— Погоди, — сказал Алексей, дотронувшись до ее руки, — погоди, дай передохнуть.
Он встал, отошел к окну, прижался лбом к стеклу. Ксения снова услышала, как буйствуют на воле дождь и ветер.
— Неужто ты это всерьез? — не оборачиваясь, скорбно спросил Алексей. — Не могу поверить… Чтоб в наше время…
— Все вы, мирские, на один лад, — с тоской сказала Ксения и закрыла руками лицо.
— Не обижайся, — подсаживаясь к ней, проговорил Алексей. — я ведь понять тебя хочу. Ну ладно, ты нашла истину… И уж коли ты знаешь ее, зачем же боишься нашей правды?
— Почему боюсь? И вашу правду я знаю.
— А как же люди говорят, что запрещает вам секта книги читать, в кино ходить, радио слушать? Или брешут люди?
Искренность, ласку слышала Ксения в его голосе и уже не сердилась на него.
— Нет, не брешут, — ответила она. — А зачем нам это? Пойми, ведь святое писание нужно читать, а не книги безбожников.
— Выходит, ты даже в кино никогда не была? — испуганно воскликнул Алексей.
— Нет.
— Вот это да! А я, дурак смеялся, когда мне рассказывали, не верил… — Он говорил почти зло, на щеках у него выступили красные пятна. — Как же они, сволочи, душу тебе изломали! Очнись! В каком веке живешь, в каком государстве?..
Ксения видела его перекошенное болью лицо и уже не слышала, что он говорил. Обо всем она забыла сейчас — о боге, о грехе, о дьяволе, — обо всем на свете. Она видела только его лицо и знала: сейчас он уйдет. Уйдет навсегда. Алексей встал. И тогда, дрожа от озноба и стыда, Ксения сказала:
— Ну что ж, уходи, уходи, кляни меня…
Запрокинув голову, она смотрела на него потускневшими от слез глазами. Он нагнулся, поцеловал ее в губы. Ксения уткнулась головой ему в колени и заплакала. Он не утешал ее, молча гладил по волосам. Наконец сказал:
— Навек я тебя полюбил, Ксения. Знай это… Такая уж у меня профессия шоферская: коли загрузил машину, обязан груз везти до самого конца… И довезу…
— Что ж это будет от нашей любви? — прошептала Ксения. — Нельзя мне тебя любить, безбожника. Страшный грех ведь это…
— Ничего, грех где-нибудь по дороге сбросим…
Но только позже, дома, Ксения до конца осознала, что произошло. Со страхом она поняла, что грешна, что отступила от заповеди господней, ибо сказано: «Не любите ни мира, ни того, что в мире». Совесть ее перед отцом и матерью была нечиста, а лгать Ксения не умела. Впервые в жизни она прятала от них глаза. И хотя ни отец, ни мать не могли ничего знать, в каждом их слове, в каждом взгляде ей чудился упрек. Даже вещи в избе — кровать, стол, комод, стулья, — даже они словно обличали ее, больно, зло цепляясь за платье. Ксения ходила между ними осторожно, будто по краю пропасти.
Она забралась в дальний конец сада, в густые заросли малинника, и здесь, стоя на коленях на жесткой земле, долго молилась. Она не прощения просила, нет, она объясняла богу свой поступок, торжественно обещала обратить Алексея в свою веру. В этом она видела оправдание своему греху и не раскаивалась в том, что произошло. Теперь Ксения с нетерпением ждала новой встречи с Алексеем. Но прошел день — он не появлялся. Прошел другой — его не было.
Ксения не умела плохо думать о людях, а плохо думать об Алексее просто не могла. Только на мгновение пришла ей мысль: не посмеялся ли он над нею, — но Ксения сейчас же отогнала эту мысль. По вечерам она садилась во дворе на кучу хвороста, смотрела на дорогу. Опускались сумерки, огни зажигались в домах, девушки у клуба заводили частушки, а Ксения все сидела, все смотрела на дорогу.
Она не упрекала Алексея, она размышляла, что могло с ним произойти. Иногда ей казалось, что он не приходит потому, что случилось с ним какое-то несчастье, но сразу же успокаивала себя тем, что о несчастье в Репищах давно бы уже знали.
Наступала ночь. Ксения забиралась на сено и долго еще не могла заснуть, прислушиваясь к каждому шороху на улице. Дармоед устраивался возле нее, уткнувшись холодным влажным носом в ее колени. Для порядка она гнала его, но он лизал ей руки и не уходил. С ним было тепло и не страшно. Он храпел во сне, как усталый человек.
