Слово. Объятие. Прикосновение. Откровенный взгляд. Черт знает, откуда рождалось это безумное возбуждение. И почему оно между ними рождалось. Почему не отпускало и затмевало разум так сильно, что вдвоем они становились похожими на две шаровые молнии.
Маша стащила с себя кофту. Виталя расстегнул пуговицу на ее джинсах.
— Снимай. — Начал раздеваться сам.
Руки не слушались, когда она стала сдирать с себя узкие джинсы вместе с трусиками, возясь на кровати и сминая под собой покрывало. Ни черта это не сексуально. Да она и не пыталась. Это Костя все время упрекал, чего-то требовал: «…Маша больше чувственности… Маша, больше эротичности». Терпеть не могла эти картинные эффекты, постепенно возненавидев подобную любовь к антуражу и наигранной сексуальности.
Бажин ей помог освободиться от второй штанины и бросил джинсы на пол. Вжал Машку в себя за ягодицы. Она с полувздохом-полустоном перекинула колено через его бедро, но еще не уселась, прижалась к нему, обняла за плечи. Жарко поцеловала, проведя ладонью по груди. И вниз по животу, по темной дорожке волос. Коснулась твердого члена. Слегка сжала в руке. Даже просто трогать его доставляло безумное удовольствие — касаться острой чувственности, средоточия всего возбуждения и желания.
— Я уже хочу быстрее в отпуск. Давай будем только трахаться, и все.
— Отличная идея.
— Ничего не будем больше делать.
— Ничего. Как скажешь. — Обхватил ее за талию.
— Круглые сутки трахаться. Как хочешь, сколько хочешь и где хочешь. Только пусть тебя отпустит. И меня. И мы друг друга отпустим.
— Ну, попробуем… погладимся и полижемся, как тебе нравится, — хрипло засмеялся. Скользнул пальцами к влажной промежности. Погладил между ног, чувствуя, как ее дрожь прошибает его электрическим током. Стал целовать, мягко посасывая язык и облизывая губы.
Нельзя не кайфовать, когда она кайфует. Невозможно не покрываться мурашками, когда она горячо дрожит в руках. Не стонать, когда она стонет от желания прося его в себя, невозможно…
А она, глупая, думает, что это закончится. Не закончится. Может быть, станет по-другому, переплавится, перекрасится, будет слаще или острее, будет липкое или тягучее, с горчинкой или цветочное, но точно не закончится. Такое не кончается.
— Виталя, презерватив…
— Давай так.
— Нет, — слабо воспротивилась, удивляясь самой себе, что еще хоть как-то может соображать.
— Я не буду в тебя кончать.
— Так тебе будет плохо.
— Может, я только и мечтаю, как бы всю тебя замарать.
Она застонала, принимая его в себя. Крупно вздрогнула. Резко выдохнула. Сбрасывая остатки сдержанного ожидания, старалась утолить свой сексуальный голод. Он одержимо и крепко сжимал ее, с каждым погружением в нее получая острое удовольствие.
Пусть думает что хочет, говорит что хочет. Ошибается, обманывает себя. Пусть. Если сейчас ей так удобно и спокойно. Не хотел пугать словами, истинного смысла все равно не слышит. У них есть чувства. У нее оно есть. Но такое тонкое, несовершенное, неразумное, неокрепшее, такое еще беспомощное и слабое, как новорожденный младенец. Боялся разрушить, сбить неосторожной рукой, прикладывая какие-то усилия. Пусть растет там этот младенец, укрытый в тенях ее заблуждений. Пусть крепнет чувство, пока само не вырвется из этой клетки, когда станет она ему мала, когда перерастет оно все заблуждения. Он позволит ей думать, что все просто, что все это с голодухи. Потом она поймет, что это не так. Должна же понять. Должна.
Наверное, дали ему эту цветочницу, чтобы уравновесить. Много лет горел только одним огнем — ненавистью к Юдину. Лютой. Беспредельной. Нескончаемой. За все, что он сделал. Боялся, что выгорит. Что когда-нибудь эта ненависть выжжет его душу дотла. А потом появилась Машка. И появилась у него новая страсть. И загорелся он другим огнем. Насколько сильно ненавидел Юдина, настолько же сильно он любил Машку. Нужна она ему. Нужен этот новый смысл. Чтобы самого себя не уничтожить, сорвавшись в какую-нибудь крайность. Не загнаться, не превратиться в такую же лживую лицемерную мерзкую тварь, как Юдин и все его прихвостни. Как сильно хотел уничтожить его, так же сильно хотел сберечь свою Машку. Укрыть от этой говняной жизни, заставить смеяться, радоваться. Просто жить! Обнаженно, безбоязненно в чувствах и желаниях. Его любимая цветочница. Его настоящая земная, со своими страхами и слабостями, и огромной чистой душой женщина.
