Но эта-то торжественность наступления, оказывается, и навела панику на противников: они подумали, что тысячи партизан идут из лесу, и убежали из села. Отряд Балабая захватил три автомашины, винтовки, убил семь фашистов — число, почти равное численности отряда, — и вернулся в лес. Имущество, награбленное гитлеровцами, роздали населению. Идет Балабай с отрядом через село — выбегают старушки, целуют, ласкают:
— Зайдите, чарочку выпейте, Александр Петрович.
Ученики выскакивают, спрашивают:
— А когда, Александр Петрович, будем класс кончать?
— Не волнуйтесь, окончим. Кто очень взволнован, может ко мне, для успокоения, в отряд поступить. До свиданья. Ждите.
Отряд пополнялся людьми, вооружением, конями. Лучших своих коней колхозники отдали в отряд.
После нескольких удачно проведенных операций Балабай получил задание от партизанского отряда связаться с одним работником в одном селе.
Путь к тому работнику лежал через село, где недавно Балабай был директором школы. Можно было, конечно, и миновать село, но очень уж ему захотелось увидать любимую школу, свои книги, учебные кабинеты; стал себя и других партизан уговаривать, что у них не хватает картошки, что надо зайти в село Н. непременно.
Подошел к первой с краю хате:
— Немцы есть?
— А, здравствуйте, Александр Петрович! Немцы были, а теперь нету. Картошки не надо ли?
А он и забыл, что пошел за картошкой.
— Нет, спасибо, не хочется.
Встретил на улице старичка, завхоза школы.
— Давайте посмотрим мою квартиру.
— А какая там квартира!
Была в начале 1941 года не школа — цветочек, а теперь что осталось? Библиотека, физический, химический кабинеты — все либо увезено, либо пожжено. Устроил он в школе комнату отдыха с мягкой мебелью, ученики говорили, бывало: «Уходить, честное слово, Александр Петрович, отсюда не хочется». А теперь?.. Тьфу!..
Смотрит на разорение Балабай, и впервые ему хочется уйти из этой школы поскорее. А старичок завхоз неторопливо рассказывает, что и все прочее на селе враги разорили — больницу, клуб, кино, буфет… Прибежала поздороваться одна из учительниц, тоже говорит о разорении. Дрожит Балабай от ненависти. «Ну, думает, поквитаюсь я все-таки за все это с фашистами, даю слово учителя».
Только подумал, а тут и случай представился.
Земля уже была мерзлая. Слышит — гул по ней идет. С чего бы это? Учительница побледнела. Завхоз успокаивает:
— Кто-то подводой едет.
Учительница смотрит в окно.
— Какая там подвода! Немцев полно село понаехало.
Балабай — к окну. Видит — к зданию подходят три грузовика и одна легковая с офицерами. Останавливаются прямо против дверей. Балабай оглядывается — ни завхоза, ни учительницы в комнате. А ему куда? На чердак? Побежал было на чердак, да вспомнил, какая у противника тактика: как только узнают — в хате партизаны, обычно поджигают ту хату и сидят с автоматами вокруг, ждут, не выскочит ли из полымя партизан. Погибать так бесславно?
Балабай решил пробираться напролом. Он вскочил в столовую. Выбил раму. Ноги вперед. Земля! Опустил туловище на землю. «Вот, — говорит самому себе, — спасибо, что дом выстроил одноэтажный…» И пополз к сараю.
Местность открытая. Только за сараем бугорок. Ползет… остановится, опять ползет.
И видит — колхозница Марья Батюк машет ему руками: мол, не в ту сторону ползешь! Надо к другому сараю, что служит кладовой для школы. Балабай меняет направление и глядит: немцы идут. Но тут, откуда ни возьмись, учительница, та, что к нему прибегала только что. Останавливает немца, заговаривает… Тем временем Балабай уже у кладовой, оторвал доску — туда! Стоит, ощупывает себя. При нем сумка с отрядными документами. Куда девать все это? При нем карабин, при нем пистолет — последнюю пулю в себя, конечно, — но документы?
«Нет, не может быть! Надо пробиваться!» — говорит сам себе Балабай и идет к дверям.
А у дверей уже гитлеровский офицер:
— Хальт!
Балабай ему — раз из пистолета в живот. Тот и упал перед дверьми. Балабай перекинул сумку и бежать!