И вот наконец, возвращаясь с фермы домой, Ксения увидела Алексея у мостика через Каменку. Он ждал ее. Она замахала ему рукой, побежала, но у самой реки споткнулась и упала бы, если бы Алексей не поддержал ее.
— Ой, Лешенька! — сказала она. — Я будто сто лет тебя не видала. Здравствуй.
Он хотел поцеловать ее, но она загородилась ладонью, вырвалась из его рук и, смеясь, побежала по тропинке в лес.
— Ты знаешь, меня председатель гонял с картошкой на базар в соседнюю область, — сказал Алексей, догнав ее. — Ты не подумала дурное?
— Зачем же, Леша? — ответила она. — Я только боялась, не случилось ли что.
Они шли по лесу, освещенному желтым низким солнцем. Сухие ветки гулко ломались под их ногами. Где-то птица старательно выводила свою песню. Начнет, но потом будто собьется, и снова начнет, и снова будто собьется, и так без конца с терпеливым самозабвением. И, словно позавидовав ее упорству, вскрикнула кукушка и тоже надолго завела свое монотонное, однообразное «ку-ку».
Алексей приостановился, стал считать — «раз-два», — но Ксения прикрыла ему рот рукой.
— Вот глупости, — сказала она, — неужто ты этому веришь?
— А ты?
— Как можно, — Ксения даже засмеялась, — ведь люди это выдумали. Один бог знает нашу судьбу. Может, ты и черной кошки боишься?
Алексей с удивлением смотрел на нее:
— И как все это в тебе уживается?
Ксения вела его в глубь леса по каким-то нехоженым, знакомым, наверно, ей одной тропкам. Внезапно тропка обрывалась, и перед ними открывалась огромная поляна, заросшая высокой, в рост человека, густой травой. Трава качалась на ветру, переливаясь на солнце, над поляной стоял тихий ее шелест.
— Красиво, правда? — спрашивала Ксения.
— Правда, — отвечал Алексей.
Разгребая траву руками, они шли по поляне, будто в лодке плыли, и снова входили в лес. И снова Ксения вела Алексея нехожеными тропками, и снова выводила на поляну еще красивее прежней. Эти поляны были как чудесные двери в новый, еще более прекрасный мир. Ксенин мир, который она никому никогда не открывала, а теперь щедро показывала Алексею. И он понимал это, заразившись ее восторгом.
Они шли вдоль лесного ручья, уже сонно, по-вечернему бормотавшего среди камней. Ксения присела, зачерпнула студеную прозрачную воду и напилась.
— Ой, одуванчик! — воскликнула она. — Откуда же он взялся?
Алексей нагнулся, хотел сорвать, но одуванчик сразу же рассыпался под его рукой. А Ксения неожиданно погрустнела.
Обратно к деревне они шли уже молча.
— Ну, что с тобой? — тревожно спросил Алексей.
— Ничего, Леша. Я просто вспомнила одну сказку.
— Расскажи!
— Расскажу. Жил на свете шофер… Ну, может, и не шофер, а тракторист какой-нибудь… Полюбил он девушку. И она его полюбила. А потом он кинул ее, и девушка очень тосковала. Так тосковала, что ее волосы, а они у нее были золотистые, стали седыми, совсем белыми. И с горя превратилась эта девушка в одуванчик… А тракторист-то, Лешенька, раскаялся потом, и плачет, и ходит, ходит по деревням и полям, ищет свою любовь. Сорвет одуванчик, а он и разлетается у него, вот как у тебя разлетелся…
— Не слышал я такой сказки, — сказал Алексей. — Я-то тебя не разлюблю. Сама сочинила?
— Может, и сама. Я ведь про каждый цветок свою сказку знаю, — ответила Ксения и остановилась, умоляюще глядя на него: — Леша, если ты любишь меня, ты должен и бога полюбить.
Он ничего не ответил, только ласково взял ее за руку. И снова шли они молча.
— Я хочу тебе вопрос задать, — наконец сказал Алексей. — Ты вот говоришь, что вера вас учит добру, любви к людям, что бог заботится о каждом. Так ведь?
— Так.
