— Всё слишком непостижимо и проделано с таким изуверством, — вернул его к теме мсье Фабрисю.
— Венок от герцога Люксембургского из алых и белых роз был великолепен, — не к месту восхитился дю Мэн.
— Помяните моё слово, господа, дело это дьявольское, — уронил де Ренар.
— Да полно вам, Фабрис, я уверен, девицу убил из ревности любовник, отмахнулся де Шатонэ.
— Помилуйте, Эдмон, а тело обгрызать-то зачем?
— Чтоб отвести от себя подозрения.
— Так ведь и подозревать-то некого!
— Нет, мсье, ручаюсь, это просто сумасшедший. Надо, чтобы полиция проверила, не бежал ли кто из Бисетра или Сальпертриера? — Дю Мэн был уверен в своей правоте.
— Это любовник, Анатоль, это порыв страсти, я чувствую…
— Это Сатана, попомните, мсье, это Сатана…
Аббат устал слушать повторы, и заторопился.
* * *
Но рядом с домом его ждала ещё одна неожиданность. Он услышал грубое итальянское ругательство и, присмотревшись в вечернем тумане к силуэтам двух мужчин, шедших впереди, узнал в одном из них банкира Тибальдо ди Гримальди. Второй, к его удивлению, оказался Шарлем де Руайаном. Банкир, как до этого Реми де Шатегонтье, не выбирал выражений, на сей раз итальянских, костеря собеседника на чём свет стоит.
— Scemo! Mille cazzi nel tuo culo! — банкир был взбешён. — Второго такого идиота, как вы, Лоло, поискать! Я уже сказал вам, займитесь чем-нибудь на досуге, не обременяйте меня вздором! Почему бы вам не ублажить задницу вашего дорогого Брибри? Повторяю, угомонитесь!
Шарло де Руайан ничуть не обиделся. Он явно был настроен элегично.
— Да полно вам, Тибальдо, вздор всё это. Кстати, Рене Мезанжо продаёт свою итальянскую гитару, а граф де Реналь — отменный клавесин. Мне нужно этак сорок-пятьдесят тысяч… и мы с Шомоном могли бы через неделю-другую съездить в мой маленький домик в Левэ.
Банкир ответил не сразу, но в конце концов всё же мрачно пробурчал:
— Хватит и тридцати.
Граф Лоло, который всегда имел привычку запрашивать втрое против нужного, не возразил. Они свернули в проулок.
Жоэль подошёл к своему парадному. Прогулка, надо заметить, ничуть не помогла ему избавиться от неприятных мыслей. На душе по-прежнему было мерзко. Весь этот ноябрьский день, столь тяжёлый и сумрачный, начавшийся с похорон и завершавшийся теперь томительным и тягостным недоумением, совсем истерзал его.
Он не помнил, как добрался до постели, ему казалось, лишь сон даст ему забвение, и сон пришёл, но и в нём перед глазами снова плыл курящийся церковный ладан, гроб с грохотом ударялся о косяк двери, на бледном лице покойной распахивались мёртвые остекленевшие глаза, Шарло де Руайан насмешливо бросал цветок в могилу, а лицо Камиля д'Авранжа искажала порочная, распутная гримаса…
Глава 7
«… Полено — оно и есть полено, дорогой Одилон…»
Спустя три недели после похорон мадемуазель Розалин де Монфор-Ламори в свете распространилось горестное известие о смерти её матери, графини Элизы. Новость не была неожиданной: её сиятельство так и не пришла в себя после обморока, случившегося сразу по возвращении с кладбища, несколько недель была в забытьи и умерла, не приходя в сознание.
Маркиза де Граммон, в салон которой эту новость принёс Одилон де Витри, была расстроена. Господи, она помнила ещё дебют юной Элизы в обществе, та всегда казалась ей нахальной и несколько дерзкой девчонкой, и вот — нет ни Элизы, ни малышки Розалин.
Маркиза почувствовала себя совсем старухой.
Шарло де Руайан, единственный наследник графини даже не пытался выглядеть расстроенным. Плач наследника — замаскированный смех, Лоло знал эту старую поговорку, и полагал, что всем остальным она тоже прекрасно известна. Правда, он неизменно сохранял на лице выражение умеренной печали, что говорило о том, что его сиятельство прекрасно воспитан, блюдёт пристойность и уважает традиции общества.