Навстречу — шесть немцев. А у него за пазухой граната. Балабай — гранату в них. Кто полег навечно, а кто с криком обратно. Балабай перебежал улицу и залег за липы. Раз, раз, раз! — из карабина. А затем вспомнил о том, как Чапаев, Щорс, Пархоменко брали врага на панику. Глядит — подальше, за дорогой, колхозники лен выбирают. Разве противник разберет с испугу что к чему? Балабай встал, повернулся к тем колхозникам и зычно крикнул:
— Товарищи партизаны, за мной!..
Немцы, услыхав его крик, из школы повыскочили.
Балабай полем в лес и в старое русло реки. В поле встретил своих учеников. Спрашивает:
— Ребята, если фашисты вас будут спрашивать обо мне, что будете говорить?
— Скажем, ничего не видали.
— Правильно.
Балабай уже скрылся в лесу, а немцы, отбежав от школы, бьют по воображаемым партизанам из минометов — все сараи, всю школу изрешетили. Собрали затем селян, спрашивают:
— Куда скрылись партизаны?
Не только ученики, взрослые даже пар изо рта не пустили, молчат.
…По поводу этого эпизода Балабай замечает:
— На опыте войны вижу, что в основном преподавание у нас поставлено правильно.
Да и точно. Если расширить слово «преподавание» до размеров всей нашей культуры, то пожаловаться нам особенно нельзя. Возьмем того же Александра Балабая. В течение всех его боевых действий с немцами народ активнейше поддерживал его. Ему привозили продукты, приводили коней, к нему приходили люди, ученики собирали сведения о немцах, рисовали плакаты. Идут немцы утром по селу, а на заборах огромные лозунги: «Да здравствуют красные партизаны! Смерть бандиту Гитлеру!»
Противник большими силами окружил лес, в котором засел в болоте Балабай. Самого Балабая контузило. Холодно. Есть нечего. Питались замерзшей брусникой, корешками. Видит Балабай, что может погибнуть его отряд. Говорит связному:
— Любой ценой надо связаться с отрядом, дойти до самого Орленко. Скачи.
Связной поскакал. За одну ночь он сделал во тьме шестьдесят пять километров, пока не отыскал Орленко.
На другой день к девяти часам утра пришла помощь: сам Орленко с отрядом. Тем же временем получили сведения, что немцы окончательно блокировали лес и болото. Но наступать еще не наступают, а чего-то ждут…
— Пускай ждут, а мы пока разработаем план, — сказал генерал Орленко. — Мы их ждать не будем.
Прошел день, ночь. В пять часов утра отряд атаковал неожиданно село П., где находились главные силы немцев, откуда они думали идти в балабаевский лес.
Нападение было абсолютно неожиданным. Все взлетело на воздух — гарнизон, склады с боеприпасами, орудия. Немцы «газовали» из села и с перепугу побили много своих же, шедших к ним на помощь. Сотни полегли их.
Балабай добавляет:
— А подобных стычек было очень много. Наш отряд одних крупных боев выдержал семьдесят, а немцев уложил, по скромному счету, пять тысяч сто пятнадцать.
Он краснеет от удовольствия.
— В одном бою, например, моя рота выдержала большой напор. Мы положили тогда сто пятнадцать человек. У меня отечественный автомат. Хорошее оружие! Я в нем уверен. Он ни разу не изменял, в любую погоду бьет, только были б патроны. Идут на нас гитлеровцы, батальон. Ну, и полицейские. Взял меня азарт. На лыжах, маскировочные халаты, собаки у них, минометы мелом покрашены, звено самолетов шесть дней бомбит наш лес. Ну, как не злиться? Встал я во весь рост и поливаю их из автомата, поливаю. Мне кричат: «Зачем встал?» А я отвечаю: «Учить немца хочу! Пускай поучится, как на нашу землю идти!» И, прямо скажу, в поле — мороз, а мне от злости жарко. Я стою во весь рост и кошу их, кошу. И так, думаю, буду косить, пока всех не скошу.
И он встает во весь рост, русый, с нежным лицом, пылающим алым румянцем. И кажется, что перед тобой встала вся молодая, прекрасная, смелая Советская Украина, встала и косит врага, косит и косит, как сорную траву, пока всю не скосит!
