Женщина, обратившаяся к узнику, переступила порог. Когда-то ее кожу украшал чудесный загар, но, как и все обитатели Камити-Соны, от нехватки света она стала бледнее мертвеца. Длинные темные волосы сменились седым «ежиком», и только разные глаза — изумрудно-зеленый и карий с золотыми искорками — по-прежнему сияли жизненной силой.
Ее темнокожая спутница всегда была тонкокостной, но тоже осунулась и словно бы потускнела за годы в тюрьме.
— Камилла? — произнес Лемюэль Гамон. — Чайя?
— Да, — ответила Шивани. — Ты готов?
— К чему?
— Мы решили пройтись вместе, помнишь?
— Правда? — прохрипел он пересохшим горлом. — Точно, пройтись. Вместе.
Воспоминания Лемюэля о Камилле и Чайе были неполными и ненадежными, как и всё, что сохранилось в его разуме. Гамону казалось, что прежде — очень давно и весьма далеко отсюда — их связывала дружба. Вероятно, он не ошибался, поскольку женщины припоминали то же самое.
Думая о жизни до Камити-Соны, узник словно бы чрезмерно быстро листал книгу с пропусками в тексте. Самые заветные моменты его прошлого исчезли, вырванные из памяти или разбитые на бессмысленные фрагменты.
Но, несмотря на всё, что сотворили с тремя людьми череполикие дознаватели, сокрушившие им рассудок, они не забыли о своей дружбе.
— Точно, — повторил Гамон. — Неплохо бы нам пройтись.
Улыбнувшись, он кое-как поднялся с лежащего у стены матраса. Вся дозволенная меблировка камеры состояла из этого тюфяка и обрезиненного горшка, до середины заполненного мочой.
Лемюэль помедлил секунду, удерживая равновесие. Он помнил себя толстяком, но за несколько лет на тюремных пайках исхудал до дистрофии.
— Где погуляем сегодня? — уточнил он.
— Может, побродим по Елисейским полям? — предложила Шивани. — Оттуда к Асфоделевым лугам [71] и там закончим?
— Ты всегда воображаешь лучшие места, — похвалил Гамон.
Женщины расступились, пропуская его. Камилла улыбнулась и кивнула урне в руках Лемюэля:
— Привет, Каллиста!
Спустившись с верхних уровней, где тянулись ряды камер, они вышли на первый этаж Камити-Соны — громадный куполовидный зал шириной в несколько сотен метров и высотой почти в километр. К сводчатому потолку уходили гладкие стены из черного камня, равномерно усеянные нишами, которые напоминали ячейки-усыпальницы в каких-нибудь исполинских катакомбах. Темная кладка испускала свет, непрерывное и неизменное сияние, не просто безжизненное, но высасывающее жизнь из всех, кого оно касалось.
Здесь находилось больше тысячи арестантов. Как и Гамон, Шивани и Парвати, они носили грязные робы-комбинезоны, а шею каждому из них натирал черный металлический ошейник, более тяжелый, чем казалось со стороны. Эти устройства не давали заключенным сбросить умственное оцепенение.
Одни узники собирались небольшими группами, другие апатично блуждали по залу, безразличные ко всему, кроме своих страданий. Большинство арестантов оставались в камерах: сломленные и изможденные, они уже не поднимались с изгаженных матрасов.
Камилла опустилась на одно колено, чтобы поговорить с грустной женщиной, матерью мальчика лет шести. Рожать детей в Камити-Соне строго запрещалось, поэтому ее, очевидно, привезли сюда вместе с ребенком.
— Кажется, я видел его еще грудничком, — заметил Лемюэль.
— Неужели мы так давно здесь? — спросила Чайя.
— А как его зовут? — поинтересовался Гамон. — Я забыл.
— Не знаю, — ответила Парвати, и на глазах у нее выступили слезы.
В памяти Лемюэля сохранился нечеткий образ Чайи из прежних, лучших времен. Он помнил женщину сильной и хладнокровной — сейчас Парвати была такой же потерянной, как и Гамон.
— Ферет, — сказала Камилла. Выпрямившись, она взяла Чайю за руку. — Ну, вспоминай! Маму зовут Медея, а сына — Ферет.
Точно, Ферет. Болезненное дитя, с хрупкими косточками, часто и подолгу капризничает, заливаясь слезами. Непросто полюбить такого ребенка, но разве мог он вырасти иным в столь отвратительном месте?
