Джеймс хохотал, вспоминая, как ершился кэп и как он его обротал. Укротил. Укоротил. Теперь «укороченный» будет думать и гадать, что он там схватил в скалах, какой чужеземный микроб… разъедающий, разрушающий, с аппетитом перерабатывающий весь этот ливер, который Джеймс «научно» назвал симбиотическими составляющими. Ох-ха-хааа… Надо Петюне рассказать, вместе посмеёмся.
Якутская традиция
В кают-гостиной «заседали» штурманы с космомехаником и… Бэргеном. Молчун и нелюдим о чём-то увлечённо рассказывал, остальные внимательно слушали, в гостиной стояла космическая тишина, нарушаемая лишь голосом «молчаливого»:
— Мы Новый год в Терсколе встречали. Там наша база была, Общеземной обороны. Отмечали, как водится, до отключки. С ледника на ватрушках скатывались. Километр чистого льда, склон пологий, а разгоняет по нему так, что не слышишь собственного крика. Из ракетниц стреляли, пока ракеты не кончились. Лавину спустили по соседнему склону. На Эльбрус сходили. А тут и праздничек, у Полякина днюха. Это дружок мой, Коля Полякин. Мы с ним вместе магму и кислоту прошли. Он меня на Вендаке от смерти спас, я его на Зорфале вытащил из… Вытащил, короче. Днюху Колину отмечали со вздрогом, аж горы качались!
Андрей не решился войти: пусть доскажет, раз уж рот открыл… впервые за полгода. История стоила того, чтобы её послушать. Зорфал и Вендака планеты класса «Х», то есть смертельно опасные для человечества. Иксовые, или х***ые, как их прозвали русские космолётчики. Бэрген не вдавался в детали, но штурманы имели представление о планетах класса «Х», и Андрей имел. Стоял у двери и слушал… О том, как тренируются на базе Общеземной обороны, стоило послушать.
— У якутов традиция: другу отдай самое лучшее. А у меня ракетница была, и ракет комплект, сорок штук. Я молчал как нерпа, иначе выклянчат и расстреляют все, ни одной не оставят… Весь день мы пили, за именинника и за мужскую дружбу. А вечером я им салют устроил, подарок мой Коляну. Тридцать лет, тридцать выстрелов… Аж башка опухла от грохота. И я нечаянно выстрелил красную. (прим.: красная ракета — сигнал бедствия)
Утром встал, слышу — разговаривают. А это ребята-спасатели к нам припёрлись. Рукастые, крепкие. Бить будут, понял я. С последнего курса исключат, понял я. И выбросил оставшиеся ракеты в отхожее место. Я в Астрофизической академии учился, заочно. А вы небось подумали, якут только нерпу добывать умеет, умку в глаз бьёт? (прим.: умка — белый медведь) — Толстые губы Бэргена раздвинулись в широкой улыбке. — Вроде обошлось, поругали нас и обратно утопали. Днюха у майора, понимать надо.
Потом переход у нас был, с полной выкладкой. Пришли в Сухум, а там говорят, на нас всех пишут бумагу, потому что никто не сознался. Спасатели в Терсколе ребят поспрашивали, наши все как один: не видели, не слышали, не знаем, никто ничего. И эти падлы сообщили в Сухум. Там за нас взялись конкретно. Конкретненько…
И говорят: раз никто не признался, бумагу будем составлять на всю группу. А Кольке подполковника должны дать, и ещё троим… Ни фига не дадут теперь, вместо звёзд на погоны ребята звездюлей получат, и всё из-за меня.
Я пошёл и признался: «Это я». А он мне говорит: «Не верю». Я ему своё, он мне своё, полдня уговаривал…
Кают-гостиная затряслась от смеха: коренастый Бэрген, ростом ниже любого космолётчика, больше походил на подростка, чем на взрослого мужчину. На героя уж точно не тянул. А поступок совершил геройский, как ни крути. На амбразуру глазом лёг, пошутил кто-то.
— И что потом?
— Потом? Потом коньяк пили, он «Хеннеси» выставил, не пожалел. А я ему водку притащил, на морошке настоянную… Для друга берёг, хотел сюрприз сделать. Сделал.
— Бэрген, не томи. Дальше-то что было?
— Дальше мы морошковую пили. И заключили мировую. А спасатели падлы. Хотя в принципе ребята неплохие.
— Бэрген, ты даёшь… А расскажи ещё!
