— А что значит опасный привкус? — спросил Пискунов с неприятным холодком под сердцем.
Витя ухмыльнулся наивности вопроса, разъяснил:
— Люди у тебя прилетают из будущего, твои герои, насколько я понял, так? А где же оно, это светлое будущее, ради которого мы сейчас животы надрываем? Ни слова ни полслова. И какой тут вывод напрашивается?
Вот все это и вспомнилось в один миг, уколов в самое сердце, когда тетя Мура упомянула о книжке. Столь резкий перепад настроения в сторону явной депрессии не укрылся от ее глаз. Всплакнула, горестно причитая:
— Куда же мне теперь? Ни денег, ни крыши над головой! А может, разрешишь пожить у тебя хоть недельку, пока что-нибудь подвернется?
Слышал ли ее Пискунов? Отрешенно глядя в пространство, он промолвил в глубокой задумчивости:
— А если все-таки поперек? Хотя, как знать… А впрочем… Ну что ж!
И в этот момент некстати прозвенел телефонный звонок, прервав разговор на многоточии. Это Жора Семкин, непосредственный начальник Пискунова, каким-то образом его вычислил, скорее всего, наобум позвонил, по наитию. Миша в сердцах закричал в трубку, что официально находится в командировке. На что Жорик заявил, что вынужден его срочно отозвать ввиду обстоятельств чрезвычайных. Поступил тревожный сигнал: на десятой автобазе забастовка. Некто Захаркин, водитель автобуса, выкинул дерзкий лозунг: победа или голодная смерть! Надо побывать и разобраться. Пискунов в резком тоне ответил — да, разберется, как только прибудет из командировки. Жорик, в свою очередь, присовокупил, что если Захаркин умрет от истощения, то эта смерть ляжет тяжким бременем на его, Пискунова, совесть. На том разговор закончился. Михаил размышлял минуту: объявить забастовку? У нас? С риском совершить путешествие в места не столь отдаленные? Чушь какая-то!
Ах, если бы нам дано было предвидеть будущее во всех его печальных, а порой трагических проявлениях! Знай Пискунов, сколь тесно его судьба сплетется с судьбой таинственного Захаркина, он проявил бы к разговору куда больший интерес. А пока что упоминание о пище, которую забастовщик якобы принимать отказывается, лишь разожгло аппетит. Заглянул в холодильник — обычная картина: пусто, хоть шаром покати. Нацелился сходить в магазин. Встретив умоляющий взгляд тети Муры, бросил рассеянно, направляясь к дверям:
— Ладно, оставайтесь, Бог с вами! Только без глупостей! Будете уходить, запереть не забудьте. Ключ — под коврик.
Подумалось мимоходом: а что если его подруга заявится? Валентина только на первый взгляд казалась овечкой, этакой пай-девочкой, а на самом деле с характером, с норовом и мстительна к тому же — черта, которая обернется для тети Муры непредвиденной жизненной катастрофой чуть позже. Но не будем забегать вперед.
Когда Пискунов вернулся, первое, что бросилось ему в глаза, был лежащий под ковриком ключ. Тетя Мура исчезла. Вместе с ней исчезла стоявшая на столе хрустальная ваза за сто сорок рублей — приданое Валентины. В оставленной записке тетушка искренне осуждала свой поступок, вызванный лишь суровой необходимостью; обещала при первой же возможности возместить стоимость изъятого. Пискунов отреагировал без паники.
— Ну и Бог с ней! — произнес он весело, неизвестно чему это адресуя, — тете Муре или пропавшей вазе. Рассмеялся, понимая, что Валентина будет очень недовольна. Вот невезуха, вечно в какую-нибудь историю влетит!
Впрочем, эта тема, как и другие служебные дела и житейские заботы, не слишком долго обременяла его ум. С волнующим предвкушением радости он извлек из стола свою рукопись… И вдруг рука его окаменела, словно принадлежала не живому, а каменной статуе. Зачем все это? К чему тешить себя иллюзиями? Труд его отвергнут и обречен на духовную смерть. Пискунов подержал рукопись на весу, медленно положил на стол и наклонил голову, словно прощаясь с дорогим существом. Мир праху ее! Может быть, когда-нибудь… И рассмеялся над собой: к горлу подкатил горячий комок. Это было чувство знакомое.
