Ребята посмотрели на Прошку Архипова. Он покраснел и опустил глаза.
— Я тоже против, — выдавил он. — Хвиля работает на совесть. А стригун… Он же не его лично.
Оставалась Маша Чумакова. Некоторое время она глядела на меня в упор. Потом отвела глаза и сказала:
— Я тоже против такого решения.
— Все в порядке! — радостно воскликнул Володя Бардин. — Илюхино предложение отклоняется. Хвиля остается секретарем. И пускай секретарствует на здоровье ячейки.
Сдерживая волнение, я пододвинул списки неграмотных и предложил заняться делом.
*
С Машей мы больше наедине не встречались. Почему-то она избегала меня, редко смотрела в глаза и всегда торопилась. Впрочем, торопиться ей и в самом деле надо было. Маша вела драмкружок и всю себя отдавала ему. А он требовал немало труда и времени. Пришлось несколько раз сходить в райцентр и побывать там на спектаклях в нардоме. Много времени отнимали репетиции и отдельные занятия с кружковцами.
Но не только по делам торопилась от меня Маша. Как бы ни занят был человек, для души всегда найдет минуту. А душа-то, как догадывался я, и побуждала Машу избегать меня. Но и я не искал встреч с ней. И меня останавливала какая-то душевная смута.
Однажды я обнаружил в кармане записку. На клочке бумаг аккуратными буквами было написано:
Сердце жаждет встречи с тобой.
Жарко стонет душа в груди.
На тебя я взираю с мольбой.
Приходи ко мне, друг, приходи…
Я несколько раз прочитал записку. Потом достал из шкафчика голубой томик, перелистал его. Нет, у Есенина нет таких строк. Их сочинила сама Маша. Сочинила и подложила мне. А зачем? Я еще раз прочитал стих. Как-то странно застучало сердце, словно заторопилось куда-то. И в ту же минуту заговорило сознание. Подумать только! Комсомолка — и такие стихи! «Сердце жаждет…», «Жарко стонет душа…», «Взираю с мольбой…» Настоящее мещанство. Сочини такое Клавка Комарова, куда ни шло. А то Маша. Батрачка. Можно сказать, пролетарка. И вдруг такие слова. Все равно если бы надела серьги и кольца.
И все же было как-то непонятно. Будто в моей душе находились двое. И они, эти двое, непримиримо спорили между собой. Что один принимал, другой отвергал. А спор пронизывали трепетные слова:
Приходи ко мне, друг, приходи…
Наконец, призвав к порядку в себе того и другого, я взял карандаш и принялся поправлять сочинение. Заменил буржуйские слова на обычные, и стихотворение вышло таким:
Сердцу хочется встречи с тобой.
Жарко бьется оно в груди.
На тебя я гляжу с мольбой.
Приходи, милый друг, приходи…
Теперь стих понравился мне. Вылетела душа. На четыре строчки хватит и одного сердца. Выброшены высокопарные слова. А последняя строчка зазвучала просто, по-дружески. И только с мольбой не удалось сладить. Не нашлось подходящего слова, чтобы осталась рифма. Но это не беспокоило меня. Одно слово — на четыре строчки. Ничего.
Мы встретились на другой день в клубе. Я отвел Машу в сторонку. Она смотрела на меня с мольбой, и я решил, что это слово было главным в стихотворной записке. Захотелось как-нибудь приголубить ее. Но я смущенно покашлял и сказал:
— Маша, я получил твою записку. Прочитал с большим удовольствием. Но…
При этом слове она вся сжалась. Стало совсем жалко ее. И я продолжал еще мягче:
— Но понимаешь, Машенька… В стихотворении много таких слов… — Я достал бумажку, развернул ее. — Таких слов, какие не к лицу нам. Вот я и поправил. Прочти и скажи, как получилось…
Не прочитав, Маша скомкала бумажку, подняла кулак, словно собиралась ударить меня, и сказала с горечью:
— Какой же ты!..
И торопливо пошла к сцене, где ждали кружковцы. А я стоял на месте и смотрел ей вслед. И растерянно думал над ее словами. Какой же я… Дурак, что ли?
*
Сережка Клоков нарисовал две огромные афиши. Одну повесили на здании сельсовета, другую — на дверях клуба. Революционная драма в трех актах. Кроме того, слух о предстоящем спектакле распустили по всей Знаменке. И к воскресенью в селе не было человека, который не знал бы о затее новоявленных артистов.