Когда Балабая ранили и он не мог принимать непосредственного участия в операциях, генерал Орленко поручил ему редактировать «Партизанские листки» — боевые летучки партизан. Кроме того, Балабай выпускал листовки — обращения к населению.
— А когда генерал Орленко, — рассказывает Балабай, — отправлял меня на Большую землю, он мне говорил: «Вы, Балабай, историк, так и подберите все, что касается истории нашего отряда». Я, надо сказать, предчувствовал, что будем создавать историю, и то, что придется мне встретиться с таким замечательным руководителем, как Орленко. Я со дня организации отряда веду дневник и ношу его всегда вокруг себя тетрадками, как спасательный пояс.
И он показал мне, как носит он под рубашкой дневник.
А мне подумалось, что носит он на груди историю и поэзию нашего народа, его смелость, его мудрость, его победоносное будущее!..
1942
ОНИ ПИШУТ ЗАВЕЩАНИЯ…
«Чумою я был при жизни…» — таким эпиграфом начинается рассказ «Метценгерштейн» Эдгара По.
Да, он был чумою! И, как всякая чума, он был уничтожен. Преступный барон добыл необычайного коня и добыл, как все он делал, воровски, подло. Барон привязался к этому коню, скакал на нем день и ночь до тех пор, пока однажды не загорелся замок барона и безумный конь увлек в огонь и самого себя, и своего ездока.
Не «тотальная война» ли этот конь?
Не седок ли этот фашистская Германия?
Давно, не менее ста лет тому назад, написана эта характеристика мрачного барона Фридрика Метценгерштейна. Но разве краски поблекли? Разве вы не узнаете портрета, о котором вы слышите ежедневно?
«…его подвиги уже превзошли ожидания самых восторженных его поклонников! Бесстыдный разврат, гнусные предательства, неслыханные жестокости…»
Это о них, о немецких солдатах и офицерах, которые шли по нашей земле и которые нынче лежат в снегах и которых нужно уложить навечно в снега!..
Это о вас, лейтенант Брейтшедель!
И о вас, обер-ефрейтор Иоганн Кейниг!
И о вас, обер-лейтенант Векер!
И о вас, обер-ефрейтор Кайзер, кто пишет: «Русские ежечасно подбавляют нам раненых и мертвых, а пополнений мы получить не можем».
Да, вы не можете получить пополнений!
И не получите.
Стальное кольцо русских войск сжало вас под Сталинградом, и смерть вам от стали и железа — огненная смерть на великой и непобедимой русской земле.
Вы жгли и сравнивали с землей русские деревни, кололи людей, резали скот, и вы собирали в свой объемистый чемодан все, что подобает бережливому немцу собирать. Вы исправно писали домой.
Становилось все труднее и труднее. Но «фюрер» обещал Волгу, Сталинград, он прислал сюда самые лучшие свои дивизии. Гитлер обещал вам много русской земли, много «физической силы», попросту говоря — рабов.
В бинокль свой лейтенант Брейтшедель уже видел Волгу. Ему рисовался конец кампании и завершение всех планов, в результате которых он мог выполнить свои семейные и хозяйственные планы.
Но тут заговорили русские пушки, заговорили настолько громко, что немецким войскам стало не по себе. Лейтенант Польди Брейтшедель встревожился. Дело в том, что выяснилось: немецкие дивизии, уже вступившие на окраину Сталинграда, окружены! Как? Почему? Эти самые обыкновенные вопросы тысячу раз приходили в голову не только Польди Брейтшеделю, но и другим. Они бы, возможно, и не появлялись, если бы их не убеждали, что члены фашистской партии Германии — лучшие солдаты мира, а ведь 384-я пехотная дивизия или 60-я моторизованная дивизия укомплектованы в основном фашистами и организацией «гитлеровской молодежи».
Кольцо русских войск сжималось. Снаряды рвались с чудовищной силой и меткостью. И лейтенант Брейтшедель сел писать письмо домой. Он писал жене:
«Моя дорогая! Чтобы предупредить всякие неожиданности — не то, чтобы у меня были плохие предчувствия, нет! — я хочу сегодня…»
Обстрел усиливался. Трупами полегли фашисты и «гитлеровская молодежь»… Лейтенант писал завещание: «…я хочу сегодня изложить свою последнюю волю». Лейтенант Брейтшедель подробно расписал, как он распределяет свое имущество, как жена должна им распоряжаться. Он не столько верил, что родственникам и жене придется долго распоряжаться его имуществом, сколько желал успокоить себя, внушить себе, что он еще верит. Он закончил письмо так:
«Я спокоен и ко всему готов. Положение, в котором мы сейчас находимся, нельзя рассматривать в розовом свете. Ваш Польди».