Вспомнилось, как в детском доме его избивали мальчишки, всей оравой на одного. А он, втянув голову в плечи, даже не пытался защищаться. Не потому, что не мог, а потому, что не хотел, жалел их всех, таких же заброшенных, одиноких. Забившись потом где-нибудь в уголок, сидел на корточках и рыдал. Никому не жаловался, да и некому было.
Прежде чем приступить к новой работе, Пискунов долго еще ходил по комнате, сдавливал виски ладонями, массировал: от этих невеселых дум голова раскалывалась.
Итак, выбор сделан! Нужно жить не поперек, а вдоль. А какой у него еще выход? Он заложил в машинку чистый лист бумаги, отметая все, ставшее теперь ненужным, и погрузился в сочинение детективной истории, оставив лишь прежнее название: «Забытая кровь».
Найти преступника
Работа, однако, застопорилась из-за нехватки фактического материала. Не было живых, ярких деталей, да и знания специфики тоже не было. Будто вошел в чужую квартиру и не знаешь, где что лежит.
Сделав несколько попыток сдвинуться с места, Пискунов твердо уяснил себе: нужен преступник, прототип, фигура колоритная, незаурядная, а сама история должна потрафлять читательским вкусам: побольше крови и трупов, чтобы криминальный бульон был понаваристей, погуще.
Помочь делу пообещал давний знакомый, отставной капитан Трошкин, в прошлом работник уголовного розыска, а ныне пенсионер-общественник.
Пока шел разговор и обсуждались детали, экс-капитан держал Пискунова за пуговицу, стараясь сохранить равновесие в шатающемся пространстве, а Михаил с головой погружался в атмосферу прокаленных солнцем виноградников. Трошкин не пил водки, а пил крепленое исключительно марки «Лидия»; этот ценный продукт доставляла ему буфетчица Нюшка. Когда-то, еще в пору расцвета своих талантов искусного сыщика, Трошкин посадил ее за воровство, теперь же, когда Нюшка перековалась, они, как ни странно, сблизились и поддерживали теплые, дружеские отношения.
— Миша! — возбуждался Трошкин, польщенный доверием. — Положитесь всецело на меня. Нужен преступник? Будет преступник, на любой вкус. Вся эта малина у меня вот она где! — И сжимал крепкий волосатый кулак.
Договорились встретиться в шахматном клубе: искомое лицо якобы заглядывало на огонек сыграть партию-другую. Пискунов и сам был шахматистом первоклассным, и это дело облегчало: ничто так людей не сближает, как общие интересы.
Городской шахматный клуб был одним из ярких очагов культуры и занимал полуподвальное помещение старинного особняка, некогда принадлежавшего купцу первой гильдии Ерошкину, о чем теперь никто уже не помнил. Здесь стояло десятка два столиков и постоянно клубилась разная публика, главным образом, пенсионеры. В верхних этажах размещалась школа глухонемых — лучшего соседства и желать нельзя было. Во время турниров с иногородними верхний этаж постоянно маячил возле столиков и активно болел за своих. Утомленные пронзительными воплями и мельтешением рук, претенденты теряли спортивную форму и впадали в уныние, результатом чего был проигрыш, что и требовалось. Местная шахматная команда гремела.
В назначенное время Пискунов был на месте. Но зря он поглядывал на часы, начиная нервничать и злиться, Трошкин не появлялся. То ли забыл про свое обещание, то ли голова болела с похмелья после очередного банкета: выйдя на пенсию, капитан руководил художественной самодеятельностью работников охраны общественного порядка, а точнее, их жен, и в этом качестве проявил способности недюжинные. Сам капитан играл на балалайке и пел частушки, а в узком кругу — старые блатные песни.
Наступил вечер, и народ понемногу стекался. Выбрав удобную позицию между раздевалкой и залом и оставаясь как бы в тени, Пискунов стал внимательно оглядывать присутствующих, держа также в поле зрения и тех, кто заново появлялся: ничего теперь не оставалось, как рассчитывать лишь на самого себя.
— Михаил Андреевич! — вдруг послышалось сзади. — Чего это вы здесь делаете? — Рука приоткрыла портьеру. — От кого-то спрятались? Здравствуйте!
Пискунов оглянулся не без досады. Это был Алексей Гаврилович, он откуда-то его знал, но откуда — вспомнить хоть убей не мог, наверно, в какой-то компании познакомились; ни фамилии, ни кто он такой, тоже не знал, просто Алексей Гаврилович и все.
— Ищу преступника, — сказал Пискунов. — Тихо, не привлекайте внимания, если хотите, можете помочь. Я его в лицо не знаю…
— Будете брать?
