— Я изучаю историю в USC, пытаюсь получить финансовую помощь от администрации Эйзенхауэра, — закричал я.
И я сидел на диване в офисе финансовой помощи. Женщина смотрела на меня, словно ожидая ответа на вопрос. Я вспотел, как свинья, и дрожал, как паралитик. Я даже не уверен в последовательности действий, когда выбежал за дверь и вернулся в свою комнату.
Но это была не моя комната. Те же экспрессионистские гравюры на стенах, та же мебель расставлена тем же образом, но комната была другой. Я был в номере 212 вместо номера 215.
Это была не совсем та реальность, с которой я начинал.
Таким образом, я узнал, что мои заявления могут иметь несвоевременные действия и непредвиденные последствия. Если бы я не изучал подробно все возможные значения всех моих слов и/или не формулировал свои предложения тщательно, все могло бы меняться без всяких причин. И снова мне стало страшно. Только на этот раз страх был глубже. На этот раз он не уходил.
Я принял решение. Я больше не хотел говорить. Я не мог позволить себе рисковать жизнями других людей и не мог нести ответственность за изменение реальности или даже конкретных обстоятельств. Даже самые невинные комментарии, лишенные злого умысла или смысла, могли, как я понял, нанести ущерб, который я не мог себе представить. Я не мог позволить себе снова заговорить.
Мне пришлось бросить учебное заведение. Это был мой первый шаг. Невозможно было учиться в колледже, не произнося ни слова, и я знал, что искушение будет слишком велико для меня. Друзья говорили со мной, учителя задавали вопросы, знакомые останавливались и заводили непринужденную беседу. Мне пришлось уехать.
Я быстро собрал и упаковал все свои самые необходимые вещи. Я забрал все свои деньги. Я ушел.
Однако, оказавшись на улице, я понял, что понятия не имею, что делать дальше. Я даже не знал, с чего начать. Время, подумал я. Мне нужно время подумать, время разобраться, время сформулировать хоть какое-то подобие плана. Я пощупал в карманах и посчитал все деньги. Сто долларов. Это даст мне немного времени.
Я делал все, не говоря ни слова. Удивительно, правда, как хорошо можно функционировать без малейшей формы вербального общения. Я арендовал на неделю небольшую хижину на пляже и купил достаточно продуктов, чтобы продержаться в течение некоторого времени, не говоря никому ни «да», ни «нет». Я смирился с уклончивым ворчанием, насмешливыми взглядами, кивками и различными жестами.
И тогда я был готов.
Я уже решил больше никогда не произносить ни слова. Теперь я знал, что должен исполнить эту клятву. Мне пришлось отвыкнуть от мира людей. Мне пришлось прервать все связи с человечеством. Я должен был изолировать себя от всего — резко завязать, так сказать. И мне пришлось сделать это за неделю. За семь дней мне пришлось отклонить и забыть целую жизнь, образ мышления, привычки, поведение, снизить мой культурный уровень.
Сначала было трудно. Из-за отсутствия контакта с людьми мне хотелось думать вслух. Я чувствовал себя, как герои радиопостановок, вынужденным говорить сам с собой.
Но я преодолел эту тягу. Вскоре это стремление и вовсе исчезло. Я проводил дни, гуляя по пустому пляжу, иногда купаясь и читая хорошие книги. Я привык к своему одиночеству.
Ночи, однако, были совсем другими.
В первую ночь я решил пораньше лечь спать. Выпил чашку эспрессо, отметил свое место в книге, которую читал, и устроился на двуспальной кровати.
Я проснулся в здании, которое когда-то было торговым центром, теперь заброшенном и населенном бедняками. Большинство из них блуждало по некогда покрытым коврами проходам магазина, пытаясь продать найденный в мусоре металлолом. Ко мне подошла женщина и протянула ржавый механизм.
— Хочешь купить? — она жалобно заскулила. — Всего один доллар.
Я был совершенно сбит с толку, заперт в этом безумном и мутном аду между сном и бодрствованием. Я не понимал, что происходит. Я посмотрел вниз на свое тело и испытал еще один шок. Я был женщиной.