Вход в клуб, конечно, бесплатный. Но в дверях мы все же поставили Гришу Орчикова, не занятого в представлении. Чтобы наблюдал и регулировал. И не допускал скопления зрителей у входа.
И вот наступил час. А клуб оставался пустым. Явились предсельсовета Лобачев, предселькресткома Родин, инспектор милиции Музюлев, около десятка активистов. Они расселись в разных местах на скамейках. И клуб от этого стал еще более огромным и пустым.
Мы были обескуражены. И долго спорили, играть или нет. Наконец все же решились. И играли, как настоящие артисты, которых никто из нас никогда не видел. Особенно хорошо держалась Маша. Она исполняла главную роль. И то натурально смеялась, то неподдельно плакала. И смотрела на меня, возлюбленного по пьесе, с мольбой в глазах. А Илюшку Цыганкова, коварного злодея, ненавидела и так жгла взглядом, что он и вправду терялся.
В самой середине спектакля, когда страсти на сцене накалились до предела, вдруг раздался набат. Клуб был рядом с церковью, и медный колокол заглушил все на свете. Немногочисленные зрители, как по команде, ринулись из клуба.
Мы тоже бросились на улицу. Ночь стояла темная, но звездная. Лишь на востоке светлела полоска. Что это? Пожар? В селе Роговатом? Но тогда почему наш колокол надрывался как оглашенный?
Илюшка и я бросились к церкви и по крутой лестнице — на колокольню. Под колоколом различили пономаря Лукьяна. Широко расставив ноги, он яростно бросал стальной «язык» на медные края. Гул от ударов казался таким густым и плотным, что его можно было потрогать руками.
Мы оттащили Лукьяна от колокола. Опомнившись, он отшвырнул нас и опять схватился за «язык». И снова медный гул заполнил все кругом.
Мы не знали, что делать. Но вот Илюшка, пригнувшись, ударил пономаря под ноги. Словно подкошенный тот рухнул на пол. Мы навалились на него всей тяжестью. Илюшка грозно крикнул в наступившей тишине:
— Лежи смирно, косой черт! Не то сбросим с колокольни!..
Но «косой черт» не хотел лежать смирно. Перевернувшись лицом вниз, он приподнялся на карачки, как бык. Мы чувалами лежали на его широкой спине. Так продолжалось несколько секунд. Но вот Лукьян приподнялся на ноги и понес нас, висевших у него на плечах, к окну.
— Я скорей сброшу вас, пакостные твари!..
Мы разом отцепились и отскочили назад. Но Лукьян все же успел схватить нас за грудки и, притянув к себе, обдал пьяным перегаром.
— Вот я вас, нехристи!..
Грозный окрик остановил его. Перед нами стоял Лобачев, председатель сельсовета. Выпущенные Лукьяном, мы отпрянули в сторону.
— По какому случаю набат?
Лукьян пофыркал, будто все еще чувствуя на плечах тяжесть, и глухо сказал:
— Вона пожар. Аль не видишь?
— Никакого пожара, — сказал Лобачев. — Месяц встает.
— Ничего не знаю, — прохрипел пономарь. — Сказано, пожар, значит, пожар. Не сам звоню, по приказу.
— Кто приказал?
— Известно кто. Староста Комаров. Больше никого не признаю.
— Ясно, — сказал Лобачев. — Решили сорвать спектакль и выдумали пожар. Так?
— Ничего не знаю, — упрямо повторил Лукьян. — И требую: вон с колокольни! Неча тут делать антихристам…
Он снова схватился за тяжелый «язык» и принялся бить им по краям колокола. Через окна могучий гул опять хлынул во все стороны. Мы схватили пономаря и потащили от колокола. Он выпустил канат «языка» и принялся отбиваться с еще большей яростью. Но теперь силы были на нашей стороне. Втроем мы крепко держали его.
— Захотел в тюрьму? — спросил Лобачев, когда Лукьян, поняв бесцельность сопротивления, опустил руки. — Так я устрою тебе путевку.
— Мне все одно, что тюрьма, что церква, — прохрипел пономарь. — А може, в тюрьме даже лучше…
Явился Максим Музюлев, блеснув в полутьме начищенной кокардой.