— А что рассказывать? Я на базе уши отморозил, после Терскола в санатории отдыхал, в гражданском. Под Нарофоминском… Санаторий я назвал «Последний шанс». Потому что там всем за пятьдесят и все больные. И все пьют, а я один не пью. И бабам всем за пятьдесят, и все… А я один «не отдыхаю» (Бэрген виртуозно изобразил, как «отдыхали» в санатории, и штурманы покатились со смеху).
— Ха-ха-ха! Ы-хы-хыыы… Слава героям космоса! Жаль, ракетницы нет, сейчас бы стре́льнули красную… Аборигены спасателей пришлют, весело будет.
Андрей упятился от двери и ушёл к себе. Ребятам весело, а с «господином капитаном» они будут чувствовать себя напряжённо. Почему они с ним так официальны, почему его должность у всех вызывает желание встать по стойке смирно? Может, надо по-другому строить отношения? Может, ну её, эту тиранию? Что там говорил Конфуций? Общество делится на две категории: те, кто управляет, и те, кто им подчиняется и работает. Не каждый может управлять. Критерии управления: знание и добродетель.
То же самое утверждал Платон: люди от природы не равны, а режимов управления четыре: тимократия (власть достойных), олигархия (власть богатых), демократия (власть народа, то есть толпы) и тирания, то есть монархия. По Аристотелю, режимы управления бывают правильные (власть для людей) и неправильные (власть для себя). Он, Андрей, управлял «Сайпаном» для людей, то есть правильно, но в чём-то всё-таки неправильно. Он подумает. Полежит. Отдохнёт. Что там говорил этот чёртов африканец? Может, у него и правда простуда, а не экзопланетная экзозараза? Вот не надо было шлем снимать!
Часть 17. В туннеле
— Надя, почему ты одна? Тебе сколько лет?
— Двадцать семь, — бухнула Надя, забывая о том, что возраст женщины это её тайна.
— Так почему? Не любила никого?
— Я любила свою профессию. И работу. Диссертацию защитила. Мне некогда было, — оправдывалась Надя.
После предательства отца она никому не верила и заслужила репутацию египетского сфинкса. В Академии на неё смотрели как на подающего надежды астрофизика, вот именно так, в мужском роде. Докторская диссертация в двадцать шесть. Приглашение в компанию «Дженераль Атомикс», куда приглашают достойных из достойных. Работа, которая стала жизнью. Уютные вечера с любимыми книгами под золотистым светом «маминого» абажура. Абажур она купила в антикварном магазине, у них в Кудиново был такой же, Надя даже торговаться не стала, выложила всю сумму.
Абажур и книги были кусочком детства, кусочком счастья, которое — должно же у неё быть, ведь нельзя же совсем без счастья? Библиотеку (раритетную, бумажную) Надя начала собирать ещё на стипендию, откладывала каждую копейку и покупала книги, которые тоже были «мамины». После интерната она жила в общежитии Академии, домой вернуться не получилось, в их квартире жили другие люди. Наде открыла миловидная женщина, за её спиной маячил парень в футболке с нарисованным тигром. Тигр скалил зубы, словно говорил: «Это мой дом. А ты убирайся, пока цела».
— А где… тот, который здесь раньше жил? Уехал? Куда, не знаете? Не знаете? А вещи? Вещи какие-нибудь остались?
— Нет, конечно. Он всё забрал, — ответил «тигр».
— Не всё. Остались детские игрушки, одёжки, даже халатик японский, шёлковый, с драконами. Безделушки разные. Школьные тетрадки. Абажур старый, выцветший, — вспоминала женщина. — Мы на мусорку всё отнесли.
— А когда?
— Что — когда?
— Когда отнесли?
— Погоди… Тигран, мы когда переехали? Года четыре назад… или пять. Подождите! Вы куда? Вы его родственница? Мы правда не знаем, куда он уехал, но мы могли бы…
— Не родственница! Никто! — крикнула Надя, сбегая по лестнице. Лифты она не любила с детства. Ноги бежали по ступенькам, слёзы бежали по щекам, мысли бежали по кругу, как карусельные лошадки: «Выбросили, всё выбросили, не осталось ни книжек, ни игрушек, ни маминого абажура, ничего. И её, Надю, выбросили. В её квартире теперь живёт тигр Тигран. Все мужчины тигры. Даже если притворяются карусельными лошадками.
Наде исполнилось двадцать семь, когда в ней проснулась женщина. Отчаянно хотелось любви, хотелось, чтобы как у всех: муж, дети, праздники, подарки, и скучать, ожидая кого-то, и чтобы скучали без тебя… На предложение участвовать в экспедиции она согласилась с восторгом: её ждали звёзды, кометы и туманности… и мужчины. Десять мужчин, считая капитана, а женщин четверо, а лететь без анабиоза, полгода туда и полгода обратно. Она непременно кому-нибудь понравится. У них просто нет выбора.
