Завтракают разведчики, а она смотрит, чтоб каждый был сыт. Заметила, бородач с досадой ощупывает пустое голенище. «Ага, значит, посеял, отец, ложку! На-ка вот, поешь моей!» Некоторые из своих котелков едят, а многие — прямо из казанка, со смехом, с аппетитом, тут только успевай. Иному неловко тянуться за едой через головы да из-под чужих рук. Самонина это тоже видит. «А ну-ка, мужчины, потеснитесь чуточку!.. А ты что, партизаненок, медлишь?» Малый лет шестнадцати оборачивается — тоска в глазах. «Или о матери с отцом задумался? Где они?» — «В Ленинграде…» Где-то там и ее сестра, жива она, нет ли? «Ничего, все будет хорошо!» Присаживается к пареньку, каши подкладывает…
Проводы на задание без Марьи Ивановны не обходятся. Особая забота о разведчицах: молодые, неопытные, за ними глаз да глаз. Каждой надо подобрать одежду подходящую и дать необходимые советы. «Кротка, как голубь, и хитра, как змея!» Тысячу раз, наверное, повторила эти слова Беспрозванного. И всякий раз, как проводит своих подруг, мучается: вернутся ли они обратно? Намного было бы легче идти самой. Беспокойней всего за Стрелку, чернокосую, смуглую дивчину, с которой сразу же породнились, сошлись характерами, — такое впечатление, словно они от одной матери, только обличием разные, как береза и сосна. Отчаянная, недаром к ней перешла кличка из кинофильма «Волга-Волга», вечно она с песнями, с шутками — сама веселая и другим унывать не дает. У нее самые опасные маршруты, и, когда она уходит на задание, всех перетормошит, всех перецелует. Зато и ждешь ее почти что неживая от тревоги. День — нет, два — нет, иной раз целую неделю. Думаешь, не угодила ли полицаям в лапы. Является — усталая, но веселая. Летишь ей навстречу с полными слез глазами. Опять смех, песни. А однажды десять дней не было, наконец пришла… Да скажи кто: умри за Стрелку — умерла бы, жизни своей за нее не жалко…
В течение дня где только не побывает Марья Ивановна. И в санбате у бабки Васюты (той самой, любежанской, не усидела дома старая, ушла к партизанам, где дочка ее оказалась). Как не помочь ей в уходе за больными, постирать да подоить коров — их двенадцать штук у бабки под присмотром. И в партизанской столовой, где вечно не хватает людей: женщины охотнее идут в боевые роты, чем на кухню картошку чистить, а ведь кормить отряд все равно кому-то надо. И в землянках у беженцев, где полным-полно детей и горя по горло. А потом — у комиссара и командира отряда с людскими просьбами да жалобами. Глядишь, уже вечер, пора готовить ужин разведчикам. Наступает ночь, все спят, а она с ворохом мужской одежды сидит у коптилки, чинит, штопает…
У кого мрачные думы — Самонина тут как тут. А задуматься есть о чем: бои идут черт-те где, у самой Волги, за две тысячи километров отсюда. Это лишь у подростков ветер в голове, носятся день-деньской по лагерю на лошадях верхом, свистят и гикают, и не столько дело у них, сколько забава. Едва сошлись в кучу, смотришь — а они уже бороться схватились, а то через костер прыгают или снежками в девчат пуляют. Хлоп! И Марье Ивановне досталось по спине; малый вослед хохочет — не иначе, чертенок, принял ее за сверстницу. Молодо-зелено, всем резвиться велено… Парням постарше, тем все понятно. Взять хотя бы Васю Почепцова. Изо всех сил кричит: «Давай на-гора, давай!» Конечно же, ясно, что он просто-напросто прикрывает свою тревогу за друзей, за Стрелку, которую любит, за весь отряд, неумело маскирует смешным присловьем свою доброту к людям: «Елка-то, она ведь зелена, а покров-то, чай, опосля лета!» Пусть нелепо и, может, глупо, но всегда от желания взбодрить, смягчить в трудную минуту, утишить боль… Пожилым, вот кому тяжело: у каждого семья, дети и где-то земля и разрушенное хозяйство. Голодные, бывает, что иной раз, кроме груш-лесовок, тут и пожрать нечего; хмурые, соберутся, чтобы выкурить одну на всех случайную цигарку. Без тютюна уши пухнут. Сидят, насупившись, сердитые, а крутом ночная темень, вьюга завывает, мороз трескучий. Нет-нет да и вырвется у какого-нибудь отчаявшегося бородача: «Не напрасно ли мы тут маемся, не разойтись ли по домам… Немец-то к матушке Волге подходит»… И такая жуть от этих слов. «Ничего, — всякий раз говорила Марья Ивановна, — дойдет герман до Волги — захлебнется!» И верно, захлебнулся, по ёе вышло…
И, — конечно, старалась изо всех сил, лишь бы хорошо было ему, Крибуляку. Из виду его не выпускала, чтоб, если нужно, в любое время прийти на помощь. К Андрею Иванычу в лагере попривыкли. Кажется, уже никто не находит странным, что среди партизан человек в форме вражеского капитана. А недавно ему раздобыли брезентовый плащ, который он надевает поверх шинели, подымая башлык. В этой одежде он почти ничем не отличается от других. Разве что твердой походкой да высокой, крепкой фигурой. Главное дело — надо было его чем-нибудь увлечь, не дать ему замкнуться в своем горе. Подослала к нему хлопцев, чтоб попросили его покопаться в неисправном трофейном пулемете: дескать, что за оказия. И что вы думаете, как магнитом его притянуло к железкам, сидит, трудится и песню какую-то тихо насвистывает.