— Что за паника? — грозно спросил он. — По какой причине звон?.. — И когда узнал, в чем дело, приказал пономарю: — А ну, марш вперед! Посидишь в холодной до утра. А утром я устрою тебе такой пожар, что всю жизнь жарко будет…
Лукьян сразу присмирел и послушно двинулся вниз. Мы сошли следом. У паперти услышали многоголосый гул. Разбуженная набатом, большая толпа сгрудилась в ограде.
Лобачев призвал к порядку шумевших знаменцев:
— Ложная тревога, граждане! Можно расходиться по домам!
— Зачем же расходиться? — крикнул я. — Пожалуйста, к нам в клуб! На революционную драму!..
Сдавленная темнотой толпа задвигалась, загудела. Послышался смех, шутки.
— А что, ребята? Давай в клуб!
— Неча там делать, в клубе! Айда домой!
— Вали на драму, граждане! Глазнем, что и как!..
И повалили. За несколько минут клуб набился до отказа. Не осталось ни одного свободного места. Заняты были все подоконники. Многие теснились позади, за последними скамьями.
Мы начали сначала. Играли с подъемом. Не раз зрители заглушали нас топотом, криком, хлопаньем в ладони. Принимая происходящее на сцене за правду, они то возмущались, то неподдельно переживали, то искренне радовались. И во всех случаях отзывались на события.
Однажды, когда я спорил с Илюшкой, доказывая, что он поступил подло, из зала раздался негодующий возглас:
— Да ты дай ему, дай в зубы! Что смотришь на гада?..
Боясь, чтобы зрители не разошлись, мы играли без перерыва. Но никто и не думал расходиться. И лишь когда спектакль кончился и Гришка Орчиков задернул занавес, все поднялись и в каком-то благоговейном молчании двинулись к выходу.
*
Почти каждый день над горизонтом показывались облака. Низкие, темные, они скапливались в тучи. Но, постояв в нерешимости, снова заваливались на край земли. И небо снова затягивалось белесой пленкой.
Чахла, умирала от жажды молодая озимь. И богомольцы стали теребить отца Сидора:
— Поднимай, батюшка, иконы и хоругви!
— Веди паству на хлеба крестным ходом!
Однако отец Сидор отнекивался. Он советовал побольше молиться дома, не забывать церковь по праздникам и не скупиться на алтарь божий. Пока не окрепнет вера в сердцах, молитва в поле не услышится богом.
Внезапно по селу пополз слух. Неспроста дождь обходит стороной Знаменку. Заколдована она. Гонит тучи прочь нечистая сила. А кроется эта нечистая сила в образе старой Анисьи. Пуще огня боится ведьма воды. И потому не подпускает дождь к посевам. А стоит окунуть старуху в воду, как колдовство утратит силу. И небо ниспошлет свою благость.
Полдюжины приземистых, подслеповатых хатенок ютятся на берегу комаровского пруда. Не хутор, а выселки. Даже не выселки, а просто дворики. Угрюмые, захолустные, в стороне от дороги, у черта на куличках. Вот в этих-то двориках и проживала столетняя бабка Анисья. Проживала тихо, мирно, никому не мешая, не причиняя зла. Но про нее болтали, что знается она с чертями. И часто сама оборачивается ведьмой. Старуха ничего этого не слышала. Она была глухой. Ребятишки дразнили ее, корчась перед ней, когда она грелась на солнышке. А бабка ничего не замечала. Она была и слепой. И все же, глухая и слепая, она дожила бы свой век, не случись засуха.
Однажды на хуторок явились богомольцы. Зашли в хату Анисьи и предложили внукам искупать бабку. Те, конечно, заартачились. Старая, больная — не выдержит. Но богомольцы стояли на своем. Ничего с ведьмой не станется. Искупать без проволочек. Пока хлеба еще не погибли. А если внуки не внимут призыву, люди сами сделают что надо. Они не потерпят вреда.
И вот на другой день внуки подняли с лежанки бабку и понесли к пруду. Ничего не подозревая, та спокойно лежала у них на руках. А когда они опустили ее в воду, издала нечеловеческий вопль. Чтобы заглушить его, внуки окунули бабку с головой. А когда подняли ее, она была мертвой. Старое сердце разорвалось от страха.
