Когда взошло солнце, я чувствовала себя абсолютно разбитой, башка болела, перед глазами постоянно мутилось, а во рту стояла сухость. Я с трудом поплелась на завтрак. Питание было организовано под соседним тентом, идти было всего-ничего, но за эти десять шагов всё внутри меня сжалось, со всех сторон доносились стоны, а откуда-то из леса душераздирающие крики. От этой какофонии звуков, сердце трепетало, как заячий хвост. Я поторопилась скрыться в помещении. Хотя стены этого шатра тоже брезентовые, это была хоть какая-то помеха звукам, удавалось уговорить мозг, что на улице просто бесчинствует буря, а поганое самочувствие помогало не обращать на это внимание.
В углу палатки стояло несколько столов для резки продуктов и три огромных походных печи, рядом с ними высились стопки железных мисок, всё остальное место занимали большие садовые столы с лавками. Я пришла рано, людей было еще не много, хотя Ким предупреждал, что, когда начнут приходить в сознание другие пациенты тут появится очередь и есть придётся в несколько смен. Сейчас же на скамейках были в основном товарищи из «мозгового блока», но была и пара новых лиц. Людей, вновь обретших свободу легко можно было отличить от повстанцев по светлой больничной одежде. Вчера мне толком не удалось увидеть наших спасителей, сегодня же, в столовой, я могла всласть насладится созерцанием их.
Это были мужчины и женщины, изрядно грязные, с одним и тем же озлобленно-сухим выражением на лице. Я понимаю, мы были для них лишь работой, винтиком неугодной системы которую они намеревались раскрутить, но всё-таки хотелось бы видеть какие-то положительные эмоции, а не злое пренебрежение. Кажется, я начала понимать, почему Кара их так невзлюбила. Отстояв очередь к котлам и получив свою порцию, я устроилась за столом в углу, здесь мне отлично было видно всех, кто входил в столовую, брал еду, также в поле моего зрения попадало множество столов.
Сколько же здесь было разных людей! Были взрослые с потерянными взорами, первые, из пришедших в себя, и мне подумалось, что они были теми счастливчиками, кто не успел попасть под нож. Были дети разных возрастов, к моему большому удивлению их было не мало. Меня восхищало то, с какой быстротой они адаптировались к изменениям. Прошла лишь ночь, а некоторые из них уже завели себе приятелей и болтали с ними. Наверное, из всех освобождённых, им было проще всего. Саму меня сковывало некое оцепенение, я хотя и доела безвкусную кашу, но я не могла встать. А с другой стороны торопиться мне не куда было.
Взяв себя, наконец, в руки, я пошла обратно. Безошибочно быстро найдя свой матрас, на котором я провела ночь, я уселась по-турецки и уставилась на пол. Смотреть на соседей было неприятно, не то чтобы они плохо выглядели, просто они напоминали мне о времени, проведённом в Лагере, а мне уже очень хотелось его забыть. Когда я подняла глаза, то обнаружила рядом с собой девочку, лет восьми, она сидела передо мной на матрасе и с интересом изучала моё лицо.
— Ты кто? — максимально аккуратно постаралась написать я. Она отрицательно покачала головой и показала жестами, что не умеет читать. Я попробовала языком жестов спросить, но ребёнок лишь с недоумением смотрел на мои руки. Сложная задача. Как же ты общаешься с миром малышка? Девчушка, как ни в чем не бывало, заулыбалась мне. Мы достаточно долго глядели друг на друга, потом она свернулась клубочком и устроилась, положив голову на мои скрещенные ноги, напоследок, заглянув мне в глаза, заснула с улыбкой на губах.
Только ближе к обеду появился Ким.
— Если у кого-то есть какие-либо специальные знания, прошу сообщить, мне необходимо о них знать. Сами понимаете, ваш Лагерь был одним из самых больших и помощников у нас не хватает. Всех, кто плохо себя чувствует, тоже прошу сказать сейчас. Так же мне нужно быть в курсе о ваших особенностях и медицинских противопоказаниях.
Я подошла и протянула записку с краткой характеристикой.
— Ася. Разнорабочая в селе. Немая. Знаю язык жестов.
— Готовка или уход за больными? — спросил он, прочтя записку.
— Можно попробовать за больными. Правда, я не уверена, что смогу, — я надеялась провиденье не оставит меня и я найду среди тех кому нужна помощь Кару.