С тех пор у кого что в оружии забарахлит — к нему. Отбою нет от заказчиков. Шутит: хоть оружейную мастерскую открывай! И у Самониной на сердце праздник. Еще одно занятие — листовки, которые он пишет для вражеских солдат. Целыми вечерами просиживает за бумагой. Марья Ивановна — около: жаль, что не смыслит в немецком, а то помогла бы… «Можно ли так поступить? Можно ли так ответить?» — обращается к ней по любому поводу. Все ему разъяснит и как по-русски правильно сказать — подучит, это ему особенно необходимо. А то неладно получается. Привел откуда-то лошадей, у полицаев отобрал, докладывает: «Я пять лóша принес». Партизанам смешно, а ему досадно, да и ей тоже: хочется, чтоб ничто не мешало ему побыстрее сойтись с нашими людьми. Он старательно перенимает партизанские манеры. И так любопытно глядеть, когда перед выходом на задание или по возвращению в лагерь Крибуляк сидит среди подрывников или разведчиков — так же лихо, как и на наших хлопцах, сбита на нем ушанка набекрень, так же, как и все, поплевывая, курит козью ножку. Свой, да и только! Даже похвалится иной раз чисто по-нашему. «Немцы кричат мне: рус, сдавайся! Ха-ха… А я им гранату!» И прямо-таки горд, что его, словака, враги приняли за русского.
Но, пожалуй, расположение партизан к себе он заслужил своей храбростью. Было такое: пришли подрывники с железной дороги, не выполнив задания, — будто бы к полотну не подойти, мухе не пролететь. Крибуляк вызвался пойти с ними, сам заложил мины и в нужное время подорвал вражеский эшелон. Не раз он выручал отряд, когда было туго с продовольствием: ездил по деревням под видом фашистского заготовителя, конфискуя у старост припасенные для немцев продукты. А его дерзкие вылазки по заданию командования в полицейские гарнизоны, в результате которых ликвидировано несколько отъявленных изменников родины!.. С нескрываемой радостью Марья Ивановна отмечает про себя, что каждому партизану лестно пожать руку Андрею-словаку, похлопать его по плечу, поговорить. И все чаще на лице ее друга улыбка.
