Уже не осторожничая, я в третий раз обошел алтарь. И осмотрел все, что можно было осмотреть.
Даже под грязный тюфяк заглянул. Барометра нигде не было. Может, Клавдия обманула? И может, вот сейчас нагрянут служители бога, чтобы схватить вора? А потом выставить его на всеобщее посмешище?
Подняв свечу, я снова осмотрел комнату. Со стен насмешливо глядели на меня святые угодники. Они словно потешались над моей неудачей. Раздосадованный, я погасил огонь. Клавдия схватилась за меня, точно боясь, как бы я не растворился в темноте.
— Зачем потушил?
— Могут заметить.
— Что ж теперь делать?
— Сейчас подумаем.
Нет, Клавдия не обманывала. Если бы она была заодно с ними, она не тряслась бы так. Да и на что я им? Нет, тут не было подвоха. Но и ослышаться Клавдия не могла. Барометр где-то здесь.
— Придется подождать до зари. А на заре осмотрим все.
— До зари я не выдержу, — захныкала Клавдия. — Умру от страха.
— Другого выхода нет. С пустыми руками не уйдем.
Клавдия вся прижалась ко мне.
— Филя, милый! — взмолилась она. — Уйдем отсюда! А на заре вернемся. Уйдем, Филичка!
— Нет! — отрезал я, уверенный, что Клавдию потом и на аркане не затащишь в церковь. — На заре возвращаться опасно. Могут заметить. Самое верное переждать тут. — Я обнял ее, подтолкнул к плащанице. — Присядем на стол.
— Что ты, что ты! — вырвалась Клавдия. — Садиться на такое место? Это же грех большой.
Я рассмеялся. Забавным показался ее страх.
— А разве не грех, что ты в алтаре? Церковь-то строго запрещает женщине появляться в этом святом месте. И сулит за такое преступление геенну огненную. Так что ты уже великая грешница. И терять тебе больше нечего. Садись и отдыхай. А то до зари далеко.
Клавдия нащупала стол и присела. Я уселся рядом на золотую парчу. Все-таки интересно. Сидеть на самом святом месте. Да еще рядом с девчонкой. Нарочно не придумаешь.
— Господи, и зачем это я все затеяла? — вздохнула Клавдия. — А ну, как они передумали? И спрятали в другое место? Сколько переживаний, и все напрасно. Да и ты бог знает что подумаешь.
— А я уже чуть было не подумал, — признался я. — Может, ты ловушку мне устроила?
— Неужели тебе могло прийти такое в голову?
— А почему бы и нет? Кажется, мы не друзья, а враги. Да еще не простые какие-нибудь, а классовые…
*
Какой-то шум прервал наше перешептывание. За ним последовал лязг. Потом послышались голоса. Мы разом соскочили со стола.
— Сюда идут, — с отчаянием сказала Клавдия. — Мы погибли.
С минуту я стоял как оглушенный. Отец Сидор и пономарь Лукьян. Я сразу узнал их. Неужели они заметили свет? Я схватил Клавдию и потащил ее за плащаницу.
— Под стол! — и пригнул ее к полу. — Живо!
Клавдия на четвереньках заползла под стол, на котором стояла плащаница. За ней спрятался туда и я, опустив позади себя парчу. Под столом было тесно и низко. Мы легли на тюфяк и притиснулись друг к другу.
— Они найдут нас, — всхлипнула Клавдия. — И убьют.
Я зажал ей рот ладонью.
— Молчи!
Прислушиваясь, я лихорадочно думал, что делать, если нас обнаружат. Один бы я сумел удрать. Только бы меня и видели. А вот с Клавдией… Она так скована страхом, что не двинется с места.
А голоса все ближе и ближе. Послышались шаги. И густой бас Лукьяна:
— Вот и врата отчинены. А намедни сам затворял. Как сейчас помню.
— Где тебе помнить, когда ты пьян, — возразил отец Сидор. — Спьяну все померещилось.
— Своими очами зрел свет в алтаре. То вспыхивал, то затухал. Не иначе кто ходил тут со свечой.
— Да кому ж тут ходить-то? Кому и зачем? Да еще в такое время? Все живое спит. Только ты один блукаешь.
— Час поздний, это так, батюшка. А только своими очами… Был тут какой-то леший.
— Поменьше бы пил. А то меры не знаешь. Даже к вечерне пьяным являешься.