— Вперед, — он что-то написал и протянул мне лист бумаги, на котором значилось: «Палатка № 7», от руки было дописано: «Немая. Общается посредством записок. Владеет сурдопереводом», — напиши сюда своё имя, — он отвернулся к другим подошедшим.
Я вышла на улицу и осмотрелась. Дождь сегодня стал тише, чем вчера, но всё равно это был ливень. Земля под ногами была скользкая, похожая на каток, передвигаться можно было, только наступая на оставшиеся, не вытоптанные островки травы, коих было очень мало. Я придирчиво разглядела полог своего временного пристанища и углядела на ней цифру четыре. Так, теперь хоть понятно, как искать седьмую. Бродя межу брезентовыми строениями, поливаемая неиссякаемыми осадками я размышляла о том, с чем мне придётся столкнуться. Я помнила рассказы Эрика о том, в каком состоянии освобождали некоторых из их Лагеря, так же память мне услужливо подбрасывала воспоминания того как выглядело тело Германа, и, что самое страшное, сейчас я слышала крики и стоны, лишь слегка заглушаемые непогодой. Меня радовало только одно, что крики слышались издалека, а нужная мне палатка, судя по нумерации, должна быть где-то рядом.
Отплевавшись от потока дождя, который ветер бросил мне прямо в лицо, я чуть не налетела на стену с неаккуратно намалёванной цифрой семь. Замерев, я прислушалась к звукам, доносящимся из-за неё, если верить им — то ничего криминального там не происходило и раненые не умирали. Наверно это было малодушием, но я не готова была видеть чью-то боль или ещё хуже смерть. Глубоко вздохнув, мысленно помолясь, чтобы всё так и оставалось, невинным, я, отогнув полог, вошла в сооружение.
Стоило мне оказаться внутри как я встретилась взглядом с двумя девушками в форме повстанцев, сидящие за столом. За их спинами, рядами, на раскладушках, неподвижно лежали люди. Подойдя, я протянула им листок, а затем выудила из кармана блокнот, готовая пояснить, если им что-то непонятно будет.
— Уколы колоть можешь? — глядя снизу вверх спросила одна из них, у неё было совсем юное лицо, но глаза были жёсткие, холодные, никакой девичьей наивности.
— Я вводила медикаменты моему другу, когда мы путешествовали. Живого человека уколоть иголкой могу, пальцы трястись не будут, — отдав бумажку с ответом я саркастически хмыкнула, хороша помощница, колоть, выходит, рука не дрогнет, а в записке буквы пляшут камаринскую.
— Или хочешь в операционную? — поинтересовалась у меня другая, неправильно расценив мою ухмылку. Она была постарше, наверное, моя ровесница, её кожа обветрилась, от долгого нахождения на улице, а очи не выражали никаких эмоций. Она казалась мне похожей на камень.
В ответ на её вопрос я так замотала головой, что на минуту мне вдруг поверилось, что она от столь усердного движения оторвётся и отлетит в угол.
— Ладно, — устало произнесла старшая, — сядь пока вон туда, — и она указала мне на стул стоящий у стены. Присмотревшись, я обнаружила, что их там три, получается, будет ещё два помощника, — пока работы нет. Через час будем всех осматривать, тогда и понадобишься, Ася, — она заглянула в послание от куратора, чтобы свериться, правильно ли запомнила моё имя.
42
Когда прошел час, полог входа снова отодвинулся и в дверном проёме показался рослый мужчина в чёрной одежде. На нём были высокие солдатские ботинки, свободные штаны, футболка, поверх которой было накинуто что-то напоминающее врачебный халат, только цвета беззвёздной ночи. На шее висел стетоскоп, а карманы топорщились от каких-то приборов. Приветливо кивнув медсестрам, он внимательно оглядел меня, откашлялся и подошел к первому лежавшему.
— Ася, подойди, — отдала приказание старшая из медсестёр. Я стремительно подошла и встала рядом.
Врач, я решила, что это именно он, осмотрел человека, лежавшего перед нами. Измерил температуру, давление, послушал сердце и пульс, пристально осмотрел лицо, руки, живот и спину. Достал записную книжку с ручкой и, как-то обреченно уточнил:
— Номер?
— Семь один, — отрапортовала молоденькая.
Он что-то долго писал в книжечку, потом печально качнул длинной тёмной челкой и перешел к следующему жильцу этого подвижного лазарета. Повторив все манипуляции, он опять поинтересовался номером. А после того как закончил писать, выдал рекомендации
— Препарат три и один. Два раза в день. Пристально следите за изменениями.