Весть о смерти бабки Анисьи в тот же день разнеслась по селу. И в тот же день распространилась и другая новость. Теперь, когда не стало колдовской помехи, отец Сидор согласился отслужить молебен в поле. И надежда заглушила совесть. Может, и впрямь смерть пойдет на благо?
*
Дождь лил как из ведра. Крупный и теплый, он казался летним, хотя на пороге была осень. И, как летом, сверкала молния. Гулкие раскаты грома сотрясали землю.
Мы сидели дома. Не было только Дениса. Я отправил его с крестным ходом. И наказал все хорошенько запомнить. Теперь, прислушиваясь к грозе, я ждал его. Что-то братишка расскажет?
— Интересно, что теперь будет делать комса? — внезапно спросила Нюрка, отложив недовышитый холст.
Я пропустил мимо ушей обидное слово и безразлично ответил:
— Что надо, то и будет делать. Тебе-то что?
— Как же? — растянула губы Нюрка. — Дождь-то вон какой! А с чего? Искупали колдунью, молебен отслужили — и полил. Как же можно после того балабонить, что бога нет?
Я ничего не ответил. Спорить с сестрой — что головой биться об стену. Нюрка усмехнулась и опять взялась за вышивку. А по улице, крича и смеясь, то и дело пробегали карловцы. Они выглядели выкупанными, но счастливыми. Должно быть, тоже верили в чудо.
Перед окнами промелькнула знакомая фигура. Дениска! Наконец-то! Я нетерпеливо уставился на дверь. Через минуту она распахнулась, и перед нами предстал совсем мокрый Денис.
— Батюшки! — всплеснула руками мать. — Как из речки! Не дождь, а ливень. — Она достала из сундука холщовые штаны, рубаху и подала Денису. — Поди переоденься.
Я нашел брата в комнате, служившей кладовой. Сбросив одежонку, он вытирался рушником. Меня встретил загадочной улыбкой.
— У-у-у, что было! Как в сказке! Если бы ты видел!
Переодевшись, он рассказал обо всем. Мужики вынесли из церкви иконы и шитые золотом хоругви. Сопровождаемая певчими толпа двинулась по улице, увеличиваясь с каждой минутой. Тревожно загремели колокола. Взбудораженная пыль облаком поднялась над селом.
Когда перешли мост через Потудань, народу было видимо-невидимо. Чуть ли не на версту тянулось шествие. Мужики шли, держа картузы в руках. Бабы прижимали к груди голопузую ребятню. У всех был благоговейный вид, будто народ переселялся в рай.
Остановились далеко в степи, где от жажды сохли зеленя. Рядком выстроили хоругви и иконы. Подъехал Комаров на своем жеребце. Из тарантаса вместе с церковным старостой вылезли отец Сидор и пономарь Лукьян. И началось богослужение. Поп воздевал руки к небу, гнусавил непонятные слова. Хмурым басом ему вторил косоглазый пономарь. Жалобно тянул церковный хор. А люди истово крестились, шевеля потрескавшимися губами. Они исступленно просили милости. И милость не замедлила явиться. С востока, куда были обращены взоры молящихся, внезапно потянуло прохладой. А потом там показались облака. Они двигались быстро и прямо на толпу. И скоро сгрудились в темную тучу. Увидев ее, отец Сидор торопливо покропил посевы водой, привезенной из села, и вместе с Комаровым и Лукьяном укатил домой. Но люди оставались в поле. Они жадно глядели на восток, откуда ползли тучи. Неужели бог услышал молитву?
Сверкнула молния, где-то прокатился гром. С неба, затянутого облаками, сорвались первые капли. Крупные, тяжелые, они пробились сквозь пыльную завесу и упали на сухую землю.
— До-ож-ди-ик! — взмыл над толпой мальчишеский голос. — Гля-ди-ит-ка, до-ож-ди-ик!
— До-ож-ди-ик! — восторженным эхом отозвалось со всех сторон. — До-ож-ди-ик!
Словно услышав призыв людей, дождь вдруг полил, прибивая пыль. И тогда толпа, отчаянно ликуя, бросилась назад. Мужики тащили намокшие и отяжелевшие иконы и хоругви, женщины прижимали к груди ревевших в страхе малышей. А дождь все припускал. И гром все чаще и чаще бил вслед бегущим…