Потом до меня дошло. Я вспомнил свою теплую удобную кровать в арендованной пляжной хижине.
— Я вернулся в свою комнату на пляже, — выпалил я. — Я тот же человек, которым был, когда заснул прошлой ночью.
Так и было.
Должно быть, я разговаривал во сне. Это было единственное правдоподобное объяснение. Никто никогда не говорил мне об этом, ни мои родители, ни мой брат, ни кто-либо из моих друзей или соседей по комнате. Возможно, этого никто даже не слышал, но, по-видимому, я был сноговоруном. В этом была проблема. Я мог контролировать свои действия и мысли наяву, но когда я сплю, сны и мое подсознание были вне моей досягаемости.
Сноговорение продолжалось, и я никогда не был уверен, проснусь ли я в своей постели, проснусь на какой-нибудь чужой планете или вообще проснусь. Иногда я просыпался посреди ночи и оказывался в каком-нибудь сюрреалистическом кошмаре, в мире без узнаваемых черт и с причудливым слиянием несвязанных между собой объектов, столь характерных для сновидений. Помню, однажды я проснулся в форте на Диком Западе на огромном ложе из страусиных перьев высотой почти в двадцать футов. Я был окружен солдатами. Справа от меня над бесплодной равниной назревала буря. Слева от меня, ярко сияя, стоял ультрасовременный супермаркет.
В течение дня я никогда не нарушал обет молчания, но постоянно говоря во сне, просыпаясь, мне приходилось говорить, чтобы вернуться в «реальный мир».
В конце концов, эта проблема исчезла. То ли я сам прекратил говорить во сне, то ли оно исчезло само по себе, я не знаю. Все, что я знаю, это то, что потребовалось долгое, долгое время.
Мне не хочется думать, к чему могли привести мои ночные бормотания.
Когда неделя закончилась, я покинул арендованный домик. Я путешествовал. Хотел уехать как можно дальше от людей и цивилизации. Отправился на север, в дебри Канады, а затем на Аляску, выполнял кое — какую работу за ночлег и пропитание, притворяясь немым. Но я городской человек, скучаю по толпам людей и суете городской жизни. Я хотел быть рядом с толпой, даже если не мог быть ее частью. И, по правде говоря, так же легко оставаться изолированным и одиноким в переполненных городах, как и в пустынных деревнях. Города настолько безличны и холодны, и люди в них настолько отчуждены друг от друга, что я прекрасно вписался туда. Конечно, не забывайте об отсутствии общения, но я должен жить с этим, это бесконечная постоянная в моей жизни, и это пытка для меня. Хотя для всех остальных, я просто другой человек. Никто не замечает, что я не говорю.
Но это все не относится к делу. Это все дополнительная информация, предисловие к тому, что я хочу сказать.
Я много думал об этом. Более двадцати лет размышлений. И я решил использовать силу в последний раз. Я делаю это не из эгоизма или жадности. Я делаю это вовсе не для себя. И я не ввязываюсь в это безрассудно или без причины. Я делаю это после тщательного рассмотрения и обдумывания и с определенной целью. Я делаю это целенаправленно и с чистой совестью.
За последние десятилетия я осознал все последствия этой способности. Я понял, что обладаю в своем подверженном ошибкам и смертном теле огромной, почти высшей и абсолютной силой. Это ужасная вещь — жить изо дня в день, неся это ужасное бремя и ответственность. Я не могу и не должен быть наделен такими возможностями. И никто не должен.
Я не знаю, есть ли другие с такой силой. Возможно, даже сейчас, когда я пишу, целые реальности приходят и уходят, перемещаются и меняются вокруг меня. Однако так больше не будет. Я намерен положить этому конец. Я намерен сделать так, чтобы ни одному человеку не пришлось пережить ад, который я испытал.
Сегодня вечером я буду говорить. И сила перестанет существовать.
Я обдумывал это, как я уже сказал, в течение многих лет, и я считаю, что я отточил, оговорил и уточнил свое заявление до такой степени, что оно не будет иметь никакого эффекта, кроме того, который я намереваюсь достичь. Я даже записал его, чтобы удостовериться, что я не делаю ошибок.