А на днях она увидела его и совсем веселым: стоит в толпе мужиков и, смеясь, говорит им что-то, а те грохочут, животы поджимают. Подумала: знать, о чем-то забавном рассказывает. После у него спросила, над чем, мол, вы так хохотали. «О! — поднял палец со значением и важностью, — я слышал, как ваши люди можут… э… как это… ковыряться!» — «Что же в этом хорошего?» — недоумевала Марья Ивановна. Но сама чуть со смеху не пропала, когда на следующее утро он безбожно коверкая русские ругательства, безуспешно старался запрячь рыжего коня Ваську. Что-то с дугой у него не получалось, вот он и распалился. «Марья, — кричит, — ты умеешь спрягнуть лоша? Я не знаю, куда духа деть…» Поспешила помочь. Ну и мужики недотепы: матюкам научили, а нет бы показать, как надо коня закладывать. «Вот чему надо учиться! — дала волю она своей досаде. — Гляди!» Расслабив хомут, приладила дугу у одной оглобли, перекинула на другую сторону и там заделала. Уперев ногу в хомут, затянула супонь. «Готово!! Садись, пан!» Думала, обидится, а он словно бы обрадовался ее неожиданному озорству, как явному признаку выздоровления…
Вот смотрит сейчас разведчица на своего друга, и до сих пор ей удивительно, как это он легко и просто, при обстоятельствах самых непредвиденных, решил ее судьбу и свою. Произошло это в партизанской столовой, во время обеда, народу было битком: женщины, старики, дети. Завхоз, хам, ни с того ни с сего разорался; дескать, вот сколько приходится ему кормить нахлебников. Разве можно было такое вытерпеть. Марья Ивановна бросила есть и вылезла из-за стола. Надо было видеть, с каким грозным видом Крибуляк подскочил к хозяйственнику. «Моя жена больна! — процедил он сквозь зубы. — Я за свою жену хожу в разведку! Понятно?» Думала, что он ударит негодяя. Тот опешил, залепетал, что, дескать, Марью Ивановну он не упрекает, что это он о других, а она пусть кушает, извините и все такое прочее. «Можно ли так?» — горько покачал головой Андрей Иваныч. Она позволила ему взять себя под руку, и они направились к выходу… Объяснились, что называется!.. Не случись этого, Самонина, конечно, не посмела бы вести с ним какие-либо разговоры о совместной жизни и, тем более, разделить сегодняшнюю ночь.
— Кушать подано, пан! — Это уже у нее не столько от озорства, сколько от подступающей к сердцу неловкости, от волнения. И он ее, видимо, понимает.
Разогретые консервы, ржаные сухари да чай — вот и вся их еда. Принимаются не торопясь, угождая друг другу. Пока ужинают и после, пока он курит, Марья Ивановна с состраданием глядит в его сильно похудевшее, свежевыбритое лицо и говорит, говорит — о предстоящей разведке в Ясном Клину, о Черноруцком, гаде, которого им поручено выследить и уничтожить, и о многом другом, хотя и сама смутно представляет, зачем она ему это говорит, — лишь бы не молчать. А он ее вроде бы и не слышит. Все та же улыбка на его губах, задумчивая, приятная.
— О чем ты думаешь, Андрюша? — присаживается к нему.
Кладет руку ей на плечо, бережно, осторожно, так, словно бы и не было тех настойчивых ухаживаний, которыми он изводил ее когда-то.
— О тебе, Марья… Счастливый я, что тебя встретил!.. Ты сердечна, ласкова… Ты — это Россия!.. Можно так поведать? Эх, не розумим добре руски!..
Наши слова перемешиваются у него со словацкими, но Марье Ивановне ясно, что он говорит. По его выходит, будто бы она своей жизнью, своей любовью к Родине, к людям и к нему, иностранцу, помогла ему лучше узнать, как велика, как человечна душа советского народа, что ее мужество беспредельно и ее жажда нести людям счастье ненасытна, если и свое личное счастье она видит в счастье других.
— Вот какая ты!.. Понимаешь?..
18
На станции Дерюжной немцы возвели круговую оборону — понастроили дзотов, опоясались линиями траншей, обмотались колючей проволокой. Каждую ночь вражеские солдаты занимают огневые позиции, как на передней линии фронта, днем дежурят наблюдатели. В гарнизоне станции и в окрестных селах насчитывается до трех тысяч немцев и мадьяр. Вот как доняли партизаны оккупантов! И особая активность народных мстителей — в период битвы на Волге. Приказ командования в эти месяцы: «Всем партизанам на железную дорогу! Ни одного вражеского эшелона к фронту!»
Каждую ночь выходят на магистраль десятки диверсионных групп, и задания им удаются, но все это мало, очень мало для того, чтобы остановить усиленную переброску резервов врага на выручку окруженной армии Паулюса и в помощь войскам, отступающим под ударами Красной Армии в Донбассе и на Воронежском фронте.
Не один раз Марья Ивановна выходила со своим другом в Дерюжную, и всякий раз оказывалось, что каких-то сведений все еще недостает. По всему видно, что командование бригады готовит серьезную боевую операцию. И, кажется, главная роль в предстоящем деле отводится их отряду. Спирин и Беспрозванный сами принимают донесения разведчиков, вновь и вновь уточняют на карте линию укреплений, вражеские посты и наиболее удобные для партизан подходы к станции. Отмечают, где у немцев казармы, где и какие у них склады. Не упущены из виду водокачка, семафоры, аппаратура связи, все входные и выходные стрелки, запасные пути, самые мелкие мелочи станционного хозяйства. Андрей Иваныч в донесениях точен и аккуратен. А всего ценней, пожалуй, его знания военной тактики врага.
