И вот они сидят в огромном зрительном зале. Еще не потух свет, а Ксения уже зажмурилась и ежится, как от холода. Алексей толкает ее в бок, что-то, смеясь, говорит, но она только ниже и ниже наклоняет голову, не слыша ни его слов, ни шума голосов. А потом на мгновение стало тихо, и будто с неба полилась музыка. Ксения вздрогнула, приоткрыла глаза, увидела перед собой в темноте дымный, дрожащий свет и снова зажмурилась. А когда раздался чей-то громкий, грозный, как показалось Ксении, голос, она охнула и рванулась, чтобы убежать отсюда. Но Алексей больно схватил ее за руку, снова усадил. И Ксения притихла, она положила руки на спинку переднего кресла и уткнулась в них головой. А музыка все играла, голос все говорил. Наконец она все же приоткрыла глаза и не испугалась, а удивилась: перед ней мчался тот самый поезд, который они с Алексеем видели несколько часов назад! Мелькали платформы, цистерны, ветер летел из-под колес. На мгновение Ксении почудилось, что она тоже куда-то мчится вместе с этим поездом, и она снова зажмурилась, но страха у нее уже не было.
Когда она опять подняла голову, то увидела перед собой усталое лицо человека, который шел по дороге, держа за руку мальчика. Столько скорби, столько непреклонной воли было в этом лице, что Ксения почувствовала, как сжалось ее сердце. Этот человек был счастлив, у него был дом, была семья, но пришла война и все отняла у него: и детей, и жену, и дом. Страшные муки он вынес, но все вытерпел: и немецкий плен, и горе свое, и одиночество, и хотя согнулись его плечи, но не согнулась душа.
Ксения многого не понимала из того, что видела но она любила и страдала вместе с этим человеком. За что ему такие муки, ведь он никому не сделал зла, зачем же его травят собаками, зачем бьют, зачем так жестоко измываются? Она не могла сдержать слез и плакала, дрожа от жалости и сострадания к этому человеку.
Уже кончился сеанс, зажгли свет, а она все сидела, смотрела на белый экран и плакала, не стыдясь своих слез, не видя никого вокруг.
— Ну ладно, — смущенно говорил Алексей, — пойдем. Ну перестань, люди смотрят.
Потрясенная, оглушенная ехала Ксения домой. Целую жизнь прожила она в этот день. Ей и хотелось поскорее остаться одной, успокоиться и страшно было возвращаться домой, оказаться наедине со своими мыслями. Перед глазами стояло окрашенное пожарами небо, стада на дорогах, отец, молящийся в избе. «Все люди — братья», — слышала она его голос и плакала уже от смятения, растерянности, смутной вины перед человеком, которого видела в кино.
Снова установились теплые дни, по краям жнивья заголубели васильки, вдоль дорог забелели ромашки и поповники, в огороде ярко пылали подсолнухи. На пустыре у самой фермы среди одуванчиков и пузатых хлопушек вдруг высыпала луговая гвоздика.
Никогда Ксении не было так покойно, так хорошо, как в эти дни. Она чувствовала, что радость, поселившаяся в ее сердце, уже никогда не покинет ее, верила, что бог благословит ее любовь, откроет глаза Алексею. Об этом Ксения молилась все время: даже идя на работу, она останавливалась посреди тропинки и, сложив на груди руки, твердила, доверчиво глядя в ясное, доброе небо: «Сделай так, господи, сделай так!»
По вечерам Афанасий Сергеевич тщательно вытирал в сенях стол, клал библию и, откашлявшись, начинал протяжно читать. Очки с мутными, засаленными стеклами висели на кончике его носа. Он часто снимал их, дышал на стекла, протирал о рукав пиджака и снова читал. Прасковья Григорьевна не отрываясь смотрела ему в рот; лицо у нее было испуганно-изумленное, как у ребенка, который слушает страшную, захватывающую и не очень понятную сказку. Ксения обычно сидела с закрытыми глазами. Она не все понимала из того, что читал отец, но добросовестно старалась проникнуть в божественную мудрость святого писания. За окном свистел ветер, скулил в своей конуре Дармоед, мигала засиженная мухами электрическая лампочка.
Ксения слушала отца, а сама представляла, что рядом сидит Алексей, тоже слушает.
Где бы она ни была, что бы ни делала, она всегда думала об Алексее, в мыслях разговаривала с ним одним и ждала, ждала новой встречи. Он и она — никого больше не было в мире.