Конечно, невозможно точно знать, какими могут быть все последствия моих слов. Законы природы и науки могут ломаться и разрушаться; сам мир может совершенно измениться. Но я готов рискнуть. Я должен пойти на этот риск.
В процессе этого, я, со своей силой, вместе с любыми другими людьми, обладающими этой же способностью, перестану существовать. Это и к лучшему. Мои старческие бредни, когда я состарюсь, теперь никогда не смогут повлиять на кого-либо; крики моей смерти не вызовут хаоса. Вместо этого я просто исчезну из жизни. Я, вероятно, никогда не существовал вообще. Люди, которых я когда-то знал, не сохранят даже слабого воспоминания обо мне.
Эти записи являются моим доказательством. Я записал события, как они произошли, и попытался объяснить, в некоторой степени, все последствия моей силы. Если я добьюсь успеха в своих намерениях, сила исчезнет, навсегда и никогда не будет больше беспокоить человечество. Если я не добьюсь успеха… кто знает? Я могу только попытаться. И я готов рискнуть.
Пожелайте мне удачи.
Вашингтонцы
Во время войны в персидском заливе меня поразило, как быстро народ принял сторону правительства. Убили сто двадцать тысяч иракцев, наверняка не все они были солдатами или потенциальными Саддамами Хусейнами, среди них было немало женщин и детей, которым не повезло проживать там, где сбрасывали бомбы. Но службы новостей тщательно контролировались, информацию на пресс-конференциях фильтровали. Мы не видели на экранах телевизоров ни трупов, ни крови. Люди верили каждому слову СМИ. Я задумался, а что если вся наша история построена на лжи? Что если все, что мы учили в школе политически ангажировано? Из этих сомнений и выросла идея «Вашингтонцев».
* * *
− Это подлинник, − сказал Дэвис. — Это написал Джордж Вашингтон.
Он выключил свет, надел перчатки и вытащил манускрипт из-под лупы. Дэвис покачал головой.
− Где вы это нашли? Я давно в этом бизнесе и никогда не сталкивался ни с чем подобным.
Майк покачал головой.
− Я вам уже говорил. Это валялось в сундуке моей прапрабабки среди прочего хлама, мы его нашли в сарае.
− Могу я поинтересоваться, что вы собираетесь с этим делать?
− Что ж, если это подлинник, я думаю, мы могли бы пожертвовать его Смитсоновскому институту. Или продать письмо ему же, если получится. Сколько он может стоить?
Дэвис развел руками.
− Он бесценен.
− Хотя бы примерно.
Дэвис наклонился поближе к собеседнику.
− Мне кажется, вы не понимаете, что у вас в руках, мистер Фрэнкс. С помощью этого клочка бумаги, вы можете переписать всю историю нашей страны.
Он демонстративно выдержал паузу, желая подчеркнуть важность своих слов.
− История это миф, мистер Фрэнкс. Это не просто набор имен, дат и фактов. Она похожа на религию, она больше повествует о взглядах тех, кто ее формировал, чем о реальных участниках тех событий. Что мы знаем из школьных уроков о Джордже Вашингтоне? А Аврааме Линкольне? Впечатление, которое они произвели на очевидцев. Вашингтон был отцом страны. Линкольн освободил рабов. Мы сформировались как нация, благодаря вере в этих исторических личностей. Это письмо разрушит эту веру и навсегда изменит образ Вашингтона, а, возможно, и всех отцов основателей. Это большая ответственность, вам следует подумать об этом.
− Подумать об этом?
− Решить, что будете делать с полученными знаниями.
Майк пристально смотрел на Дэвиса.
− Скрывать это? Зачем? Если это правда, люди должны знать.
− Людям не нужна правда. Им нужен образ.
− Верно. Сколько я вам должен?
− Около пятидесяти долларов.
Дэвис начал выписывать чек. Но вдруг поднял глаза на Майка.
− Я знаю одного коллекционера, − сказал он. — Он уже очень давно собирает такие диковинки. Может мне позвонить ему? Он очень осторожный, очень влиятельный и, я уверен, очень щедрый.