Опрокинув Машу на спину, подтянул к себе, и она тут же нетерпеливо обвила его ногами. В ее стонах и движениях не было ни капли фальши.
Быть вместе — это то, что им обоим сейчас нужно. Слепо и безосновательно, ни о чем не думая. Без лоска и глянца. В пошлых примитивных инстинктах, которые лечат быстрее, грубо и действенно затмевая разум, растворяя строгость мыслей и стыдливость дня.
— Маняшка моя. Моя, моя, моя, моя… Мне хорошо с тобой, потому что ты моя… — стиснув ее спину, шептал прямо в ухо.
Машка замерла в его руках. Прижалась к его щеке губами.
— Мне тоже хорошо, — просто шепнула, провела рукой по спине, и в этих нескольких простых словах нашлось больше смысла, чем в бесконечном кружевном монологе.
Говорят, оргазм — маленькая смерть. Она с Бажиными, доходя до одного, раз десять умирала, так и не понимая, откуда от секса с ним такое ненормальное удовольствие. В новизну, про которую недавно говорила, и сама не верила.
Они шли к этому вдвоем. В одном на двоих дыхании, в жадных поцелуях. В стонах и влажной испарине. И Машка умоляла про себя, а может быть, и вслух, освободить ее от этого, облегчить напряжение, разорвать эту пружину, которая скручивала ее изнутри. Сегодня особенно долго и мучительно. Вроде бы, вот-вот захлестнет горячая волна, вот-вот пронзит тело самый острый пик ощущений… Но все отступало. Раз, второй…
Наверное, слишком много в ней скопилось напряжения, что никак не отпускало. Никак не могла она от него избавиться.
— Ты только не ври мне, что все. А то точно останешься недотраханная. Если я не смогу понять, что не так. — Остановился, чувствуя ее внутреннее напряжение, начинающее переходить в разочарование.
— Я не вру.
— Скажи, как ты хочешь? Как надо?
— Не знаю, — всхлипнула она, — ты меня уже по-всякому вертел.
Он улыбнулся:
— Не хнычь. Иди сюда. — Развернул к себе спиной, Машка шире раздвинула колени и уперлась руками в изголовье кровати. — Маняша, милая, выгни спинку. — Поцеловал между лопаток.
Она подчинилась, качнувшись от первого глубокого толчка и впившись в кожу под пальцами сильнее. Хорошо, что это обивка изголовья кровати, а не Бажинская спина. Ему бы досталось от этой страсти. Еще толчок. В глазах потемнело, мир сузился лишь до одного ощущения их соединенных в единое целое тел. Толчок. По спине прошел холодный озноб, переходящий в горячую волну. Толчок. И медленное тягучее удовольствие затопило тело…
ГЛАВА 14
— Господи, Маруся, да неужели! Совсем ты пропала, ни слуху ни духу, — засмеялась Эльвира, стискивая подругу в объятиях.
— Ой, не говори, не выберешься к вам. Две недели после Тибета в себя прийти не могла, Москва как другая планета. Держи сумку. Аккуратнее.
— Что там?
— Еда, конечно. Что еще, — выдохнула Машка и сняла куртку, воодушевленно готовясь провести приятный вечер с подругами. Особенно радовало, что собирались они у Эли, а не у Инны. — Просила же не заморачиваться, я все с собой привезу. Тут стейки жареные, соусы разные, картошка фри. Все самое вредное. И сладкое еще. Одно нам, одно я домой увезу.
— Я в холодильник пока уберу.
— Ты только напомни, чтобы я не забыла. А то Виталичка расстроится.
— Обязательно. Как хорошо, что мы дома собрались. В ресторане ни поржать, ни поматериться.
— А Инна нас почтит своим присутствием или нет? — с мягкой иронией поинтересовалась Маша, поняв, что в квартире они с Элькой пока одни.
— Должна. Вы так и не общаетесь?
— Общаемся. Короткими сообщениями. — Вдаваться в подробности не хотелось, так и не смылся осадок прошлой встречи. Общались они с Инной теперь натянуто и редко. Возможно сегодняшний вечер что-то изменит.