Но Надя ошиблась. Никто её не выбрал. Её прозвали Кислотой. Кислота Кислова.
Мужики они и в космосе мужики. Им хотелось в койку, а Наде хотелось романтики, мимо которой она пронеслась без остановок, как скорый поезд, в свои восемнадцать шарахаясь от мужчин как от динамита. Откуда им знать, что доктор астрофизических наук мечтает о вздохах, взорах, поцелуях и заверениях, что без неё не могут жить. Наде хотелось быть для кого-то солнцем, или планетой с постоянной орбитой. А ей предлагали стать кометой. Прилетевшей, пролетевшей и исчезнувшей.
Надя со всеми держалась официально вежливо. А ночью всхлипывала в темноте: «Почему? Ну почему? Почему всех любят, а меня никто?».
Слёз никто не видел, ледяные глаза видели все. Глаза были как звёзды: красивые, холодные, недоступные.
От мужского состава экспедиции она отгородилась стеной равнодушия. Женский состав отгородился от неё. Надя не понимала, почему. И неожиданно для самой себя влюбилась в биолога. У них похожие профессии: оба имеют дело с природой: он с земной, она со звёздной. И оба не от мира сего.
***
— Ты будешь Киндзюлене, — неожиданно заявил Юозас. — Приедем домой и поженимся.
— Прилетим, — поправила его Надя. Они не поженятся. Она никому не позволит поливать себя ликёром, ничего такого не позволит.
— Юозас, а ты… любишь ликёр?
— Ликёр? Вообще-то не очень. Не люблю. Но если тебе нравится, в Литве очень неплохие…
— Нет!! Мне не нравится. И мы не поженимся, потому что больше никуда не полетим. Семья несовместима с космосом, ты ведь знаешь. Космолётчики все одинокие.
— Мы с тобой не космолётчики. Нам можно. Биологию можно изучать и на Земле, там столько загадок… Их не разгадали даже в четвёртом тысячелетии. А астрофизика… может, ну её? Я тебе телескоп куплю, и будешь с крыши смотреть, у нас в Лаукуве знаешь какие звёзды! Мы будем жить в Лаукуве, ты выучишь литовский, я русский, а наши дети будут билингвами.
Надя молчала. Биолог истолковал её молчание по-своему:
— Я не прошу тебя отказаться от профессии. Но можно работать на Земле…
— Буду работать на Земле. Хотя оттуда… плохо видно, — улыбнулась Надя. — Хочешь, слетаем завтра к полюсу? Там не бывает облаков. Поднимемся километра на три, я покажу тебе звёзды. Близко. Так близко, как никто ещё не видел. Хочешь?
— Хочу. Тебя хочу. Сейчас. А звёзды… завтра.
— У тебя губы мёдом пахнут.
— Это такая травка, я же в прошлый раз всех угощал. Ты не ела?
Не отвечая, Надя легла на спину, потянула за собой Юозаса. Комбинезоны они постелили на пол и легли сверху, пол перестал быть неудобным, а бороздки воспринимались, по определению Юозаса, как полезный массаж.
Они не помнили, сколько прошло времени, час или год. Они получили друг друга в собственность и не хотели отдавать обратно. Они отправились в другую Вселенную. А потом вернулись. Интересно, сколько сейчас времени? Земные часы на Аква Марине вели себя странно, стрелки то ползли, то спешили, догоняя и перегоняя время. А времени у них достаточно, потому что местные сутки длятся семьдесят два часа.
Там, наверху, наступил вечер, и яростное солнце Эльгомайзы уже не слепит глаза. Под тусклыми лучами двух лун трава становится прохладно-лиловой, а ветер лилово- прохладным. А когда восходит третья, красно-коричневая, лиловый мир сменяется бирюзовым, это красиво и немного страшно. Над ними сейчас вечер, а здесь, в мёртвом корабле, время остановилось две тысячи лет назад. И пространство остановилось тоже. Иначе как объяснить, что над их головами сияют звёзды…
— Звёзды, Юзик!
— Как ты меня назвала? Подожди… какие звёзды? Мы же в помещении.
Юозас прав, они в помещении… А звёзды ей снятся. Надя закрыла глаза и сладко потянулась. В тело впились треклятые бороздки и канавки, Надя проснулась окончательно и сообразила, где она находится. В чужом звездолёте! На полу, в объятиях Юозаса.
— Ужас! — пробормотала Надя.