− Нет, спасибо.
− Я сообщу ему о вас и все организую…
− Меня это не интересует, − сказал Майк.
− Хорошо.
Дэвис вернулся к чеку. Он закончил писать, оторвал краешек бумаги и вручил Майку копию.
− На вашем месте, мистер Фрэнкс, я бы что-нибудь предпринял.
− Что именно? — спросил Майк, взяв чек.
− Отложим до утра.
Всю дорогу домой Майк думал о письме Вашингтона. Оно лежало на пассажирском сидении рядом с ним в пластиковом конверте, который дал ему Дэвис. Каждый раз, поворачивая на север, Майк видел в конверте отражение медленно заходящего солнца. В его машине еще ни разу не было столь ценной вещи. Он нервничал. Ему следует все обдумать, прежде чем брать письмо с собой. Что если он разобьется на машине? Что если письмо сгорит? Майк сжимал руль вспотевшими ладонями.
Но не от осознания ответственности у него вспотели руки. Не это его нервировало. Нет. Причина была в самом письме.
Я сдеру кожу с ваших детей и съем их.
То, что эти слова написал реальный человек, а не персонаж какой-нибудь новеллы, уже пугало Майка. Джордж Вашингтон написал такое… Трудно принять столь ужасную мысль. В этом было что-то жуткое. Каждый раз, когда Майк смотрел на пластиковый пакет, его затылок покрывался гусиной кожей. Казалось бы, он должен восхищаться, гордиться своей находкой, но вместо этого он чувствовал себя испачканным, оскверненным. Майк вдруг подумал, что лучше бы ему никогда не видеть этого письма.
Впереди, над винным магазином Майк увидел рекламный щит, карикатура на Джорджа Вашингтона. Отец основатель, точно такой же, как на долларовой банкноте, подмигивал Майку, казалось, одним своим видом он повышал курс казначейского векселя в Федеральном Резервном Банке Нью-Йорка.
Майк отвернулся от рекламного щита и свернул на Линкольн авеню, которая вела прямо к дому.
Майк расхаживал по кухне взад-вперед.
− Он намекнул, что нам нужно не отдать его в Смитсоновский институт или еще куда, а продать коллекционеру, который сохранит все в тайне.
Пэм оторвалась от мытья посуды и покачала головой.
− Это безумие какое-то.
− Именно это я и сказал.
− Что ж, не стоит так беспокоиться об этом…
− Я и не беспокоюсь.
− Ты дашь мне договорить? Я только хотела сказать, что есть немало и других ценителей подобных вещей, директора музеев, профессора из университетов. Есть много людей, которые знают, что с этим делать.
Майк кивнул, затем нежно коснулся ее руки.
− Ты права, извини. Я только… я не знаю. Все это меня немного вымотало.
− Меня тоже. Сегодня помогала Эми с домашней работой. Они проходят Джонни Эпплсида, Джорджа Вашингтона и сказ о вишневом дереве.
− Два мифа.
− В ее учебнике есть портрет Вашингтона…
Она вздрогнула и окунула руки в мыльный раствор.
− Ты должен на него взглянуть. Он заставит тебя трястись от страха.
Майк улыбнулся.
− Я тебя тоже могу немного потрясти.
− Попозже.
− Действительно жуткий, да?
− Сам убедись.
− Обязательно. Я тебе еще нужен здесь?
− Нет.
Майк шлепнул Пэм по ягодицам и поцеловал в щеку.
− Если что, я у входа.
− Хорошо. Я через минуту подойду. Проверь у Эми домашнее задание по математике. Хорошо проверь.
− Ладно.
Он пошел в гостиную. Эми лежала на полу и смотрела повтор «Все любят Рэймонда». Ее учебники и домашнее задание лежали на кофейном столике. Майк уже собирался взять книгу, как вдруг его внимание привлекла обложка: облака, горы, клипер, Статуя Свободы и Колокол Свободы. Сам рисунок был простеньким, как раз для начальной школы, но что-то в улыбке Статуи Свободы насторожило его, Майк понял, что ему не хочется открывать книгу и смотреть на портрет Джорджа Вашингтона.