— Уж ты и скажешь, батюшка. К вечерне пьяным. Да когда ж такое было? А что до нонешней ночи… Полбутылки выпил, каюсь. Но разве ж это мера?
Отец Сидор разгуливал вокруг плащаницы. А Лукьян топтался на одном месте. И луч от его фонаря прыгал по полу. Я видел это в просвете между парчой и крашеными досками.
— В полночь взбудоражил, — ворчал поп. — А ради чего? Перекрестился бы и отогнал привидение. Так нет же! Разбудил и притащил. — И повелительно: — Пойдем! Я спать хочу.
— Сейчас пойдем, батюшка, — смирился Лукьян. — А допрежь позволь глоток влаги господней.
— Вот оно что! Так ты из-за этого придумал?
— Нет, нет, батюшка! На кресте клянусь. Своими очами зрел. А прошу от жажды. Огонь в душе залить.
— Нельзя. Осталась одна бутылка. Причащать нечем будет.
— Святой водицы сахаром разведу. И подкрашу так, что сам господь от своей крови не отличит. Ну позволь, батюшка! И сам причастишься. Чтобы спалось покрепче.
— Ладно уж, достань, — сдался поп. — И мне налей. А то и правда не скоро уснешь. Перебил сон, олух царя небесного.
Звякнуло стекло, забулькала жидкость. И снова голос Лукьяна:
— За господа бога, спасителя нашего!
Закурлыкали глотки, зачмокали губы. Крякнув, отец Сидор сказал:
— Достань-ка по просвирочке. Раз уж выпили, надо и закусить.
Медленное и громкое чавканье. И утробное гудение пономаря:
— А как вы обвели паству-то. Ведьма, крестный ход и дождь. Всем чудесам чудо. Закоренелые грешники и те перекрестятся.
— Не богохульствуй. Дождь не от одного прибора, а и от молитвы. — И прошаркал мимо нашего изголовья. — А ну-ка, взглянем на него. На что показывает? Может, на бурю? — И тревожно: — А где же он?
— Я спрятал в тайник.
— Фу ты, дьявол! А я уж испугался. Зачем спрятал-то?
— Для надежности. Ну, как кто увидит?
— Да кто ж тут увидит? Кроме нас с тобой, сюда никто не заходит. Нет, нет! Достань сейчас же! Или пропил уже?
— Что вы, батюшка? Как можно пропить его? Это же не икона какая-нибудь, он же дороже любого святого. — И, протопав куда-то, вернулся на место. — Вот смотрите. Целехонький. И показывает на «ясно».
— Повесь на стену. И пускай висит. Он должен быть на воздухе. А в тайнике может задохнуться и испортиться.
— Молитва молитвой, — сказал Лукьян, пройдя куда-то. — А главное все ж таки он. Он выручил нас. Сколько в воскресенье народу-то набилось? И касса наша сразу пополнилась. И будет пополняться от праздника к празднику. Только меня уж не обделите, батюшка. Совсем оскудел раб божий.
— Пропиваешь много. На баб несоразмерно тратишься. Сколько увещевал тебя? Укроти плоть. Чаще молитве предавайся. А ты все не внемлешь гласу мудрости. И в делах рвения не показываешь.
— Как же не показываю? Все как есть исполняю.
И ваши прихоти и Комаровские. Намедни набат по приказу бил. А как бил-то? На взаправдашнем пожаре так бы не старался. И за то чуть в темницу не угодил. Насилу выпутался.
— За то хвала тебе… — И звонкий, продолжительный зевок. — Разливай остальное, что ли? Долакаем и пойдем. А то еще и матушка примчится.
Снова звякнуло, забулькало, закурлыкало. А затем крякание, сопение, чавкание. И елейный голос отца Сидора:
— Прости нас, господи! Не накажи за слабость, грешных! Ибо в слабостях наших — наши радости!
— Аминь! — врастяжку пробасил Лукьян, точно был на клиросе. — Слава нашему создателю! И вам благодарность, батюшка!
Робкий луч скользнул по крашеному полу и метнулся в сторону. Глуше и глуше шаги. Стук, лязг железа. И натужная тишина. Я пошевельнулся, но Клавдия не выпустила меня.
— Подожди. Может, притаились?
И мы продолжали лежать. Прошло еще немало времени. Клавдия достала зажигалку, глянула на часы.
— Уже, должно, светает.