Но встречаться им становилось все труднее: Алексей не хотел прятаться, а она боялась показаться людям. Нельзя, чтобы узнали об их любви раньше, чем Алексей поверит в бога.
Отец ворчал, когда она поздно возвращалась домой, выспрашивал, где была. И хотя Ксения знала, что он еще ничего не подозревает, ей мучительно стыдно было смотреть ему в глаза и врать что-то. Как умела, она успокаивала его.
— Ты смотри, — Афанасий Сергеевич на всякий случай грозился пальцем, — соблюдай свое назначение…
И Ксения дала себе слово не встречаться пока с Алексеем, ну хотя бы до тех пор, как он прочтет библию, которую она как-то тайком привезла ему из города.
Но не выдерживала и снова гуляла с ним в лесу.
Однажды они заблудились, забрели в какую-то деревню, и, когда проходили через нее, Ксении вдруг показалось, что в сумерках возле одной избы мелькнула знакомая Евфросиньина фигура. Ксения отбежала от Алексея, прижалась к изгороди. Но она, наверно, ошиблась — на вечерней улице никого не было, и во дворе той избы тоже не было никого. И Ксения успокоилась. Прошел день, другой, и она забыла об этом.
Как-то утром, собираясь на ферму, Ксения увидела деда Кузьму. Он стоял, облокотись об изгородь, будто давно поджидал здесь Ксению.
— С добрым утречком! Вот я смотрю на тебя, Ксюша, и удивляюсь: другая ты стала. Молодец. Отчего бы, а?
— Да ну вас, дедушка, все такая же, — проговорила она, а самой приятно стало и то, что старик похвалил ее, и то, что, откровенно любуясь, смотрел ей в лицо.
— Нет, не такая… — Дед поманил ее пальцем, спросил таинственным шепотом: — А вот гдей-то ты пропадала вчера вечером?
У Ксении дрогнуло сердце, но она не отвела глаз и ответила:
— Как где? На базу.
— А вот и не было тебя на базу, — с торжеством сказал дед Кузьма. — Я котел для кашеварки возил, а тебя не приметил. Искал — нету, говорят.
— Так я, наверное, уже ушла.
— Вот я и говорю — ушла. А куда — тайна. Председатель поручение мне передал, чтобы ты забежала к нему, а тебя уж и след простыл. И дома не было. Не хитри — старого не проведешь. Не бойся, не выдам. А сейчас пошли к председателю, мне тоже в правление надобно.
Ксения шла за ним, а сама с тревогой думала, что скоро все будут знать ее тайну. У нее нет уже сил обманывать, прятаться.
Возле правления даже в этот утренний час было многолюдно. Два старика сидели на крыльце, дымили самокрутками. Пустая полуторка стояла на дороге, за рулем дремал незнакомый шофер. Лошадь, запряженная в телегу, жевала мокрыми губами. У раскрытого окна правления стоял Афанасий Сергеевич, говорил хмуро:
— Не сумею, Филиппыч. Это ж надо крюк какой давать.
— Сумеешь, езжай, не теряй время, — услышала Ксения голос председателя.
Отец заворчал, отошел от окна. Он кивнул деду Кузьме, сердито спросил Ксению:
— Ты чего тут?
— Председатель зайти велел.
— Зачем это?
— Не знаю, велел…
— Все распоряжается, — недовольно буркнул отец и прошел к лошади, взобрался на телегу, дернул вожжами. — Трогай давай, размечталась!
Ксения и дед Кузьма вошли в правление. Счетовод, отец Вальки Кадуковой, стоял на стуле, доставал со шкафа пухлую пыльную папку. Девушка-машинистка тыкала одним пальцем в клавиши машинки, весело посматривала через раскрытую дверь в кабинет председателя.
В кабинете было накурено, шумно: приехали делегаты из соседнего колхоза просить помощи — начали они строить школу, а лесу не хватило.
— Будь человеком, Иван Филиппыч, три вагона ждем, отдадим быстренько.
— Нету, говорю. Самому надо, — сердясь, сказал Иван Филиппович и ударил ладонью по столу, как бы подчеркивая, что разговор окончен. Но делегаты не уходили, улыбались понимающе, дескать, пускай поломается, и рассаживались вокруг стола, за которым, как в ловушке, сидел Иван Филиппович. Он морщился, разгонял плывущий ему в лицо дым. Ксения вспомнила о его обещании бросить курить и удивленно подумала: «Бросил ведь!»
— В окно выскочу, — сказал председатель, — некогда мне.