— Нет-нет, у меня другая сейчас задача: познакомиться, войти в доверие, если удастся, конечно.
— Понимаю. Чтобы потом прихлопнуть всю шайку-лейку сразу. Какая свежая мысль! Этот тип вооружен, как вы думаете?
— Не могу обещать, не знаю. Имеет значение?
Алексей Гаврилович замялся конфузливо, потупил глаза.
— Видите ли… Имею маленькую слабость, люблю, чтобы на мне все было с иголочки, без изъяна. — И он грациозно повернулся на каблуке, давая возможность обозреть себя. — Только что от портного. И вдруг, представляете, в меня стреляют! Чертовски неприятно.
— Неприятно в каком смысле?
— Дырка в новом плаще.
Пискунов с интересом сосредоточился: шутник, однако.
— Сатира — это юмор, у которого прорезались зубки!..
— Как вы сказали, пардон?
— Да так, одно изречение вспомнилось. Повесьте плащ на вешалку. На моей памяти еще не было случая пропажи вещей. Тем более что тут никто никогда не раздевается.
Знакомый улыбкой поблагодарил за совет, снял плащ и с любовью водрузил на плечики — будто весьма важному лицу услужил вниманием. Шляпу повесил сверху на крючок и, поймав свое изображение в зеркале, стал причесываться и прихорашиваться механически — заученными движениями, как состарившаяся кокетка. У него было бесцветно-заурядное лицо манекена, голубые, со стеклянным блеском глаза и тонкие губы, заметно подкрашенные, что еще больше делало его похожим на даму.
«Откуда же я его все-таки знаю? — мучился Пискунов, испытывая то смутное чувство тревоги, какое охватывает честного человека при виде милицейской фуражки. — И разговаривали даже!»
— Вот уж не думал, что вы работаете в уголовном розыске!
— Кто вам сказал, что я работаю в уголовном розыске? Местная пресса, корреспондент. А если честно, пишу детективный роман. По заданию… издательства! — соврал Пискунов. — Догадываетесь теперь, что мне нужно? Прототип, живые черты, то, что из пальца не высосешь. Конечно, рядовых преступлений полным-полно, так ведь хочется чего-нибудь этакого… — И Миша пощелкал пальцами.
— Какой шармант! Так вы писатель? Ах, Боже мой, Боже мой! Пишете детектив! Тогда я весь к вашим услугам! Позволите? — Алексей Гаврилович засуетился, затрепетал от избытка почтительности, шаркнул ножкой. — А ведь вы, кажется… Или ошибаюсь?
«Где я видел эту фальшивую физиономию?» — терзался опять Пискунов. Краем глаза продолжал оглядывать вошедших, а сам настойчиво рылся в памяти в надежде отыскать тлеющий уголек под слоем пепла. Казалось почему-то важным припомнить, где и при каких обстоятельствах они могли раньше сталкиваться; было четкое ощущение, что встреча эта не так давно произошла, а главное, ей сопутствовала какая-то абсолютная чушь, нелепость, в которую и поверить трудно. Вроде того, что Алексей Гаврилович утратил объем и был совершенно плоским; Пискунов, помнится, даже руку протянул, чтобы пощупать, но на что-то твердое наткнулся. А возможно, и не так было. Проще всего спросить, да как-то неудобно.
Для человека с воображением хуже всего неизвестность. Вот и сейчас, приглядываясь к Алексею Гавриловичу, Пискунов неизвестно чего испугался. Все же преодолел болезненный синдром, шутливым тоном поблагодарил за готовность посодействовать. Задача состоит в том, чтобы прозондировать публику на предмет наличия криминала и, действуя методом исключения, ограничить круг подозреваемых до одной персоны.
— Теперь — внимание! — сказал Пискунов. — Кое-кого я сам знаю, но не всех. Подскажите в случае чего. Начнем. Вон тот тип за третьим столиком с квадратной нижней челюстью, волосы ершиком. По-моему, можно не глядя сажать, не ошибешься. Видите, знаете его?
— Еще бы не знать! — Алексей Гаврилович засмеялся. — Вы когда-нибудь бывали на демонстрации, проходили мимо трибуны?
— Разумеется!
— Тогда вы могли его созерцать в обрамлении знамен. Это же Пирожковский Николай Семенович.