Я осторожно вылез из-под стола. Густая тьма поредела. То ли в самом деле рассветало, то ли тучи на небе рассеялись! Глаза различили на стенах иконы. Под одной из них поблескивал металлический круг. Это был барометр. Я показал Клавдии на него и прошептал:
— Вот он. Можешь взять.
Клавдия сняла барометр с гвоздя и подала мне. Я торопливо отшагнул назад.
— Сама выноси.
Клавдия завернула барометр в головной платок и, блеснув глазами, сказала:
— Пошли, провожатый!
Осторожно передвигаясь в полутьме, мы вышли в левое крыло. Тут только я понял, что поп и пономарь вошли в церковь через правую боковую дверь. А пройди они через левую, вряд ли мы отделались бы так легко. Дверь-то оставалась незапертой. Но я не сказал о своей догадке Клавдии. Она и без того немало натерпелась за эту ночь.
*
Лобачев долго вертел в руках барометр. Потом положил его на стол и пытливо глянул на меня.
— Так говоришь, никто об этом не знает?
— Никто, — подтвердил я. — Кроме нее и меня.
Лобачев одобрительно кивнул.
— Скажи, до чего додумались! Нет, не простаки наши идейные противники. Даже наукой и техникой не гнушаются. Все ставят на службу богу. — И, кивком показав на платок, который я сжимал в руках, спросил: — Ее, что ли?
— Ее.
— Ну да, ее, — поверил Лобачев. — Сам видел. Как-то проходила в нем. Горошинки запомнились. А ты верни его. И поблагодари.
Мне не терпелось узнать, что собирался он делать с барометром. И я, улучив момент, спросил:
— А когда начнем разоблачать их?
— Как разоблачать?
— Ну, так. Когда барометр этот покажем людям и обман раскроем?
Лицо Лобачева потемнело, брови насупились.
— А чем мы докажем, что он ихний?
— А чей же еще?
— А если они скажут, что мы сами купили его? Кому поверят, нам или им?
От этих слов я прямо-таки опешил. Прежде мне казалось, что стоит только барометру попасть в наши руки, как церковники будут разоблачены и обезврежены. Теперь же выходило, что прибор этот для нас ничего не стоил. Не скрывая растерянности, я молча смотрел на Лобачева. А тот медленно, точно рассуждая с самим собой, продолжал:
— Но допустим, мы докажем, что барометр принадлежит им. Допустим. Тогда они потребуют рассказать, как он очутился у нас. Что тогда? Сказать правду и выдать Клавдию?
— Клавдию выдавать нельзя. Это будет нечестно. Я дал ей слово.
— Правильно. Неблагодарностью платить за помощь нельзя. Но тогда что же мы скажем? Сами украли? Забрались в церковь и стащили? Они же поднимут такой вой, что и барометра не захочешь.
— Что же нам делать? — выдавил я. — Как быть?
Лобачев встал из-за стола.
— Я сейчас уезжаю в район. Прихвачу и его с собой. И зайду в райком партии. Там посоветуемся. Дело это не такое простое. И действовать тут надо осмотрительно.
Он еще раз попросил никому пока не говорить о барометре и засунул его в портфель. Я же, спрятав платок в карман, вышел на улицу. И побрел, сам не зная куда. В горле что-то першило, пощипывало глаза, будто в них попала пыль. Столько перенести и ничего не получить взамен! Я сказал Лобачеву, что Клавдия передала мне барометр. И это была правда. Но я умолчал, что сам ходил в церковь. Как бы отнесся он к такой новости?
Не зная как, я очутился у дома Володьки Бардина. Володьку нашел в затишке за сараем. Он с увлечением стриг Сережку Клокова. Ножницы в его руке позвякивали, как у заправского мастера. На землю падали златые Сережкины кудри. В начале культпохода Володька вызвался быть ячейковым парикмахером. И с тех пор добросовестно окультуривал нас.
Поздоровавшись, я присел на обрубок дерева и стал наблюдать за стрижкой. Володька топтался вокруг Сережки, то и дело зачесывая назад его вьющиеся волосы. А Сережка рассказывал о Ленке Светогоровой. Ему никак не удавалось вовлечь ее в комсомол.
— Я уж с ней и так и этак, — жаловался Сережка, полузакрыв глаза. — А она ни в какую. Подожду, говорит, не к спеху…
Покончив с Сережкой, Володька осмотрел меня.