Следующий час он ходил от одного больного к другому, а мы втроём следовали за ним. Я не могла взять в толк, зачем нам всем надо стоять рядом с ним, но спросить не решалась. Кто я такая, чтобы влезать в их порядки. Медик давал назначения, которые одна из девушек записывала, указывал за кем следует тщательно наблюдать, пока мы не дошли до одного из последних пациентов. Это был мальчик лет десяти. Кожа на его лице натянулась и побелела, глаза ввалились, а черты были как-то неправильно заострены. Мужчина присел на корточки перед кроватью, его взгляд стал тревожно-мрачным, он лишь приложил стетоскоп к груди ребёнка. Затем, резко сдёрнул рацию, зацепленную за ремень брюк, где-то на спине:
— Срочно в палатку № 7, - он взглянул на старшую, — подготовь его и накрой каким-нибудь плащом, дождь там чертовский, — и направился осматривать оставшихся. Она засуетилась, доставая из недр сестринской тумбочки какое-то покрывало, и непонятные мне предметы.
— Ну, что замерла? Иди дальше на осмотр и записывай, — в руках у меня оказался блокнот, всунутый другой медсестрой.
К окончанию осмотра в палату зашли двое молодых парней с носилками, на которые с предельной осторожностью был водружен мальчик. К предплечьям ребёнка уже подключили мерно попискивающие аппараты, и санитары его унесли. Я с неким облегчением опустилась на стул и стала ждать новых указаний. Эскулап о чём-то тихо поговорил с девушками и громко попрощавшись, покинул нашу «скорбную обитель».
Медсёстры недвижимо, молча сидели отвернувшись от меня. По их неестественно прямым спинам и прямо посаженным головам у меня складывалось ощущение о некой брезгливости, направленной в мой адрес.
За небольшими окошками, покрытыми пластиком опускались сумерки. Новых помощниц медсестёр не прибыло, а значит толкового народу было мало, почему меня посчитали толковой, я не представляла, а может просто не нашлось желающих. Медик приходил ещё один раз проверять лежащих здесь. В этот раз он остался довольным самочувствием наших подопечных. Когда у меня явственно заурчало в животе одна из девушек презрительно глянула на меня и процедила:
— Иди, поужинай и возвращайся. Ночевать будешь здесь. Мы должны непрерывно следить за их состоянием, — как они за ними следили, мне было не ясно, ведь кровати совсем не попадали в их зону видимости.
Я молча накинула на плечи дождевик и поплелась в импровизированную столовую, за сегодняшний день я ни на шаг не приблизилась к поискам Кары. Что за люди были на нашем попечении? Нет, я, конечно, понимаю, что их забрали из Лагеря. Но почему они будто спящие царевны, эту сказку я читала в книге Германа, только хрустального гроба не хватает? Почему если их здоровье в опасности к ним не подключают никаких приборов? Почему медсёстры так равнодушны к ним и брезгливы ко мне? Чёрт! Они же спасители! Но все в здесь относились к нам как к обузе, тогда зачем же они взялись нас спасать? Пришли бы, перестреляли персонал Лагеря, разрушили бы что-нибудь, да и ушли. В моём, может быть, жалком, сознании была полная уверенность, что если что-то делаешь, то делай до конца. Спасаешь, так с эмоциями.
Взяв тарелку с непонятной тёмной похлебкой, я пристроилась за тем же столом, что и утром. Вечером ужинающих было не в пример больше, хотя я была явно в последней партии трапезничавших. Теперь уже было значительно сложнее отличить лагерных, одежда некоторых была перепачкана, кто-то и вовсе её сменил. Я помнила лица этих людей по вчерашнему дню и по сегодняшнему утру и была уверена, что это мои товарищи, по несчастью.
За разглядыванием я и не заметила, как ко мне кто-то подсел, переведя взгляд на соседа я узнала в нём мужчину, совершавшего сегодняшний обход:
— Привыкаешь? — я покачала рукой из стороны в сторону, — тебе не нравится?
— Всё сложно. Я не боюсь работы, но смысла своей не вижу. А ещё я хочу найти подругу, — я, тяжело вздохнула, написав, — или хочу узнать, что с ней. Если она мертва — я хочу её похоронить, как похоронила друга, умершего в Лагере. Хотя, боюсь, сейчас похороны будут делом не из простых.