— Да, — произнесла Парвати, и Лемюэль понял, что она старается удержать имя в памяти. — Да, Ферет.
— Так, пойдем дальше, — велела Шивани, уводя Чайю от мальчика и угрюмой матери. — Мы шагаем по золотистым полям Элизиума — по землям, где нет ни голода, ни нужды, только блаженство.
Гамон улыбнулся, пытаясь представить себе благословенный край. Только Камилла могла создавать столь яркие образы одними словами. Возможно, на таком поприще она и трудилась до Камити-Соны? Кем была Шивани — рассказчиком, драматургом или поэтом?
— Золотые лучи солнца касаются нашей кожи, — продолжала Камилла, пока узники брели по залу. — Воздух здесь теплый и небо синее, как океанская гладь. Ветер шевелит ниву, все пронизывает аромат срезанных колосьев и собранного зерна.
Над головами арестантов пролетали сервочерепа в омедненных корпусах, жужжа смертоносными разрядами на шоковых захватах. Лемюэль игнорировал их, погружаясь в чудесный вымышленный мир.
— Куда мы направляемся? — уточнил он.
— Перед нами особняк, — ответила Шивани, и в ее голосе появились нотки неизбывной тоски. — В его дворике растут фиговые деревья с ветками, согнувшимися под тяжестью плодов, и дети играют в их тени. На столе расставлены тарелки со свежей едой с полей и глиняные кувшины со сладким вином, которое вот-вот разольют по кубкам. Все наши друзья ждут нас.
Говоря, Камилла не выпускала руку Чайи.
Они любили друг друга еще до того, как попали в Камити-Сону, и ничто, пережитое здесь, не смогло разрушить их связь. Сам Гамон цеплялся за обрывок воспоминания о женщине с печальными глазами, которая махала ему на прощание с террасы на крыше дома, но не мог определить, кто она такая.
«Малика?»
Так ее звали? Кем она была для Лемюэля?
Вспомнить не получалось, и эта утрата тоже мучила его.
Но у Гамона еще оставалась Каллиста.
Конечно, он знал, что девушка мертва.
Ее прах лежал в урне, которую хранил Лемюэль.
Он не помнил деталей гибели Каллисты, только лицо и имя убийцы.
«Азек Ариман».
Имя, лишенное смысла, не связанное ни с чем; объект свирепой ненависти, живущей внутри Гамона.
Ненависти, которая поддерживала Лемюэля в промежутках между отрадными выдумками Шивани, когда ему не удавалось справиться с кошмарами о боли и воинах в накидках из волчьих шкур.
— Прочь!
Визгливый голос вырвал Гамона из грез о синем небе и сияющем солнце, о сладком вине и свежей еде. Он вздрогнул, заметив выскочившего им навстречу мужчину — бритоголового, почти обнаженного.
— Отвали, Принн, — бросила Камилла. — Мы просто гуляем.
— Нет! Вам сюда нельзя! Тут выход для Принна! — завопил арестант, поглядывая то на них, то на летающие сервочерепа. — Не стойте тут! Они увидят! Увидят!
Все тело узника покрывали струпья и расчесанные до крови, загрязненные рубцы. Он метнулся вперед; Лемюэль отшатнулся и упал, едва не выронив вазу с останками Каллисты.
— Убирайтесь! — заорал Принн, брызгая слюной. Нависая над Гамоном, он царапал воздух окровавленными ногтями. — Сюда они придут за мной. Они придут и заберут меня с собой в назначенный час!
— Сказала тебе, отвали, — повторила Шивани.
Отпихнув безумца, Камилла погрозила ему кулаком. Тот принялся еще отчаяннее когтить пустоту, потом опустился на колени и разодрал себе щеки до крови, после чего замотал головой и разрыдался.
— Но я еще не достоин, и они такого не простят, — хныкал Принн. — Знаете, что случается с недостойными?
— Не знаю и знать не хочу! — огрызнулась Шивани, проталкиваясь мимо помешанного.
— Они обещали! — завывал тот. — Я старался без передышки. Изрекал слова, нашептанные мне, а они так и не ответили! Они обещали, что придут за мной сюда!
Чайя подала Лемюэлю руку, но он поднялся сам, прижимая к груди урну с прахом Каллисты. Друзья зашагали дальше, оставив Принна плакать и полосовать себя ногтями, однако блаженные картины Елисейских полей развеялись безвозвратно.
— Двинутый ублюдок, — выругалась Камилла.
Цезария и ее «Кастеляны» провели агентов в недра тюрьмы через несколько помещений геометрически правильной формы — чего-то среднего между производственными храмами техножрецов и заброшенными часовнями-криптами. С первого же взгляда на этот ненадежный симбиоз человеческих технологий и чуждой архитектуры становилось понятно, насколько громадные усилия потребовались для переделки комплекса.
Долгий переход завершился перед колоссальными металлическими вратами, отполированные створки которых покрывали неприятные на вид символы, явно вырезанные не людьми. От двух громадных ручек-колец отходили массивные цепи из темного железа, тянущиеся к неосвещенным нишам с обеих сторон от входа. Внутри каждого углубления с трудом угадывались очертания гигантских бронзовых статуй с матовой поверхностью.
Раздался лязг автозагрузчиков, подающих снарядные ленты в казенники орудий на турелях.
При виде этих автопушек с широкими дулами у Прома слегка пересохло во рту, и он облизнул губы. Дион не сомневался, что установки предназначены для стрельбы по беглым псайкерам, но имелась ли у них программа, запрещающая открывать огонь по псионикам, которые не были заключенными?
Будто прочитав его мысли, Бъярки ухмыльнулся и сказал:
— Сейчас узнаем, видят ли они тут разницу между звездным искусством и малефикарумом.
Индикаторы на устройствах наведения, моргнув, сменили цвет с красного на зеленый. Пром облегченно вздохнул.
Усмехнувшись, Бёдвар хлопнул его по наплечнику.
— Ты на секунду заволновался, — произнес фенрисиец.
— Я не вполне доверяю оружию без души.
— Однако ты окружил себя подобными созданиями.
— Они подходят для моей текущей цели.
— И что же это за цель?
— Моя собственная.
Бъярки обернулся к своим воинам.
— За ним надо внимательно присматривать, — заявил Бёдвар с зубастой улыбкой. — Он хранит секреты, словно годи.
— Скажи ему, чтобы хранил и дальше, — отозвался Свафнир Раквульф. — Незачем нам узнавать его тайны.
Другие Волки согласно забормотали, и Дион ослабил хватку на рукояти гладия, висящего у него на бедре.
Подойдя к воротам, сестра Цезария положила обе руки на створки, как будто собиралась толкать их.
— Двери большие, а ты очень уж маленькая! — крикнул ей Бъярки. — Помощь нужна?
Не обращая на него внимания, Лавентура простояла так еще несколько секунд, пока из ниш по бокам от входа не донесся басовитый рокот. От оглушительного шума, похожего на гудение охотничьих рогов, с верхних ярусов зала посыпалась пыль.
— Фенрис хьольда! — воскликнул Гирлотнир Хельблинд, заслоняясь щитом: из углублений грохочущими шагами выступали изваяния. Волки сплотились вокруг рунного жреца, хотя в бою они ничем бы не повредили таким великанам.
— Богомашины… — изумленно произнес Бёдвар.
Автоматоны с «Аретузы» и железные трэллы-воины отступили, подавленные царственным величием этих высших хищников.
— «Гончие», — добавил Пром.
Пара титанов враждебно зарычала на двоичном наречии. Из их тел струились нефтехимические выхлопы. Исполинские орудия были готовы разить насмерть, а с отделанных бронзой доспехов благословенным дождем падали капли ароматических масел.
Развернувшись к воротам, гиганты уперлись ногами в пол и под напряженное жужжание огромных сервоприводов надавили плечами на створки.
Пару секунд казалось, что неимоверно тяжелые двери не уступят мощи «Гончих».
Затем раздался протяжный скрежет камня о камень, и врата сверху донизу рассекла тонкая полоска света. Титаны продолжали толкать створки по миллиметру, и стены зала непрерывно содрогались.
— Что-то не так, — вдруг сказал Ольгир Виддоусин. Сорвав шлем, он упал на одно колено.
— В чем дело? — спросил Дион, глядя, как Волк закрывает единственный глаз и прикладывает ухо к полу, положив бритую татуированную голову между ладоней.
Бъярки вскинул руку:
— Ольгир Виддоусин вернее любого лозоходца определяет, насколько ослабли корни земли.
— «Корни земли»?
— Йа. Они размягчаются, когда Фенрис хочет утянуть какой-нибудь край в Мировое Горнило под океанами.
Пром лишь отдаленно представлял, о чем речь, но сообразил, что начались неприятности. Нагасена меж тем побежал к легионерам, держа одну ладонь возле уха, а другую — на рукояти меча.
Виддоусин поднялся на ноги.
— Что изречешь? — обратился к нему Бёдвар.
— На тюрьму напали, — произнес Волк. — Снаружи.
— Напали? — переспросил Дион.
В вокс-динамике его шлема затрещали помехи, сквозь которые пробился искусственный голос магоса Умвельта:
— Пром… дру… кор… ль на… де!
— Повтори, Икскюль! — приказал космодесантник. — Повтори сообщение!
Шипение стихло, и во второй раз предупреждение техножреца прозвучало отчетливо:
— Пром, другой корабль на подходе!
— Слышал, да? — уточнил Йасу, заметив изменения в позе Диона.
Легионер кивнул.
— Другой звездолет.
— Это они, — вмешался Бъярки. — Багряные колдуны.
— Еще раз, — скомандовал Игнис, передавая идеально точные данные наведения в усиленную носовую лэнс-батарею «Кемета». Обзорную палубу залил актинический свет, и в борту космического острога распустился огненный цветок. Именно там, где ожидал магистр Погибели.
Гейзер голубого пламени, вырвавшийся из пробоины, быстро потух в глубоком вакууме. Из эпицентра взрыва на сотни километров расползлось облако мелких обломков. Две разветвляющиеся башни, похожие на безлистные деревья зимой, стремительно унеслись в пустоту.
Сидя на капитанском троне звездолета, Игнис не сводил глаз с окулюса обзорной палубы и впитывал невероятно быстро меняющиеся данные: траектории снарядов, координаты точек перехвата, векторы тяги и углы отклонения. Потоки информации переплетались так плотно, что показались бы невразумительными любому человеку, несведущему в калькуларкане [72] ордена Погибели, но магистру они казались безмерно прекрасными.
Для Игниса пустотная война, ведущаяся по канонам его братства, — безупречная синергия точных математических расчетов и статистически выверенных исходов — сводилась к манипулированию поразительно элегантными уравнениями, обладающими нумерологической значимостью. Безошибочно обрабатывая бесконечные цепочки цифр, магистр с ошеломительным проворством передавал экипажу четкие огневые решения, коррекции углов наводки и приказы на изменение курса.
— Блок маневровых левого борта, ускорение на тридцати шести процентах, две точка семь секунд. По завершении скомпенсировать эквивалентным реверсом на правый борт. Исполнять по сигналу «старт». Старт!
Отозвавшись команде Игниса, словно объезженный жеребенок, «Кемет» скользнул через космическую тьму с напором и рвением, характерными для кораблей гораздо меньшего тоннажа.
Каменные плиты пола задрожали в такт бортовым залпам макропушек на нижних палубах. Просто отвлекающий огонь, крупнокалиберный блеф, чтобы два звездолета на дальней орбите под нижней частью Камити-Соны держались в стороне.
+Фронтальная лэнс-установка заряжена и к стрельбе готова,+ передал Толбек с носовой артиллерийской палубы.
Находившиеся там адепты Пирридов усиливали энергетические лучи пламенем Великого Океана и отводили излишнее тепло, что позволяло увеличить темп огня могучего, но склонного к перегреву орудия.
+Выстрел только по моему сигналу,+ отправил магистр. +Огневое решение «Игнис-три-девять-шесть», будь так любезен.+
+Мы уже можем врезать им!+
Нумеролог поморщился, ощутив грубое, неистовое желание Толбека дать залп.
+Только по моему сигналу.+
+Угол наводки на цель меняется!+
+Только по моему сигналу.+
+Игнис, во имя всего…+
+Пли!+
Жгучий пучок лазурного света, вырвавшись из носа фрегата, вспорол верхушку комплекса, как нож мясника, срезающего слой жира с туши. Содранные пластины, будто кожура, отвалились от корпуса, по обнажившимся отсекам чередой пробежали вспышки бесшумных детонаций. Внутрь хлынула мощь Великого Океана, и эфирные разряды озарили космос, словно Mechanicum Borealis — рукотворное сияние над зараженным радиацией миром-кузницей.