— Мог бы еще походить. Но раз явился, то садись. Так уж и быть, отремонтирую…
Я не собирался стричься, но от приглашения не отказался.
В эту самую минуту во двор вошел отец Сидор. Да-да, наш поп, священник, батюшка — собственной персоной. Только на этот раз он был не в рясе, а в суконном костюме и яловых сапогах. И только грива и борода оставались поповскими. Разинув рты, мы молча смотрели на непрошеного гостя. А он, подойдя ближе, неуверенно остановился и сказал:
— Я к вам, ребятки. Помогите до конца сбросить сан. Снимите патлы. Желаю на честной стезе служить народу. — И, видя нашу нерешительность, добавил: — Я пошел было к взрослому цирюльнику, а тот отказался. Сроду, говорит, не стриг попов. Иди, говорит, к комсомольцам. Они, безбожники, согласятся. Вот я и явился. Не откажите в такой милости. Преобразите в мирянина.
Володька глянул на меня. В глазах у него метнулось озорство. Оно овладело и мною. Я еле заметно кивнул ему. Он повернулся к попу и сказал:
— Садитесь, батюшка!
Отец Сидор поклонился и присел на табурет.
— Бывший батюшка, — поправил он. — А в миру — Сидор Иваныч…
Но Володька уже не слушал его. Собрав поповские космы в руку, он ловко отхватил их ножницами и бросил на землю.
*
Лобачев вернулся в сельсовет под вечер. Мне с порога сказал:
— Будем собирать народ. И давать бой церковникам. Секретарь райкома Дымов обещал принять участие в сражении.
По всему было видно, что он еще не знал о выходке отца Сидора. Однако я не успел рассказать ему об этом. В дверях показался сам расстрига. Волосы ею теперь были подстрижены под польку, борода сбрита, а щеголеватые усы закручены кверху. Он остановился перед Лобачевым и сказал:
— Я к вам, гражданин председатель. Разрешите обратиться?
Лобачев не узнал попа и с любопытством оглядел незнакомца.
— Пожалуйста, обращайтесь. Что угодно?
Отец Сидор кашлянул в кулак и переступил с ноги на ногу.
— Я, понимаете, священник. Виноват, бывший священник. Отец Сидор, или поп. А бывший потому, что сегодня снял с себя священный сан. Понимаете, не желаю больше заниматься постыдным делом…
А поступил он так потому, что разуверился. Вера в бога оставила его еще тогда, когда он прочитал библию. В ней он обнаружил множество противоречий и глупостей.
— Судите сами, — каялся бывший батюшка. — В священном писании сказано, что ни единый волос не упадет с головы человека без воли божьей. Значит, все делается с ведома всевышнего, по его желанию и разумению? А значит, не кто иной, как бог повинен в страданиях людей на земле…
Мы смотрели на отца Сидора, как на оборотня. Он никак не вязался с тем, кто много лет показывался на людях бородатым, длинногривым, в рясе до пят, с большим крестом на шее. И все же это был он, бывший поп. Было чему удивляться. Но Лобачев скоро овладел собой и прервал словоохотливого отступника.
— А скажите, почему это вы сегодня сняли с себя священный сан?
Отец Сидор снова переминулся на яловых сапогах и признался:
— Сегодня я исполнил то, что решил давно. Раньше все не хватало мужества. А сегодня подтолкнула история с барометром. С тем самым, какой вы ночью взяли в церкви.
— Мы у вас ничего не брали, — возразил Лобачев. — Откуда у вас такие мысли?
Бывший поп усмехнулся, опустив глаза, но скоро опять поднял их на Лобачева.
— Так вот, история с барометром, — продолжал он, не ответив председателю сельсовета. — Совсем, знаете, стыдно стало. Совестно и стыдно. Комаров привез из города этот прибор и потребовал согласиться на крестный ход, когда будет указание на дождь. Я подчинился. А как узнал, что пострадала невинная жертва, так и восстал. А тут еще письмо однокашника по духовной семинарии. Тот уже давно сбросил рясу и теперь в областном центре организует антирелигиозный музей. В своем письме он просит меня присоединиться к нему. Ну, я и решился. Не желаю больше обманывать. Хочу идти в ногу с народом. И жить честным трудом. А церковь — это анахронизм. Уже недалеко то время, когда она отпадет за ненадобностью. — И вдруг впился в Лобачева маленькими, сузившимися глазами. — Вы сказали, что не брали барометр? Так значит, у вас его нет?