— Будет фрицам новогодний подарок! — подмигивает комиссар, потирая руки.
Настроение в копай-городе боевое. Хлопцы запасаются боеприпасами, учатся преодолевать проволочные заграждения, соревнуются в метании гранат и минировании.
У командиров совещание за совещанием. Еще бы, надо все хорошенько продумать. И если сейчас хлопот не оберешься, перед боевой операцией, то после нее и совсем покоя не будет: по опыту прошлых диверсий ясно, что немцы сразу же обрушат на партизан новую карательную экспедицию. Фашистских вояк тут поприбавилось с пушками, с танками — силы неравные. Притом партизаны здесь не одни, с ними их семьи, старики, дети, и надо из Клинцовской Дачи уйти своевременно, пока их тут всех не накроют разъяренные гитлеровцы.
Поднята на ноги вся разведрота. Все в сборе, нет лишь Андрея Иваныча: ею вызвали в штаб, значит, пойдет на особое задание.
Покацура каждому назначает маршруты: надо выявить, какие силы в близлежащих гарнизонах противника, уточнить вооружение, разведать дорогу для предстоящею рейда. Кому досталась Шумиха, кому — Августовский, кому — Выселки. Стрелка идет в районный центр. Марье Ивановне предстоит побывать в Любеже, первом селении на пути в Хинельские леса. Переговариваясь с красивой и, как всегда, веселой любимицей отряда, Самонина обдумывает свое задание. Сроки самые жесткие: чтобы первою января быть в лагере, всего трое суток в запасе, медлить со сборами нельзя. В чем одета, в том и пойдет — в полушубке, шали и подшитых валенках, прикинется старой крестьянкой. В руки вещички какие-нибудь для отвода глаз, будто идет в Любеж солицей разжиться. Особо мудрить не к чему — только морщинки на лице подрисовать, вот и вся маскировка.
Выпросила у девчат зеркальце, добыла сажи из буржуйки. Кажется, что и не нужно ничего подрисовывать: своих морщин достаточно. И в парике нужды нет: седые пряди теперь и свои не хуже. Фальшивая справка с немецкой печатью при себе. Осталось еще повидать Крибуляка и — в путь-дорогу.
После памятной и пока для них единственной счастливой ночи в лесной сторожке не так-то просто Марье Ивановне стало расставаться со своим другом. Ну, скажи, словно он к сердцу прикипел, и всякий раз приходится отрывать живое от живого. И словно бы своими стали все его удачи и неудачи. Зорко приглядывается, не грозит ли ему откуда какая неприятность. Никогда ни за кого так не переживала. Да если что с ним случится, и ей не жить.
Издалека увидела Андрея Иваныча, идущего от штабной землянки с каким-то парнем. Оба в немецкой ‘форме, оба с карабинами. Тепло на душе при виде ставшего дорогим человека, и все в нем мило — и рослая фигура, и размашистая походка. Поспешила навстречу, и, конечно же, для нее сейчас, кроме него, никого и ничего на свете нет, только он один. Даже забыла, что лицо у нее размалевано.
Крибуляк строг и сосредоточен. Присмотрелся к своей подруге, забеспокоился:
— Марья, тебе куда?..
— В Любеж.
— Жаль, не по пути нам… Мне — в Ясный Клин… Вот здесь, — показывает на дуло карабина, — приговор Бирнбауму и еще двум предателям из Выселок…
Лицо Крибуляка сурово и решительно.
Немецкий прихвостень Бирнбаум давно достоин пули за то, что откопал эмтээсовские тайники и восстановил фашистам семнадцать тракторов. И на Выселках предатели опасны. Не обезвредить всех этих гадов сейчас — могут помешать задуманной операции: Ясный Клин и Выселки как раз место сосредоточения партизанских групп для налета на станцию.
Конечно, нельзя щадить предателей, но почему, как только нужно кого убрать, все Крибуляк да Крибуляк. Бывали случаи, когда без него не обойтись: без знания немецкого языка предателя и не выманишь. Но было и так, когда приговоры за измену Родине могли бы исполнить и свои хлопцы. Чует сердце, все это к добру не приведет.