Аббат Жоэль помнил старый юридический принцип «Кому это выгодно?», но Руайана в убийстве Розалин не подозревал. На кладбище в день похорон де Сен-Северен слышал тихий разговор двух представителей закона о том, что девица перед смертью была обесчещена, над ней жестоко надругались, причём насильник был человеком недюжинной мужской силы.
Лоло не подходил под эти определения. Он не выносил даже запаха женщины, брезгливо содрогаясь и морща нос, причём, подобные богомерзкие склонности обнаруживал, как утверждал в приватной беседе старик Одилон де Витри, с раннего отрочества, сиречь, они были следствием не столько развращённости натуры, сколько врождённой патологии иссыхающих ветвей вырождающегося рода.
Изысканная линия запястий, впалая грудь и узкие плечи его сиятельства не позволяли предположить в его тщедушном теле значительной силы. Он и с курицей не справился бы. Мог ли он поручить убийство кому-то другому? Аббат покачал головой. Страшный риск, а Шарло даже за карточным столом предпочитал никогда не рисковать лишней взяткой, был до крайности осмотрителен.
Камиль д'Авранж в этот вечер выглядел больным. Под его по-прежнему светящимися глазами залегли лиловые тени, губы были бескровны, черты обострились. Аббат заметил, что граф удостоил его странно злобным взглядом, лицо его передёргивалось, и пароксизмы ненависти зримо клубились вокруг д'Авранжа.
Не менее больным казался и Робер де Шерубен. Он явно дурно спал несколько ночей, был истомлён и предельно вымотан, одет и завит с полнейшей небрежностью. При этом аббат Жоэль заметил, что Камиль д'Авранж смотрит на Шерубена с глумливым высокомерием и непонятной священнику усмешкой.
Барон Бриан де Шомон, не обращая ни на кого особого внимания, элегично записывал в памятную книжку новые стихи, а Реми де Шатегонтье, пребывая в редком для него добродушном настроении, плотоядно улыбался и не только согласился выслушать написанное Брибри, но и соизволил похвалить.
Тибальдо ди Гримальди, Габриэль де Конти, Одилон де Витри и маркиза де Граммон забавлялись фараоном, а девицы тем временем с жадностью расспрашивали Люсиль де Валье о принадлежностях свадебной церемонии, ибо в пятницу ей предстояло стать женой Анри де Кастаньяка, весьма состоятельного сановника при дворе. Жених, по общему, хоть и тщательно скрываемому мнению девиц, завидным ни одной из них не казался: ему было за сорок, он не отличался красотой и слыл человеком весьма старомодных взглядов. Но, хоть этот брак не вызывал зависти девиц, они с удовольствием обсуждали тонкости кроя платья невесты, флёрдоранж и букет, деловито оценивали достоинства шёлка и тончайшей вуали.
— Пара шёлковых чулок сорок ливров, аршин белого шёлка от семидесяти до восьмидесяти ливров, модистка говорит, что можно уложиться в тысячу шестьсот ливров, не считая расхода на кружева и драгоценности. Ещё на двести ливров всяких безделушек: веер, подвязки и прочая, — оповестила подруг новобрачная.
— А Розалин говорила, что ей свадебное платье обойдётся в пять тысяч восемьсот ливров. А вот, вышел саван, — проронила вдруг Женевьёв де Прессиньи, бледная девица с незапоминающимся лицом.
Аббат, до этого весь день проведший в храме на службе, дремал под журчание их нежной болтовни, и сквозь дрёму слышал, как Руайан обсуждал с де Шомоном их поездку в Левэ, состояние дорог и рессоры экипажа, Габриэль де Конти рассказывал маркизе последние сплетни, а Лаура де Шаван уверяла Аньес де Шерубен, что напрасно её Робер думает, что именно ему было отдано сердце несчастной Розалин де Монфор-Ламори. Бенуа, её брат, сказал, что возвращаясь от герцога Люксембургского, видел, как Розалин выходила из дома. На ней было тёмное платье и плащ, на волосах — шляпка с эгреткой со страусовым пером. Она прошла квартал и села в карету, что поджидала её. Было темно, но на дверце кареты всё равно был наброшен бархатный плащ, закрывавший герб. Однако Бенуа говорит, что это был весьма дорогой экипаж, и запряжена карета была четверней. Очевидно, что скромница Розалин имела любовника в самых высших кругах.