— Так это Пирожковский и есть? — промямлил Пискунов. — Действительно… — Он чувствовал, что здорово попал со своей оценкой. — Уж никак не думал, что появится в этом затрапезном заведении. Такая личность… Он ведь, кажется…
— Слегка погорел, — подтвердил знакомый. — Проштрафился.
Говорили, будто Пирожковский вернулся однажды с банкета поздно ночью и, мучимый жаждой, выпил первое, что под руку подвернулось, какую-то дрянь вместо воды. А наутро совещание, обсуждали план. Люди все солидные, серьезные. Начал говорить, а изо рта мыльные пузыри. Что ни слово — то мыльный пузырь. Стал их отгонять руками, чтобы не мешали, — никто уже не слушает, пробежал смешок. Все ждут, когда опять вылетят. Называет цифры — и пузыри тут как тут, переливаются всеми цветами радуги. Красиво, но не тот случай. Уж потом выяснилось: выпил кружку мыльного раствора — домработница приготовила белье замачивать. В должности понизили, назначили директором банно-прачечного комбината, раз уж проявил наклонности к мылу.
— Скажите, Михаил Андреевич, вы действительно не узнали или нарочно сделали вид? — поинтересовался Алексей Гаврилович. Смотрел с задумчивым прищуром, барабанил пальцами по столику, нехорошо как-то барабанил, со значением.
— Да клянусь вам! Чего бы это я стал врать? — Пискунов краем глаза следил за пальцами. — Ладно, поехали дальше. Какое впечатление производит на вас вон тот бритый? В левом ряду, спиной к окну сидит. Вот уж точно бандитская рожа!
— Да вы меня просто разыгрываете! Это же Иван Петрович, директор центрального гастронома. Идемте, представлю. Милейшая личность!
— Потом, потом! — сказал Пискунов, мысленно проклиная Трошкина: поставил в дурацкое положение. Действительно, посмотреть на иную физиономию, так жуть берет, а потом оказывается, человек вне подозрений. Вот и верь пословице, что лицо — это зеркало души. Не каждое лицо, выходит, может быть зеркалом. Существует золотое правило: не надо обольщаться — не в чем будет разочаровываться. Скорее всего, Трошкин имел в виду человека, уже отсидевшего срок и находившегося в настоящее время, так сказать, на заслуженном отдыхе. Пискунов все еще не терял надежды его вычислить.
…Разговор с Трошкиным на интересующую Пискунова тему первый раз произошел несколько дней назад, когда Миша впал уже было в отчаяние, чувствуя, что ничего путного у него не выходит, тут-то капитан ему и подвернулся.
Трошкин позвонил прямо домой и попросил срочно придти в отделение. Пискунов особых надежд на это не возлагал, наверняка какую-нибудь мелочь зацепили, но чем черт не шутит. Пошел.
В тесном помещении пахло дезинфекцией. На засиженной до черноты казенной скамье чинно в ряд, как на детском утреннике, сидели правонарушители; унылые фиолетовые носы смотрели на Пискунова, как с плаката, призывающего к трезвости. Весь групповой портрет и в массе, и в деталях являл собой выражение безнадежности и готовности к худшему: их застукали на горячем.
Трошкин вел допрос неторопливо, со вкусом, прикрывая глаза как бы в сладостной дремоте, прерываемой короткими сновидениями в виде невнятных ответов на задаваемые вопросы. И нет-нет да и стрельнет в сторону Пискунова веселым петушиным зрачком — дескать, как мои орлы — хороши, подходят?
Задержанные валили все друг на друга, и картина преступления вскоре достаточно прояснилась. А произошло вот что. Искусно замаскировавшись в ларьке со стыдливой надписью «Квас», Григорий Моисеевич продавал пиво. Торговля шла бойко, едва успевали пену с кружек сдувать. И вот, когда первая бочка кончилась и надо было приступать ко второй, продавец уже вынул насос — и не поверил глазам своим. Бочка вдруг от него отодвинулась сама по себе, а потом перепрыгнула через порог, выехала наружу и исчезла. Тут бы догнать ее, задержать, пресечь безобразие, а продавец остолбенел, не в состоянии шагу сделать. Когда наконец вышел, видит, бочка уже далеко, несется во весь дух и при этом выделывает всякие кренделя с подскоками и переворотами, как в цирке. Никакого чуда тут не было: Васька Чуркин, водитель самосвала, включил сразу вторую скорость, а каната не видно в траве. Но продавец-то ничего этого не знает. А очередь волнуется.