но в ту же секунду пристёгнуты вновь, только теперь расставленные в стороны.
— Тебя будто распяли! — усмехнулся похититель, а затем замолчал, — Хорошо слышишь меня? Помни, что отсутствие ответов закончится плохо… — я слабо кивнул и сглотнул подступавший ком в горле, — Отлично. Отлично, мой хороший, — продолжал он шёпотом, вновь своим шёлковым голосом. Кажется, он приближался к кровати — послышались глухие шаги, а затем я почувствовал мягкое и тонкое покрывало на своём теле, оставлявшее без укрытия лишь часть выше ключиц. Стало более комфортно ощущать себя, хотя бы, не полностью нагим.
— Адам, — продолжал он, — я научу тебя чувствовать. — судя по отдаляющемуся голосу, он отходил дальше и дальше, но вскоре голос устоялся на одной волне, послышалось лёгкое постукивание железа, совершенно не раздражающее. Оно напоминало мирное тиканье часов в старинном доме. Я повернул голову в сторону издающихся приятных звуков. — Здесь важно уловить ритм. — И тут до меня дошло, ведь я вспомнил, на что похожи эти звуки. Метроном. Становилось невероятно уютно, тиканье влилось в обстановку и, кажется, не будь его сейчас, явно бы чего-то не хватало. Сейчас я лежал абсолютно спокойно, дыхание стало ровным. Похититель подошёл ближе, присел на кровать и погладил меня по ещё не высохшим волосам, отодвигая некоторые прилипшие к коже пряди. Пальцы прошлись по ключицам, задевая их, но тут же перескочили на грудь, остановившись и держа руку в миллиметре от покрывала. — Ты спокоен. Это хорошо. Расскажи мне. Расскажи мне, о чём не хочешь вспоминать. — Я растворялся в этом шёпоте, так потешливо и строго проходящемуся по слуху, лишь слегка задевая его, будто огибая. Приходилось вслушиваться. Тик. Тик. Тик.
Эмоции вырывались потоком: хотелось то ли плакать, то ли смеяться. Нервные клетки погибали, но, почему-то, я всё ещё не пребывал в истерике. Ровные звуки, приятный шёпот возле уха и рука, блуждающая по раненой перевязанной шее… Всё это вызывало некое доверие, которого не должно быть! В голове стояли слова похитителя: «Верные ответы — верные поступки». Я, вдохнув глубоко, шёпотом ворвался в обстановку: