— Праздник Интерайми? Да ведь это же ваш самый важный праздник. Что же, в этом году его будут как-нибудь особенно праздновать в Каямарке?
— В этом году он будет отпразднован с особой пышностью во всех Андах.
— А непосвященных вы не допускаете? Мне так интересно было бы посмотреть на этот праздник, о котором идет столько разговоров. Чего только о нем не рассказывают!
— Глупости, сеньорита, пустяки рассказывают, поверьте мне, — поспешил заверить ее индеец, сразу смутившийся, как мальчишка, перед знатной перувианкой.
И, улыбаясь какой-то странной улыбкой, обнажившей его ослепительные зубы и подчеркнувшей жесткость линий подбородка, он прибавил, слегка шепелявя, каким-то томным, изнеженным голосом:
— Я знаю. Рассказывают о человеческих жертвоприношениях… Но это просто бабские сказки… Человеческие жертвы на празднике Интерайми!.. Да вы взгляните на меня. Неужели у меня в этой визитке от Сарате такой вид, как будто я еду на бойню? О, нет… Кое-какие обряды, напоминающие о нашем былом величии, молитвы богу Света и благоговейное чествование памяти последнего нашего короля-мученика, нашего несчастного Атагуальпы, — вот и все, поверьте… А в конце будущего месяца, сеньорита, я снова буду иметь честь явиться к вам со счетами из нашего банка…
Раймонд совершенно успокоился. Улыбка Марии-Терезы и гримаса дядюшки, разочарованного прозаичностью этого потомка инков, служащего конторщиком в банке, разогнали последние неприятные мысли, возникшие у наших путников при упоминании о празднике Интерайми.
Местность становилась все более и более мрачной. Поезд шел по самому дну глубокого ущелья, между двух стен головокружительной высоты. Наверху виднелась только полоска ослепительно-яркой лазури, где реяли кондоры с огромными крыльями, описывая медлительные круги.
— И такими-то дорогами Писарро с крохотной кучкой товарищей шел покорять инков! — воскликнул Раймонд. — Но его же было так легко раздавить и уничтожить. Каким образом он уцелел?
— Сеньор, — мрачно ответил банковский конторщик, — его не трогали, потому что он шел к нам в качестве друга.
— Но позвольте! Так не завоевывают империи. Когда они двинулись на Каямарку, — сколько человек было в отряде Писарро?
— Они получили подкрепление, — вставил маркиз, покручивая усы, — их было сто семьдесят семь.
— Без девяти, — поправил конторщик.
— Сто семьдесят семь без девяти — итого сто шестьдесят восемь, — моментально произвел вычитание дядюшка, никогда не расстававшийся с своей книжечкой и карандашом.
— Почему без девяти? — спросила Мария-Тереза.
— Потому, сеньорита, — ответил потомок Мама-Рунту, по-видимому, знавший историю завоевания Перу лучше, чем сами потомки испанских завоевателей, — потому, сеньорита, что и с этими новыми спутниками Писарро проделал ту же историю. Он не скрыл от них трудности задачи и предоставил им свободный выбор. Среди гор Писарро остановился, чтобы дать передышку своим людям и сделать смотр отряду. О, вы имеете право гордиться, господа: в нем было всего-навсего сто семьдесят семь человек, из них шестьдесят семь всадников. Во всем отряде только у трех человек имелись пищали, да у нескольких арбалеты; всего вооруженных, таким образом, было не более двадцати человек. И с этим-то войском Писарро выступил против превосходно обученной армии в пятьдесят тысяч человек, против двадцатимиллионного народа, ибо тогдашнее Перу, в котором владычествовали инки, включало в себя и ту область, что мы ныне зовем Эквадором, и Перу, и Чили, и Боливию. И тем не менее, господа, он нашел, что отряд его еще слишком велик. Он с тревогой заметил, что среди его воинов есть такие, у кого лица как будто стали унылыми, и шагают они уже не так бодро, как прежде. Он чувствовал, что, если их уныние передастся другим, вся его затея погибнет, и счел за лучшее отсечь пораженный орган, пока гангрена не заразила весь организм. Он собрал своих людей и сказал им, что наступил критический момент, когда от них потребуется проявить их мужество во всей полноте. Тот, кто хоть сколько-нибудь сомневается в успехе, пусть лучше вернется назад. Если кто раскаивается, что пошел за ним, еще не поздно, — пусть уходит. Сомневающиеся могут вернуться в Сан-Мигуэль, где уже остались несколько человек… С теми же, кто готов рискнуть вместе с ним, — будь их много или мало, — он пойдет до конца. И вот девять человек отделились. Четверо пеших и пятеро конных. А остальные кричали «виват» своему генералу…
— И первым из них крикнул тот, кто был для Писарро все равно, что братом родным, — мой предок Кристобаль де ла Торрес, — воскликнул маркиз.
— Мы это знаем, мы это знаем, — еще раз с тем же неприятным оттенком иронии в голосе повторил этот странный банковский конторщик с царской кровью в жилах.
— Нельзя ли узнать, почему вы нам рассказываете обо всех этих подвигах? — надменно и сухо осведомился маркиз.
— Для того, чтобы показать вам, сеньор, что побежденные еще лучше победителей знают историю своей страны, — ответил тот с напыщенностью, несколько забавной в человеке, так безукоризненно одетом в костюм от Сарате, то есть из лучшего магазина готового платья в пассаже Аманкас.
— Боже мой, какая красота! — неожиданно воскликнула Мария-Тереза, которая снова испугалась, как бы спор не обострился, и поспешила перевести внимание путников на ландшафт.
Разговор в темную ночь
Поезд в эту минуту проходил через мост, откуда открывалась несравненная панорама. Впереди высились величественные и дикие Анды, утесы громоздились на утесы, пониже через трещину в горе открывался вид на вечнозеленые леса, там и сям перемешанные с садами, посаженными на уступах гор рукой человека; поднимая глаза, вы видели снежные гребни гор, блистающие на солнце. В этой картине дикой горной природы было столько величия и красоты, что никакой другой пейзаж не мог с ней сравниться.
Но это зрелище было так же страшно, как и красиво: ежеминутно поезд проносился над безднами. Мария-Тереза, опиравшаяся на руку Раймонда, невольно вздрагивала и шептала, вспоминая о безумной храбрости конквистадоров: «И даже эти горы не смогли остановить отряд Писарро».
К несчастью, ее слова были услышаны пассажиром в костюме от Сарате, который заметил — на этот раз с явной враждебностью в голосе:
— Не правда ли, мы могли бы их раздавить уже одной только численностью?
Маркиз одним пируэтом очутился возле потомка древних царей и, приподнявшись на цыпочки, добродушно и свысока потрепал его по плечу:
— Почему же вы не сделали этого, сеньор?
— Потому что мы — не предатели.
Раймонд едва успел схватить за талию и удержать в своих могучих объятиях вспыльчивого маркиза, готового кинуться на дерзкого индейца.
Кристобаль де ла Торрес бился в его руках, как дьяволенок, и был ужасно смешон. Но достаточно было Марии-Терезе сказать несколько слов, и он почти моментально успокоился. Молодая девушка знала гордость отца и поспешила вполголоса напомнить ему, как он унижает себя — он, маркиз де ла Торрес — вступая в пререкания с каким-то банковским служащим.
— Ты права, — заявил маркиз, высвобождаясь и бросая своему собеседнику, не тронувшемуся с места, взгляд, полный такой дерзкой надменности, что Уайна Капак побледнел. Он тоже, очевидно, понял смысл слов, сказанных Марией-Терезой отцу. Дело, пожалуй, совсем бы испортилось, но в эту минуту поезд остановился. Дорога была еще не достроена и здесь рельсы обрывались. До Каямарки оставалось около сорока километров, и это расстояние предстояло проехать на мулах, так как кругом были горы, ущелья, и настоящих дорог здесь быть не могло.
Впрочем, наши путники этим не огорчались — очень уж живописным было место их ночлега. К склонам гор прилепилось несколько досчатых бараков, где помещались рабочие, занятые на постройке дороги. Поодаль — с дюжину довольно удобных палаток; в них обыкновенно и устраивались на ночь путешественники, вынужденные дожидаться утра, чтобы двинуться в Каямарку. Десятка три мулов бродили тут же на свободе, щипля редкую травку. Неизбежные кондоры-галиназос и здесь реяли в воздухе, описывая свои медлительные круги. Обед, сервированный на краю пропасти, в глубине которой шумно бурлил горный поток, прошел очень весело. Банковский конторщик куда-то исчез, но вечером Мария-Тереза неожиданно встретила его у своей палатки. Он униженно кланялся и просил прощения за инцидент в поезде. Он не предполагал, что разговор о такой старой истории мог быть неприятен «господину маркизу», которого он глубоко уважает. Ему известно, что маркиз в наилучших отношениях с директором франко-бельгийского банка, и он надеется, что эта маленькая неприятность не будет иметь последствий.
Молодая девушка успокоила его, едва удерживаясь от смеха. Свирепый потомок инков боялся потерять свое место!
Когда он отошел, она вернулась к отцу и Раймонду и очень насмешила их своим рассказом. Затем все разошлись по палаткам и улеглись спать, кроме дядюшки, который полночи провел за приведением в порядок дорожных заметок и длиннейшим письмом в вечернюю газету, где рассказывал, что намерен пройти весь путь, которым Писарро шел на завоевание Перу, и притом в обществе индейца, потомка царей инков. Этого индейца он описывал очень подробно, придавая ему самую дикую и свирепую внешность, украшая его волосы перьями и, разумеется, забывая прибавить, что он одевается в лучшем столичном магазине готового платья.
Сон Марии-Терезы был тревожен, как и все ночи с тех пор, как ей померещились на балконе, за окном спальни, три черепа — один блином, другой конусообразный, как сахарная голова, и третий чемоданчиком.
Она поворачивалась с боку на бок, ежеминутно просыпаясь, и никак не могла забыться и отдохнуть, хотя и очень устала.
Внезапно она приподнялась и села на кровати, насторожившись и прислушиваясь. Ей послышался возле самой палатки хорошо знакомый голос.
Она бесшумно скользнула к полотняной двери своей импровизированной спальни и слегка отодвинула ее рукой. В свете луне видны были две удалявшихся тени.
Она тотчас же узнала конторщика франко-бельгийского банка, но не сразу узнала его спутника, так как лица его не могла разглядеть. Но вот обе тени остановились, повернулись к палатке, указывая на нее пальцем, и Мария-Тереза чуть не вскрикнула: «Гуаскар!»
Зачем здесь появился Гуаскар? Что ему тут делать? О чем он мог разговаривать ночью перед ее палаткой с этим странным Уайной Капаком? Почему они указывали на палатку, где она спала? Что все это значит?.. Обе тени снова повернулись и пошли дальше. Среди ночной тишины где- то близко послышалось лошадиное ржание, и в лунных лучах молодая девушка без труда разглядела лошадь, привязанную к столбу и бившую ногами от нетерпения. Гуаскар был уже в седле; банковский конторщик отвязывал лошадь, продолжая таинственную беседу и время от времени указывая на палатку Марии-Терезы. Наконец, всадник ускакал и скрылся за палатками, и одновременно с ним скрылся и конторщик. Кругом снова стало тихо.
Опять Гуаскар
Мария-Тереза не сомкнула глаз до утра. Неожиданное появление Гуаскара заставило ее призадуматься и, конечно, не могло рассеять тревогу, притаившуюся на дне ее души, хоть она гнала ее прочь и стыдилась своей трусости.
Неужели ей надо опасаться Гуаскара? Этого она не могла допустить. Она отлично сознавала, что индеец любит ее, но лишь как верный пес, и поклялась бы, что она может рассчитывать на его преданность, если бы ей угрожала какая- либо опасность.
А между тем… между тем… Но что «между тем»? Какая же опасность грозит ей?.. Мария-Тереза готова была рвать и метать. Это невыносимо. Она оказывается еще глупее этих старух, живущих среди своих воспоминаний, старинной мебели и нелепых старых сказок. Она решила никому не рассказывать о виденном ночью — ни отцу, ни Раймонду. Не желает она прослыть маленькой трусишкой, которую пугают ночью тени, разгуливающие при луне.
Но, вместе с тем, она решила при первом же удобном случае объясниться напрямик с Уайной Капаком.
Случай этот представился не далее, как на другое же утро. Путники наши уселись каждый на своего мула и двинулись в путь. Мария-Тереза, маркиз, Раймонд и дядюшка маленькой группой ехали впереди всех других. Франсуа- Гаспар, вначале весело усевшийся в седло, теперь бунтовал и хотел сойти: дорога казалась ему слишком опасной. Со спины мула пропасть казалась ему в десять раз глубже, и он готов был идти пешком, а местами, для большей безопасности, даже ползти на четвереньках. Мул его жался к стене утеса, и это страшно пугало академика. Ему все казалось, что животное вот-вот поскользнется. Наконец, он не выдержал, остановился и, так как проехать можно было только поодиночке, вместе с ним остановился и весь караван.
Хуже всего, что с мула он пытался слезть так неловко, с такими неуклюжими движениями, что бедное животное едва не потеряло равновесие и чуть не свалилось с утеса. Сзади ему кричали, чтобы он успокоился и не слезал. Он кричал в ответ, что так и быть, он не спешится, но в таком случае не сделает ни шагу дальше. Положение было в высшей степени комическое.
В это время банковский конторщик, спешившись и проскользнув между мулами вдоль отвесной стены, добрался до дядюшки, взял под уздцы его мула и очень ловко провел его через опасное место, невзирая на отчаянную жестикуляцию академика. Раймонд и Мария-Тереза волей-неволей вынуждены были поблагодарить его. Мария-Тереза очутилась с ним рядом.
— Здравствуйте, сеньор Уайна Капак-Рунту, — начала она с приветливой улыбкой.
— Э, полноте, сеньорита, оставим эти славные имена — они умерли вместе с моими предками; теперь я имею право называться только тем именем, под которым меня знают в банке. Меня зовут Овьедо… вот и все.
— А! Теперь я припоминаю… Да, да, мы виделись с вами в конце каждого месяца. Овьедо из франко-бельгийского банка… Ну-с, сеньор Овьедо, не можете ли вы мне сказать, что вы делали сегодня ночью возле моей палатки с моим бывшим управляющим Гуаскаром?
Овьедо-Уайна Капак-Рунту и бровью не повел. Только мул его как-то странно шатнулся в сторону. Но всадник удержал его твердой рукой.
— А, вы видели Гуаскара?.. Он прискакал среди ночи и велел разбудить меня. Это мой старый друг. Он знал, что я еду в Каямарку, и, так как он сам туда направлялся, не хотел проехать мимо, не пожав мне руки. Мы, действительно, несколько минут простояли у вашей палатки. Узнав, что вы здесь (это я сказал ему), он просил меня оберегать вас… И сейчас же уехал.
— От чего же меня надо оберегать? — спросила Мария- Тереза. — Разве мне угрожает какая-нибудь опасность?
— Никакой. Но мы все здесь рискуем. Эта дорога сама по себе очень опасна. Долго ли поскользнуться мулу? Такое нередко бывает. Стоит соскользнуть некрепко привязанному седлу, — и человек летит в пропасть. Вот что имел в виду Гуаскар и вот почему я сегодня утром сам выбирал для вас мула и сам оседлал его.
— Благодарю вас, — сказала девушка довольно сухо. Эта непрошеная заботливость вовсе не была ей приятна.
Их нагнал дядюшка. Самообладание уже вернулось к нему, так как здесь дорога была пошире. Он сейчас же заговорил о дикости здешних ущелий и уверял, что ни капельки не боялся.
— А все-таки, — прибавил он, — я не могу понять, как Писарро ухитрился пройти здесь с своей маленькой армией.
Мария-Тереза так посмотрела на академика, что бедняга непременно свалился бы со своего мула и полетел в пропасть, если бы только поймал этот взгляд. К счастью, он его не заметил и продолжал разговор на ту же опасную и сильно интересовавшую его тему.
— Да, это кажется невероятным, — подтвердил индеец. — Я тоже ломал себе голову над этим вопросом. Местами подъемы так круты, что им, очевидно, приходилось спешиваться и вести лошадей под уздцы, кое-как карабкаясь самим. Один неудачный шаг — и можно было сверзиться с высоты тысячи футов. Где без труда может пройти голый индеец, там всаднику в полных военных доспехах, да еще с поклажей, приходится туго. Все эти ущелья, видимо, представляли собой укрепленные позиции, и испанцы вступая в эти узкие проходы, стиснутые каменными стенами, наверное, с тревогой озирались вокруг, высматривая неприятеля.
— А что же делал в это время неприятель? — осведомился подъехавший к ним Раймонд.
— Неприятель ничего не делал, сеньор. Неприятель, по ту сторону гор, ждал к себе в гости испанцев… Нападению предшествовали переговоры — и индейцы полагали, что к ним идут друзья.
— Извините, господин конторщик франко-бельгийского банка, — раздался голос маркиза, — не разрешите ли вы мне вставить маленькое замечание? Позвольте вас спросить, как вы думаете: если бы ваш король Атагуальпа хоть на минуту мог вообразить, что его пятьдесят тысяч воинов не в состоянии будут справиться с полутора сотнями испанцев, неужели он стал бы ждать у себя в шатре Писарро и его спутников? Он не пошел против них просто потому, что презирал такого слабого противника. И он был неправ, господин Рунту.