— А за окошком у нас эвон гляди, два мужичка охраняют, не выскочишь.
Иван Филиппович увидел Ксению, деда Кузьму и махнул им рукой:
— Заходите!
Однако делегаты не пустили их.
— Не торопитесь, поспеете.
Дед Кузьма рассердился:
— Новости! Враз всех разгоню!
— Разгони!
Иван Филиппович засмеялся.
— Вот народ! Так и будете сидеть?
— Будем!
— Ну, валяйте, сидите. Обожди чуток, Ксеня. И ты обожди, Трофимыч.
Он уткнулся в какие-то бумаги и так сидел долго, потом поднял голову, сказал угрюмо:
— Времени мне жалко. Ладно, берите пятьдесят кубометров.
Делегатов как ветром сдуло, они выбежали на улицу, стали взбираться на грузовик. Один из них, юркий старик с жиденькой бородкой, всунул голову в открытое окно, крикнул фальцетом:
— А вить пересидели мы тебя!
Иван Филиппович добродушно погрозил ему кулаком.
— Это ты зря им поблажку сделал, — сказал дед Кузьма. — Ишь чего надумали!
Иван Филиппович засмеялся, поманил Ксению, которая все еще стояла у порога.
— Проходи, садись.
Она села, расправила на коленях платье, взглянула исподлобья на председателя и, как обычно, оробела под его прямым, открытым взглядом.
— Зачем звали? Мне работать надо.
— А я тебя довезу, не торопись. У меня ведь минутное дело. В Москву хочешь съездить?
Глаза Ксении загорелись, но она только пожала плечами.
— Не думала.
— А ты подумай. Есть у нас три путевки на экскурсию. Бесплатные. Вот хочу, чтоб ты поехала. А то живешь в шестистах километрах от столицы, а не была. Ну, поедешь?
Он говорил весело, с твердой убежденностью, что обрадует Ксению своим предложением, и сам словно заранее радовался тому, что она поедет в Москву.
— Вот ведь счастье тебе привалило, — сказал дед Кузьма, — соглашайся скорее, Ксюша, а то раздумает.
И Ксения не выдержала, радостно воскликнула:
— Там, говорят, дома в тридцать этажей!
Иван Филиппович засмеялся:
— Есть и такие — сама увидишь.
— В тридцать! Больше! — авторитетно проговорил дед Кузьма. — Со счету собьешься. Я вон чуть не перекувырнулся: голову задирал. И шапку посеял. Хорошая была шапка. С подкладкой.
— Ну, значит, договорились? — спросил Иван Филиппович. — Через три дня и поедете, чего откладывать-то.
Он встал, снял с вешалки плащ, перекинул его через руку и сказал деду:
— В город сгоняешь, буха надо в райфо отвезти.
— В райфо так в райфо, я на все согласный, — ответил дед.
— Ну, пошли, подвезу до фермы, Ксеня. — Иван Филиппович обернулся к ней, но она сидела не двигаясь. Глаза ее потухли, плечи опустились.
— Нет, Иван Филиппович, другого кого посылайте в Москву.
Он досадливо поморщился, бросил на стол плащ.
— Не поеду, — сутулясь под его взглядом, упрямо сказала Ксения. — Не хочу.
Она знала: ни отец, ни Василий Тимофеевич не отпустят ее, да и сама понимала, что ехать в эту экскурсию — значит искать развлечений. Нет, не поедет она, нельзя ей.
— Бога испугалась? — тихо спросил Иван Филиппович. — Нет, — решительно сказал он, — поедешь! Путевка уже оформлена. Нельзя отказываться. А с отцом я сам поговорю, если ты боишься. Или вот Кузьма Трофимыч с ним по-соседски побеседует, уговорит.
— Чегой-то? — Дед Кузьма встрепенулся, вскинул на председателя испуганные глаза. — Ты, Филиппыч, как-нибудь без меня, а? Ты меня в эти дела не путай. Сами они должны понимать, что к чему. — Он помолчал, потоптался, сказал: — А вообще ты зря, Ксюша, отказываешься.
— Не поеду! — Ксения вскочила, бросилась на улицу.
Кусая губы, она бежала к ферме, слезы текли по ее лицу. В козулишнике остановилась, заплакала навзрыд и упала на землю. Она лежала, обхватив руками голову, уткнувшись лицом в опавшие, сырые от росы листья. Нельзя, нельзя, нельзя — только одно это слово и знала она с самого раннего детства. Нельзя смеяться, нельзя петь, ничего нельзя — умереть бы скорее, тогда будет все можно. Будет ли? Ксения даже охнула от этой греховной мысли и испуганно села, растирая по лицу кулаками слезы.