— Почему же тогда он требует, чтобы человек страшился его наказания? Есть такое слово «эгоист». Это тот, кто только себя любит, о себе печется… Вот бог — настоящий эгоист, и верующие — эгоисты, они же о себе только и думают, как бы себя спасти.
— Не говори так, — беспомощно сказала Ксения, — нельзя так…
— Безбожнику — ад, а верующему — рай. А вот в газетах писали, школьник один из моря семерых ребят вытащил, а сам утонул. Ему куда? В ад? За добро, за то, что детей спас?
— Не надо, Леша, — сказала Ксения, — ты так говоришь оттого, что не веришь. Ты не сомнения ищи, а веру, и все тогда поймешь.
— У тебя на все один ответ, — горестно вздохнул Алексей.
Уже садились сумерки, когда они вышли из леса. Алексей хотел проводить Ксению, но она испуганно отказалась: люди увидят. Однако, простившись, они не разошлись и опять повернули в лес.
— Ну, иди Алешенька, — сказала Ксения, — тебе ж далеко до Сосенок.
Алексей привлек ее, поцеловал. Она легонько оттолкнула его и, не оборачиваясь, побежала через сад к деревне.
Она бежала, размахивая из стороны в сторону руками, будто траву косила, и улыбалась, все еще ощущая на губах своих прикосновение Алексеевых губ. «Любит, любит, любит», — она не произносила этого слова, око звучало и в стуке ее сердца, и в шелесте деревьев, и в шуршании ветра.
Она бежала уже по деревне, вдоль изгородей, мимо изб и удивлялась, чувствуя странную невесомость своего тела.
Домой Ксении идти не хотелось. Однако пойти ей было некуда. Множество знакомых жили в каждой избе, а друзей среди них — никого. Как это страшно — не иметь друзей!
Но даже эта мысль не омрачила Ксению. Зачем ей сейчас люди, если она богаче, счастливее их всех?
Но Ксения обманывала себя. Именно потому, что сердце ее было полно любви ко всему: к Алексею, к деревьям, к небу, к далекой звезде, — она не могла сейчас оставаться одна.
Ксения стояла возле дома, где жила Зина. Поколебалась и вошла во двор. Свет из раскрытого окна лежал на земле; в его желтом пятне, выгнув спину, подняв лапу, стоял котенок — приготовился к драке, с каким-то ему одному видимым врагом. Ксения приблизилась, и котенок метнулся в сторону, зашуршал травой. Два зеленых его глаза сторожко светились в темноте. Ветер надувал в окне белую занавеску.
Ксения открыла дверь в избу и увидела Ивана Филипповича, председателя колхоза, который посреди комнаты на обеденном столе ремонтировал телевизор.
Он присвистнул, сказал весело:
— Вот это гостья! Затворница наша пожаловала, Зина!
Ивана Филипповича любили и побаивались в колхозе, за глаза называли «москвичом», хотя в Москве он только учился на агронома, вырос же в соседнем с Репищами районе. Там еще год назад он работал секретарем райкома комсомола. Избрав его своим председателем, колхозники сразу же ощутили властную, хозяйственную его руку. Был он молод, не женат, у него не было даже своего дома, девчата стайками кружились по вечерам вокруг Зининой избы, где он снимал комнату. А Иван Филиппович как заведенный мотался по полям и фермам и не замечал их. Однажды на собрании кто-то шутя упрекнул его за это: нехорошо, дескать, мучить колхозных невест, — а он, смеясь, ответил, что всех невест сначала сделает Героями Социалистического Труда, тогда и выбирать будет.
Обычно Ксения робела перед Иваном Филипповичем: все не могла забыть, как однажды зимой он завел с ней разговор о боге. Но сейчас, когда прошло смущение от неожиданности этой встречи, она не ощутила робости и даже с озорством взглянула на него:
— И никакая я не затворница…
Он с интересом посмотрел на нее и снова уткнулся в телевизор.
— Ага! — сказала она и прошла к Зине, которая шила что-то у окна.
— Ксень, ты петь умеешь? — спросил председатель.
— А что? Опять будете в самодеятельность агитировать?
— Буду. — Он засмеялся. — Запишись, сделай одолжение…
Он подтрунивал над нею, она понимала это, но не обижалась. Она и не могла сейчас обижаться, потому что в сердце у нее жила радость. Она смотрела на Ивана Филипповича и молчала. Она еще и сейчас чувствовала на губах поцелуй Алексея. Ксения прикрыла их ладонью, словно хотела скрыть свою тайну от чужих глаз, и тихо засмеялась то ли мыслям своим, то ли в ответ председателю.