— Зацени. Круто? — Элька ткнула пальцем в большое зеркало, стоящее на полу в прихожей.
— О, шикарно, — восхищенно отозвалась Маша, тронув резную дубовую раму.
— Неделю назад приперла.
— Да, ты ж давно хотела. Все. Теперь и я такое хочу. Только позолоченное.
— Машка, на любой вкус и цвет можно найти.
— Ага. Только мне куда его припереть потом. Бажину, что ли?
Пока накрывали на стол, захмелели от смеха и приятного ожидания.
— Красота какая, будто это я целый день за плитой стояла. Все горячее еще. Если Инка не задержится, то можно и не греть ничего. Как вы отдохнули, расскажи? Где были, что видели? — спросила Эльвира.
— Нигде не были.
— Как это?
— Вот так. Только пили, ели и трахались. И все. Нигде мы не были, ничего не видели. И, представь, даже не расстроились.
Эля расхохоталась, взяла одной рукой два бокала, и они звякнули, слегка ударившись друг о друга пузатыми боками. Звон этот слился с ее веселым смехом, и Машка почувствовала, как страшно соскучилась по всему этому. По их разговорам, пошлым шуточкам и скабрезным обсуждениям.
— Я бы тоже не расстроилась. Ой, Машка, как ты хорошо выглядишь. Блестишь и сверкаешь. Вся гладенькая, отполированная.
— Угу, Бажин хочет, чтобы его девка блестела, вот я и блещу. Это вот знаешь, как на животных колокольчики вешают, чтобы не потерялись, так и я хожу побрякушками гремлю, чтобы не потеряться. Блин, я так есть хочу, где Инку носит.
— Я не про побрякушки, а про то, что у тебя глаза сверкают и ржешь ты во весь голос.
— А-а-а.
Кроме протяжного «а-а-а», Александрова ничего не сказала, и Эля спросила прямо:
— Влюбилась?
— Нет.
— Да ладно, — не поверила подруга.
— В Бажина нельзя влюбляться. Ни при каких обстоятельствах, — снова засмеялась Машка, — а то потом можно с катушек слететь. Когда-нибудь все закончится. Я уже и так подзадержалась. Думала, в отпуск слетаем вместе, и все. И вот уже больше месяца с ним живу.
— А чего тянешь тогда?
— Так повода нет бросить. Чтобы мужика бросить, повод нужен!
— Да, это точно. Нельзя мужика без повода бросать. А если серьезно?
— А если серьезно, головой понимаю, что потом только хуже будет. Если уходить, то сейчас… и не могу. Что-то меня останавливает. И это не любовь. Костю я любила и ушла, а этого не люблю, а ноги не несут, Я сама не знаю, что это такое. Что между нами творится. Но это что-то страшное и необъяснимое.
— Страшно необъяснимое, — понимающе улыбнулась Эльвира. — Все познается в сравнении. Может, ты еще не познала настоящую любовь.
Может, это у тебя с Костей нелюбовь была. Перепутала ты.
— Ага, нормально так три года путала. Костя по сравнению с Бажиным плюшевый зайчишка. Нет-нет, ничего такого не было у нас, — поспешила ответить на безмолвный взгляд подруги, — ни ссор, ни разборок, он на меня даже голос ни разу не поднял. Я просто потенциал чувствую.
— Потенциал, да. Потенциал в нем чувствуется.
— Чего ему орать, он рукой взмахнул, и все построились.
— Я его видела, — кивнула Эля. — Ему даже рукой взмахивать не надо. Он только глянул — и все построились. Маша, надо попробовать.
— Что попробовать?
— Довериться, может быть…
Разговор прервался дверным звонком. Наверное, Инна наконец пожаловала. Эля вышла, чтобы впустить подругу, а Машка вздохнула, впрочем, не испытывая разочарования, что не договорила. Не очень она была готова ко всякого рода откровениям.
— Я ненадолго, а то еле от Семки вырвалась, ей богу, — с порога заявила Инна.
— Ой, когда это ты Семку своего слушала.
— Не судьба зеркало повесить? — На секунду замерла, поправляя юбку и глядя в свое отражение.
— Его не надо вешать. Оно на полу должно стоять. Это модно сейчас. Фишка такая в интерьере.
— Ага, чтобы упало и разбилось к херам.
— Оно не упадет.
— Что? Неужели выпустили птичку из золотой клетки? — «поздоровалась» Инна с сестрой, со скрипом выдвинула стул и уселась.
— Выпустили. — Маша взяла бокал вина из рук Эли.