Солнце светило ей в глаза. По руке полз муравей. Где-то за лесом работал трактор, слышно было, как скрипела люлька подвесной дороги на ферме. Вдали прошла грузовая машина— может быть, это Алексей проехал. При мысли о нем Ксения улыбнулась сквозь слезы.
Она сидела, прижавшись спиной к стволу дуба, слушала, как лопались чашечки желудей. На лицо ей садилась липкая паутина; Ксения стряхивала с платья цепких паучков, чувствуя, как спокойная радость снова возвращается к ней.
А вечером, идя с фермы домой, Ксения встретила у речки Алексея. Он осветил фонариком новый мотоцикл и сказал:
— Садись!
— Ой, откуда? — удивилась Ксения.
— По лотерее, думаешь, выиграл? Купил, чтоб тебя, как королеву, возить. Садись.
Они мчались куда-то по тряской дороге. Ксения вскрикивала от испуга, восторга и говорила:
— И в самом деле королева.
— Погоди, я тебя еще в собственной «Победе» покатаю.
— Откуда же у тебя такие деньжищи, Алешенька? — удивлялась Ксения, прижимаясь к его широкой теплой спине, и вскрикивала: — Ой, да куда ты меня везешь?
Он остановил мотоцикл, обернулся к ней и, обняв, долго целовал в губы.
— Ну и сладкая ты! — говорил он.
— А ты еще слаще, — шептала она, — самый сладкий!
— Да ну? Вот не знал. Вместо сахара с чаем можно употреблять?
— С какао.
— Ишь ты, с какао! А ты небось этого самого какао и не пила.
— Нутк что ж, оно, говорят, вкусное. Ой, подожди, — Ксения уперлась ему в грудь ладонями и вгляделась в темноту, — куда ты меня в самом деле везешь?
— Домой, Ксюша, с маманей знакомить буду.
— Не надо, Алешенька. Нельзя, люди увидят…
— Вот и хорошо, пусть их видят.
В деревне, где жил Алексей, Ксения была один раз, в детстве. Она только и помнила, что стоят Сосенки возле леса, что есть там озеро, заросшее осокой, и в озере этом вода прозрачная и холодная, как в роднике. Она сидела тогда на берегу с отцом, а он рассказывал ей, что таких озер на земле немного, что в них собраны слезы праведников.
— И мои здесь будут слезы, батя? — спросила она.
— И твои, — ответил отец.
И долго еще с тех пор казалось Ксении, что когда плачет она, то слезы ее текут и текут в это озеро; одно лишь ей было непонятно: почему вода холодная, а слезы теплые.
Дом Алексея стоял на краю деревни, на берегу этого озера, слабо мерцающего под звездами.
Мать Алексея, маленькая узкоплечая старушка, стояла в дверях, улыбаясь, смотрела на Ксению, но лицо у нее было настороженное, тревожное.
— Мать, встречай, — крикнул Алексей, — это и есть Ксеня, невеста моя!
Ксения охнула, закрыла лицо руками.
— Ой, бабуся, как же ему не стыдно!
— А чего стыдного, — сказал он, — такую свадьбу отгрохаем! На весь район, нет, на всю область!
— Да ну тебя, — окончательно растерявшись, проговорила Ксения.
— Что ж ты с ней делаешь, бесстыдник! — сказала мать. — Гляди, пунцовая девка стала. Не смущайся, доченька.
Пили чай. Ксения скоро освоилась и чувствовала себя легко, просто. Ей все нравилось в доме Алексея: нравилось, что было здесь чисто, просторно, что в буфете позванивала посуда от голоса Алексея, что серый кот с черным пятном на спине мягко терся о ее ноги. Нравился коврик на стене с белыми, плывущими по озеру лебедями, нравился розовый абажур, от которого все было розовым: и занавески на окнах, и печка, и обои. Алексей положил перед Ксенией альбом с фотокарточками; она разглядывала их, удивлялась.
— А вот это ты маленький? Какой хорошенький! Правда, бабуся?
— Маленькие-то вы все хорошенькие. А потом эвон какие!
— Какие, мать? — усмехнулся Алексей.
— Да вот такие, самостоятельные… — Она ласково смотрела на Ксению; тревога и настороженность сошли с ее лица.