— Ничего не ужас. Просто ты спала, а я не хотел тебя будить, думал, вдруг ты испугаешься.
Вот дурак! Надя приподнялась на локтях, повернула голову. Без комбинезона, в трусах и майке, биолог был таким домашним, таким родным. Надя представила свой дом в Кудиново, как он бредёт пошатываясь в ванную комнату, ещё не проснувшись и натыкаясь на все углы. «Сколько же тут углов! Я кажется обо все стукнулся. Чего смеёшься, человеку больно, а ей весело!» Они с Юозасом купят дом в Кудиново, если повезёт, тот самый. Надин. И будут лепить пельмени в четыре руки, под музыку Боккерини, и к ногам требовательно прижмётся пушистый тёплый бок. «Юзик, он гулять хочет!» — «Ты забыла, я с ним час назад гулял. Он не гулять, он пельмени хочет. Мясом же пахнет! Аж слюни текут» — «У кого?»
У них обязательно будет собака. И ребёнок. Нет, лучше два. Нет, три. Ей не нужны звёзды, нужен Юозас, а она нужна ему. Какое счастье.
— Пришёл наконец, пришелец? Или это мы пришельцы, а ты хозяин? — Надя протянула руку, в ладонь доверчиво ткнулся звёздный нос. Нос был холодным и чуть-чуть покалывал. Терпимо.
— Ты почему не приходил так долго? Мы тебя ждали, ждали…
Её захлестнула волна чужой благодарности, чужого дружеского присутствия, чужого одиночества и сожаления. О чём оно жалеет, это звёздное существо? Собачка…
«Собачка» объяснила, о чём, и внутри у Нади всё сжалось. Не помня себя, она бесцеремонно растолкала Юозаса, который, кажется, задремал. Вот же медведь! Нашёл, понимаешь, берлогу! Если бы капитан знал, чем они тут занимались… а потом спали… в чужом звездолёте! Надя хихикнула.
— Dabar, as dabar, as einu… — забормотал биолог (лит.: «сейчас, я сейчас, я иду»).
— Понимаешь, он здесь один, совсем один! А мы улетим. Как мы его здесь оставим?!
— Не оставим. С собой заберём, — пообещал биолог, и Надя не поняла, шутит он или говорит серьёзно.
Существо (которое не было псом, просто скопировало его форму из памяти Юозаса) не умело читать мысли ксеноморфов, но улавливало их биотоки и колебания их электрических полей. Ауру. Оно «услышало», как обрадовались пришельцы его появлению, как выплеснулись в их кровь эндорфины, гормоны счастья. А ещё оно почувствовало, как внутри одного из ксеноморфов зародилась новая жизнь. Не обладающая массой и бесплотная, как он сам. Интересно, каким он вырастет, ребёнок этих двоих?
— Что ты ёжишься? Холодно? — Юозас помог ей натянуть комбинезон, застегнул под горло.
— Не холодно. Это просто… просто так, — улыбнулась Надя. Неприятное ощущение длилось несколько секунд и прошло, без следа.
***
Это длилось несколько секунд: узнавание, проникновение, восприятие. За эти секунды он отдал новому ксеноморфу знания, возможности, эмоции… частицу жизни. И приблизил свою смерть. С каждым прожитым тысячелетием он становился всё более тусклым. Солнце Эльгомайзы, светимостью в восемь раз ярче земного, не давало достаточно энергии, и он голодал, уменьшаясь в размерах и теряя силы. Голод убивал медленно, незаметно, он прожил бы ещё долго, несколько тысячелетий, но одиночество убивало быстрее. Во всех Вселенных, где он побывал, мыслящие биоформы не могли размножаться в одиночку. Он понимал, что ксеноморфы, подарившие ему бесценный подарок — радость общения — ксеноморфы улетят на свою звезду, а он умрёт, как умерли тысячу лет назад его создатели.
То, что он сделал, не было вторжением. Ксеноморфы обещали взять его с собой, значит, не будут возражать. Надя не ощутила боли, только неприятное щекотное ощущение, только немного холода. А маленькая жизнь внутри неё приняла его как данность, соединилась с ним и стала одним целым. Он будет жить. Теперь он будет жить!
***
Надя ойкнула и испуганно воззрилась на голубое пламя, в которое превратилась «собачка». Огонь медленно растекался по стенкам туннеля, синими ручейками заполняя желобки. Юозас взял её за руку.
— Я, кажется, знаю, чего он хочет, — Биолог достал из кармана мелок и провёл по бороздчатому полу. — Полы у них тут дурацкие. Рисовать не получается. И на стенках тоже.