Аньес де Шерубен не любила Розалин. Та, по её мнению, заманивала в сети брата, была гордячкой и задавакой. Если же говорить о подлинной причине неприязни, то Аньес понимала, что Розалин превосходит её красотой. Кого же это обрадует? Но сообщённое подругой заинтриговало. Подумать только! Лицемерная ханжа! Строила из себя такую скромницу и смиренницу…
— Но кому же могла принадлежать карета?
Этого Лаура не знала, и оттого события выглядели ещё более интригующими.
Тибальдо ди Гримальди, оставив игру, подошёл к своей воспитаннице Люсиль де Валье. Он что-то тихо сказал ей, она же, передёрнув плечами, односложно ответила и отошла, окинув опекуна недовольным взглядом и игриво улыбнувшись аббату. Отец Жоэль не мог понять причин столь навязчивого внимания молодой особы. Уже больше месяца назойливая девица, будучи официально просватанной, буквально не давала ему прохода, досаждала непонятным вниманием, причём в эти последние перед свадьбой дни утроив свою докучливую настойчивость.
Что ей нужно, силы небесные?
Люсиль же нежно спросила его, какой, по его мнению, аромат будет самым уместным в день свадьбы? Аббат смутился. Это дело вкуса и личных пристрастий, пояснил он.
— Ароматическая формула рыцарского изящества — ирисы, мускус и миртовая вода. Мирра и ладан, властные и мистические, имитируют возвышенное красноречие Боссюэ, а в сочетании лимона, гвоздики и нероли слышится благоуханье магнолий. Выберите то, что нравится вам, мадемуазель.
— А что выбрали бы вы?
Аббат вздохнул. Он — священник, напомнил он навязчивой особе, и любит аромат ладана. По душе ему и запах лимона. Мадемуазель ещё несколько минут пытала его, он отделывался односложными ответами и был рад, когда Люсиль вместе с несколькими девицами наконец покинула гостиную.
Шарль де Руайан между тем долго обсуждал с Реми де Шатегонтье насущнейший для себя вопрос, потом воззвал к присутствующим. Фирмы Бланше и Такенов предлагали прекрасные клавесины. Он проверял, звук отрывистый, но гулкий, обертоны звучат свободно, серебристо-звонкие тембры в верхнем регистре очень красивы, а в басах «наплывы» обертонов создают колорит церковных звонниц. Чудесные инструменты.
— Ну, так что же, покупайте, Лоло, — зевнул герцог де Конти, который не отличал мажорного трезвучия от минорного.
Шарло ответил, что всё не так просто. Сложность была в том, что граф де Реналь продаёт инструмент Дени прошлого века — и великолепный! Воплощение сверкающей лёгкости и изящества!
— Ну, так покупайте инструмент Дени, — равнодушно почесал макушку герцог и вытащил из кармана часы.
Не тут-то было! Оказалось, что, несмотря великолепные качества клавесина Дени, он вступил в противоречие с проповедуемым Лоло принципом «гармоничной прелести»! А именно, его строгое и тяжеловесное обрамление и крыловидная форма не сочетаются по цвету с обоями от братьев Раше в его доме на улице Сен-Жак, корпуса же инструментов Бланше и Такенов прекрасно инкрустированы модными китайскими узорами и идеально вписываются в интерьер его музыкального зала.
Герцог был невозмутим.
— Так купите оба, Шарло. Инструмент Бланше поставьте в музыкальном зале, а клавесин Дени — в вашем новом доме. Там под него и интерьер закажете.
Шарло задумался. Возразить было нечего.
— Простите, Жоэль, — неожиданно услышал аббат голос Бриана де Шомона. — Нам Камиль д'Авранж как-то сказал, что вы в колледже сочиняли стихи и их хвалили.
Вообще-то Брибри лгал. На самом деле Камиль сказал ему, что аббат был борзым стихоплётом, и тон, каким это изрёк д'Авранж, не оставлял сомнений в том, что сам Камиль считает аббата бездарностью. Но Брибри знал недоброжелательность Камиля к аббату, и потому был преисполнен чистого любопытства, ибо любил поэзию.