— И истерить не будет, как Костя? Тот же не давал спокойно посидеть, названивал каждые пять минут.
— Виталя знает, где я и с кем. Машина под окнами стоит. Что ему истерить?
— Ну да, Костик тоже знал. Давайте девочки за встречу.
— Подожди, — Маша поднялась с места, — хорошо, что напомнила, а то я телефон в куртке забыла. Вдруг и правда позвонит.
Вернулась Александрова на кухню, прижимая телефон к уху и чему-то весело смеясь:
— Так приезжай к нам, раз скучно. Все пока. Пока.
— Кого ты там зовешь?
— Бажина. А он отказывается, говорит: я в толпу пьяных девок не поеду. Инна, — рассмеялась Машка, отметив, как изменилось выражение ее лица, — это шутка была. Никуда бы он не поехал. Что ему тут делать, мы просто поржали.
— Скромничает, — ухмыльнулась Эльвира.
— Да-да, он очень скромный человек.
— Мы заметили, — припомнила Элька, — особенно когда Инка чуть под плинтус от страха не забралась.
— Конечно, не поедет, что ему среди нас, плебеев, делать, — злобно хмыкнула Инна, и смех подруг стих, придушенный едкими словами.
— Почему плебеев? — резковато спросила Эля.
— Ну, девочки, за встречу… — Маша подняла бокал и, не чокаясь с подругами, сделала большой глоток.
Больше разговор не клеился. В по-домашнему свободной обстановке оказалось вдруг неудобно. Они вяло обсуждали нейтральные темы, все меньше касаясь личного.
— Машка, чего это ты на мясо налегаешь, надоели голубые омары? — не сдержалась все-таки Инна.
Мария отложила вилку и снова потянулась к вину, чтобы запить очередную усмешку сестры.
— А хочешь? Голубого омара? Сейчас я позвоню, и нам привезут. Без проблем. Хочешь?
— И когда это ты успела стать такой меркантильной сучкой? А то — ой, не хочу я с ним спать, ой, не буду. И куда же твоя принципиальность делась?
— Эля, какое вино хорошее, пила бы и пила, — отстраненно сказала Александрова.
Ошарашенная происходящим Эльвира молчала, и, когда Инна засобиралась домой, не стала уговаривать ее задержаться.
— Зачем такси, когда машина у подъезда? Я попрошу, тебя отвезут, — предложила Маша, делая последнюю попытку мирно закончить встречу.
— Я сама как-нибудь. Мы люди простые, нам своим ходом привычнее, — с деланным безразличием ответила Инна.
— Своим ходом, может, и привычнее. Но разве это мешает тебе выключить гонор и включить мозги? Что не так? — спросила Маша прямо.
— Все так, все нормально, Машунь. Не парься.
— Как знаешь.
После ухода Инны на кухне некоторое время царило глухое молчание. Потом Эля вскинула руку, словно хотела разогнать эту тишину и застоявшийся воздух.
— Я думала, что в прошлый раз мне показалось.
Машка улыбнулась, в этой улыбке ярко прочиталось разочарование:
— Даже думать не хочу, что все это значит. Противно.
— Неприятно как-то все, да. Ты не расстраивайся.
— Я не расстраиваюсь.
Она не соврала. Поведение сестры не удивило ее. Наверное, интуитивно ждала чего-то подобного. Не зря же что-то всегда мешало быть с Инной до конца откровенной.
— Может, вам поговорить открыто, и тогда все образуется?
— О чем говорить? Она же не подросток неразумный, чтобы ее на путь истинный наставлять. Я тоже ничего такого не сделала, чтобы перед ней объясняться. Главное, сама меня к Бажину в постель укладывала, а тут закусилась.
— А что ты удивляешься? Удобно дружить, когда все плохо. Костя у тебя был мудак из мудаков, постоянно какие-то встряски с ним. Потом расставание. Несколько месяцев ты страдала, да еще он в покое не оставлял. Потом заказчик стал ухлестывать. Не помню, чтобы по этому поводу ты тоже выражала какой-то восторг.
— Кстати, да, — заметила Мария. — Мы с Инной особенно сблизились, когда я начала с Костей встречаться.
— А сейчас чего с тобой дружить? Как жалеть, чему учить? Своей ладно устроенной жизнью на фоне тебя не поблещешь. Потому что она не такая уж идеальная. Мужа рядом нет, Инка в собственном соку варится, внимания ей не хватает, движухи. Ребенка хочет, никак не забеременеет.