Он внимательно и медленно прочитал мою записку:
— Извини, я не быстр в чтении, понимаешь ли, плохое зрительное восприятие текста, — он грустно ухмыльнулся, — брак. Я сам был в Лагере пару лет назад. А ты немая? Давно там? А как выглядит твоя подруга?
— Я в Лагере недавно, с зимы. До этого почти всю жизнь прожила в селе. У неё тёмные волосы и кожа…мне кажется, как бы я её не описывала, здесь десятки похожих девушек. Я вот сейчас таких тут, в столовой, несколько вижу.
— Да уж, словесно трудно чётко описать человека, — он улыбался усталой улыбкой, что было приятно он не выказывал вражды, злости или брезгливости, какая была на лицах медсестёр.
— Что за люди в моей палатке? — решилась спросить я, даже если он не ответит, попытка узнать была.
— Это те, кто не может выйти из лекарственной комы.
— Почему рядом с ними тогда нет специалистов? Почему они просто лежат? — моему возмущению не было предела
— А как ты себе это представляешь? — он с усилием протолкнул вздох сквозь сжатые зубы и потупился в тарелку, — профессионалов не хватает, техники тем более. Полагаешь, Общество ссужает нам мед. персонал или специальную аппаратуру? Врачи у нас в основном те, кто решил бороться с режимом и самоучки, как я — когда он поднял на меня взор, он горел вызовом: «Осуди нас! Тебе легко!», — так что следить за всеми нет возможности. Совсем тяжёлых, как того мальчика, да кладём в реанимацию, стараемся спасти. А остальные самоходом.
— А что будет через пару дней? Когда будете решать, что делать с такой толпой?
— Тех, кто без сознания мы заберём с собой. Возможно на месте мы сможем им помочь, — он опять стал понурым и уставшим, огонёк борьбы исчез из его взгляда, — всё-таки как зовут твою подругу?
— Кара. Скажи, зачем всё это?
— Что это? Спасение? Лечение? Что?
— Зачем так спасать?
— А будь на их месте, ты бы не хотела, чтобы тебя хотя бы попытались, пусть так, спасти?
— Я не знаю. В какие-то моменты я мечтала об этом и ждала спасения, в какие-то и они последнее время были всё чаще, я его уже не желала. Мне хотелось исчезнуть. Чтобы не было больно внутри и не было больно снаружи, чтобы всё закончилось. Закончились мытарства, мысли, всё закончилось! Так что я не уверена, что не была бы рада, если бы наступил конец.
— Ах да, «мозговой блок». Я помню это. Но не поверишь, жизнь оказалась лучше, чем я о ней думал находясь там. Всё пройдёт, забудется. Ты поймёшь, что, если не сделаешь для других всё, что в твоих силах, грош цена твоему существованию. Поверь. А сил, зачастую, очень немного.
Я ничего на это не ответила. Между нами лежала горка из листочков, на которых я писала свои ответы ему. Людей в столовой почти не было, сидели лишь мы, да ещё пара мужчин в другом углу, они молча доедали свою еду. Мы же с врачом сидели над пустыми мисками и смотрели друг другу в глаза. Этот разговор оставил странный осадок, да и по большому счёту он не был окончен, я понимала, что закончить мы его сможем только через несколько лет, если ещё будем живы конечно.
Риши
43
Когда я вернулась, одна из девушек устраивалась спать на раскладной койке, другая была похожа на изваяние, сидя за столом, они удостоили меня презрительным взглядом и вернулись к своим занятиям.
К середине ночи начали отказываться подниматься веки, а дежурная откровенно спала, положив голову на скрещённые запястья, за стенами жил ночными звуками лес, под тентом же было тихо. Я не знаю, сколько была в пограничном состоянии дремы, из которой меня выдернул хрипящий звук. На одной из кроватей, посередине, метался мужчина. Он хрипел, дёргался, разбрасывая руки и выгибался дугой. Сначала по инерции я кинулась к нему, но у кровати сообразила, что не представляю, чем ему помочь, я даже не могла вызвать врача. Тогда я бросилась к медсестре, сидящей за столом, и принялась трясти её за плечо. Секунды, которые она просыпалась, казались мне вечностью. Я дёргала ее, указывая на товарища с припадком, а она силилась понять, что случилось, когда до нее, наконец, дошла суть происходящего, она схватила рацию и что-то затараторила в неё, мои мозги тоже с трудом воспринимали человеческую речь, в голове билось лишь одно: «Успеть помочь!».