Камиль д'Авранж, услышав своё имя, подошёл ближе. Сен-Северен поморщился: уж больно неприятным было неожиданное внимание Брибри. Барон не нравился Жоэлю до отвращения, а фамильярность обращения и вовсе претила. Нашёл себе дружка, ничего не скажешь.
— Это были не стихи, а метрические упражнения, дорогой барон. Нам давали задания, и я их выполнял, — неохотно ответил он.
— То есть вы способны написать по заказу?
Аббат пожал плечами.
— Писать можно о том, что испытано или осмысленно. И лишь талант от Господа делает возможным озарения. Я лишён озарений, но в колледже отмечали мои способности к стихосложению. Это не одно и то же, мсье де Шомон.
— Но на заданную тему вы напишете?
Аббат вздохнул.
— Если тема близка — да, — Сен-Северен стал уставать от пустого разговора.
Силы небесные, что этому чёртовому мужеложцу от него надо?
— Ну, попробуйте. Вам близка тема античности?
— Не во всем.
— Напишите о Греции.
Аббат вздохнул и хотел было отказаться, но Брибри поддержала маркиза. Она тоже обожала стихи.
Сен-Северен подлинно не чувствовал в себе поэтической одарённости, точнее, иногда, ощущая вдохновение, что-то рифмовал, но серьёзно к этим опытам не относился. Сейчас, желая навсегда отучить барона обращаться к нему с подобными глупостями, торопливо срифмовал свои мысли, но не об античности, а о Лоло и Брибри, обрядив их в античные одежды, искренне стараясь, чтобы, прочтя стихотворение, Бриан де Шомон почувствовал себя уязвлённым и отстал бы от него навсегда.
Закончив в считанные минуты, он протянул листок Брибри. Тут же подошли Лоло, д'Авранж и Реми де Шатегонтье, и заглянули в написанное.
Не бери канфар, виночерпий, не пои черни, —
она болтлива. Но ни мрамор Гиметта в молчании мертвенном,
ни мрамор пентелейский не проговорятся ненароком,
почему семикратно воет, бедра обняв Менетида Патрокла,
Ахилл Пелид, из мужей первый?
Не гадай по ветвям лавровым. Не ищи прорицаний священного леса.
Промолчат монеты многовесные кипрской меди.
Мрамор Пафоса тайны той не поведает:
что влечёт страстью беззаконною Зевеса
к юному красавцу Ганимеду?
Не пытайте, друиды, зелень кипариса.
Мрамор Каристии молчалив. Не болтливы нарциссы.
Не слушай шёпот жимолости, не узнаешь из шелеста маслины, —
зачем обнимается сук древесный ягодицами Диониса
у могилы Просимна?
Пока кифары звук из струн не исторгнут,
и не надорван
пергамента истончённого край, —
не заглядывай в ящик Пандоры,
тайны скверной
не открывай
.
Увы, цель, которой добивался де Сен-Северен, оказалась недостижимой. Он обомлел, когда Лоло прочитал стихотворение вслух. Брибри, то ли не поняв насмешки, то ли игнорируя её, восторженно взвизгнул. Реми ухмыльнулся, но ничего не сказал. Камиль странно потемнел лицом. Тибальдо ди Гримальди удивлённо поднял кверху брови, но в глазах его блестело восхищение.
Маркиза же заявила, что это просто божественно.
Аббат вздохнул и подумал, что с него на сегодня вполне довольно, и уже собрался уходить, но тут в гостиную торопливо влетел Одилон де Витри и, заметив в углу залы Тибальдо ди Гримальди, облегчённо вздохнул.
— Вы здесь, Тибальдо, как я рад! У вас найдётся минутка для меня?
Банкир недоумённо поднял полукруглые тёмные брови и кивнул. Мсье де Витри кликнул лакея, который через несколько минут поспешно внёс в зал две упакованные в бархатные чехлы картины.
— Бога ради, помогите, Тибальдо. За эту просят восемьдесят тысяч, а эта продаётся за шестьдесят. Это подарок супруге на тридцатую годовщину свадьбы. Но что я в этом понимаю, Господи? Вы же, дорогой Тибальдо, признанный знаток. Стоит ли брать?