Не отнимая руки от лица, Ксения веселыми глазами смотрела то на Ивана Филипповича, то на Зину. Странное чувство охватило ее: она сейчас все может сделать на удивление им и в первую очередь на удивление самой себе — в окно выпрыгнуть, что ли, или упасть вдруг на Зинку и защекотать ее. И, еще не зная, что она сделает, но чувствуя, что сделает что-то необыкновенное, Ксения вскочила и сказала:
— А что? Разве я ничего не умею? Я все умею.
И ударила каблуками об пол, протанцевала вокруг стола, широко раскинув руки. На окно со двора вспрыгнул котенок и сразу же испуганно убежал назад.
— Я и песню знаю! — задорно крикнула Ксения, хотела запеть, но вдруг охнула: «Ой, что это я? Разве можно?» — и села на диван, спрятав в ладонях раскрасневшееся лицо.
— Здорово получается? — сказал Иван Филиппович. — Подойдет она нам?
— Подойдет, — ответила Зина. Она с удивлением и даже как будто с испугом смотрела на Ксению. А Ксения, раскаиваясь в своем озорстве, поднялась, торопливо пошла к двери.
— Пойду. Я ведь просто так, на минутку зашла.
— И хорошо сделала, — сказал Иван Филиппович. — Наедине с богом хорошо, но и с людьми неплохо.
А Ксения, уже сердясь и на себя и на Ивана Филипповича, махнула рукой.
— Я ведь понимаю, к чему такие речи…
Иван Филиппович прислонился спиной к двери, загородив ей выход.
— Погоди, — сказал он. — Какие такие речи?
— Сами знаете…
Нет, сейчас она совсем не робела перед ним и чувствовала, что сегодня без страха может сама начать тот разговор, которого всегда страшилась. И, вскинув голову, с вызовом смотря ему в лицо, сказала:
— Отчего вы все только о боге со мной заговариваете? Мне агитация ваша не нужна. Слова — вода: стекет с рук — и помину не останется.
Иван Филиппович вытащил из кармана пачку сигарет, щелкнул по ее дну и, ухватив зубами выпрыгнувшую оттуда сигарету, закурил.
— Вода-то вода, — щурясь от дыма, проговорил он и прошел к столу, снова сел верхом на стул, — но и вода камень точит.
У него был такой уверенный, решительный вид, а в голосе звучало столько задора и убежденности, что Ксения вдруг пожалела, что начала этот разговор. И, стараясь скрыть смятение, она напряженно усмехнулась:
— Ответила бы словечко, да волк недалечко…
Иван Филиппович засмеялся, разогнал рукой дым.
— Знать, ты не только бога боишься?
— А чего мне бога бояться? Я перед ним не виноватая, — сказала Ксения, а самой страшно стало: так ли уж она чиста перед богом?
— Ох, несознательная же ты, Ксенька! — назидательно проговорила Зина.
— Ясное дело, ты за десятилетку сдала — ты сознательная? А я несознательная — в бога верю! — воскликнула Ксения, а сама подумала: «Уйти надо, зачем все это?» И рассердилась: — Будто вы, Иван Филиппович, шибко сознательный? Вон табак курите. Зачем курите? Себя травите и дыму напустили — дышать в избе нечем. А наши мужчины, верующие, не курят, водку не пьют, не ругаются: бог не велит.
Иван Филиппович повертел в пальцах сигарету, с наслаждением затянулся — так, что она почти вся сгорела, обожгла ему губы, — и грустно усмехнулся:
— Да, курить вредно, нехорошо. — Он затушил сигарету о спичечную коробку, бросил за окно. — Спасибо, надоумила. С сегодняшнего дня не прикоснусь.
Вытащил из кармана пачку, заглянул в нее и, скомкав, тоже выбросил.
— Не бросите ведь, — сказала Ксения, — лучше не зарекайтесь.
— Почему же? Раз решил — брошу. Главное, повод был нужен, а повод нашелся. Только, Ксения, вера тут, право, ни при чем… Врачи не проповедники, но тоже запрещают.
— Пустой разговор, — хмурясь, сказала Ксения. — Одного я никак не пойму: какая вам всем, Иван Филиппович, забота, что я в бога верую? Никому от того нет беды. Сказки — наша вера? Ну и считайте, раз так утвердились.