Часа через два лейтенант Брейтшедель был мертв.
Еще через полчаса его завещание было в руках русских солдат. И не одно оно!
Тысячи солдат и офицеров устилали снежные поля под Сталинградом, залитые розовым светом восхода, но — что поделаешь! — немцы не могли рассматривать себя при этом розовом свете. Он был не для них. Да и какой там розовый свет, когда уничтожена целиком 384-я дивизия и командир ее генерал Гобленц еле успел улететь на самолете. Нет уже 376-й! Целиком лежит она в снегах России. Еле успели вбить кол в ее могилу, еле успели немцы прибить каску к этому дереву, как надо отступать. Оглянулись назад. Ветер, морозный степной ветер, качает оледенелую немецкую каску, и кажется солдатам, что укоризненно качают им головой мертвые. Уже нет 29-й моторизованной, уже тысячи и тысячи немецких солдат пишут завещания и мертвыми падают в поле, не успев даже и положить в конверт своего завещания.
Текст этих завещаний становился все короче и короче. Да оно и понятно. С одной стороны, и писать некогда и нечем — чернила мерзнут, а карандаши вываливаются из рук. А с другой — немцы уже перестают верить, что завещания их дойдут по адресу.
Поэтому и обер-ефрейтор Иоганн Кейниг написал родственникам очень коротко и вразумительно:
«Молитесь за своего папочку».
Подумал — и пустил себе пулю в лоб.
Впрочем, некоторым везет. Обходятся без завещаний. Так, например, повезло лейтенанту Францу Некелю. Этот лейтенант командовал батареей в 384-м артиллерийском полку. В последних боях не только его батарея, но и весь полк вообще перестал существовать.
Здесь вечером обер-лейтенант Векер — один из немногих, кто еще не написал завещания, — собрал к себе офицеров и солдат, сведенных воедино из разных разгромленных частей, и сказал им:
— Я могу вас обрадовать проверенным заявлением. Русские уже истощены, и мы получаем возможность собраться с силами, отдохнуть и взять, наконец, Волгу.
А следующим утром Франц Некель был разбужен таким отчаянным грохотом, что грохот этот показался ему чудовищным сном.
На воздух один за другим взлетали блиндажи с солдатами и офицерами только что сведенного полка.
Взлетел на воздух и обер-лейтенант Векер, держа, как утверждает Некель, в руке завещание, которое, наконец, он решил-таки написать. Сам же лейтенант уцелел случайно, засыпанный обломками, и был чрезвычайно обрадован возможностью оказаться в плену.
* * *
Чумою были эти люди при жизни!
И, чтоб не разносили чумы, превращены они в трупы и лежат ныне в российских донских полях, дабы своими разбойничьими плечами не заслоняли нам Сталинград и Волгу.
Лежат они и на земле, и в земле.
И видят они своими мертвыми глазами, что рядом с ними лежат десятки тысяч немецких, венгерских, румынских и прочих солдат и офицеров, тех, что шли недавно по Европе и грабили, и насиловали, и вешали, и расстреливали сотни тысяч людей.
Гремит победно по русской земле голос Верховного Главнокомандующего, гремит победно страна, в два месяца уничтожившая сто две фашистские дивизии. Невесело в преступном замке, в который превращена Германия, и бешеный конь войны, не слушая удил, вот-вот бросится в пламя, которое охватит замок, бросится туда, увлекая за собою всадника!..
Чтобы не существовать чуме, обрушилось на врага с силой невиданной, с отвагой необычайной славное советское оружие. Это оно, наше русское оружие, окружило, искромсало и превратило в прах двадцать две немецкие дивизии, зажатые в кольцо под Сталинградом. Только что по всей земле раздались слова «В последний час», подводящие итоги боев под Сталинградом. От двухсот двадцати тысяч отборнейших немецких войск осталось только двенадцать тысяч. И эти двенадцать тысяч близки к могиле. Опускается над разгромленными двадцатью двумя немецкими дивизиями занавес истории, занавес их существования. Встает наша русская слава, наше светлое будущее.