Опять в молчании расставляли фигуры. Афанасий Петрович потягивал дешевую сигаретку, издававшую отвратительный запах. Пискунов решил во что бы то ни стало взять реванш. В нем проснулась спортивная злость, без чего трудно одержать победу; нервы успокоились, мысль обрела упругость, и чувствуя, что он снова в форме, украдкой поглядывал на Афанасия Петровича: ну как, почтенный? Тот понимал: дела на доске не ахти какие, — озабоченно хмурился, сигарета погасла. Имел привычку, думая, сжимать ладонью подбородок, собирать в горсть, от этого перекошенное лицо его становилось резче, острее, стеклянный глаз впивался в одну точку, словно насмерть нацеленный зрачок пистолета. Пискунов только посмеивался про себя, не в силах сдержать постыдной радости. Недаром же он считался мастером блестящих экспромтов. Задуманная комбинация и в самом деле хороша, остается только выбрать момент и нанести удар. Партнер сидел, прикрыв ладонью глаза, в состоянии вялой расслабленности; выдохся, не выдержал напряжения. Понятно, возраст не тот, да и жизнь, видно, была не сахар. Пискунов откинулся на спинку стула.
— Вы были с ним тогда что — в одной упряжке?
Тот нахмурился, смотрел напряженно, возможно, даже не сразу понял, о чем вопрос. Потом понял. Задумчиво поиграл на столе зажигалкой.
— А стоит ли, мой яхонтовый? Вот вы много ли на свете живете, а тоже, наверно, найдется, что хотелось бы забыть побыстрее, не вспоминать, а? У каждого есть своя червоточина, свой тайный грех.
— Возможно, — сказал Пискунов, подумав.
И вдруг словно сдвиг произошел в сознании. А собственно, к чему весь этот разговор? И что за повышенный интерес к его скромной персоне? От главной своей цели отклонился. Пришел обнаружить преступника, а тут возник откуда-то Алексей Гаврилович, в помощники навязался. Рассказал, что якобы отрезал бритвой голову клиенту. Мастер, однако, заливать! Да еще и Афанасий Петрович со своей историей насчет однофамильца добавил, и незаметно акценты сместились. И опять холодок под сердцем и тревожное ожидание неизвестно чего. А все от мнительного характера, от нервов, хотя нет никаких причин для паники. Нет причин! Он молод, талантлив, его любит хорошенькая женщина. А то, что на других не похож, не вписывается в общую массу, значит, с этим надо как-то бороться, подравнивать себя, подгонять под шаблон.
Пока Миша обо всем этом размышлял как бы вторым планом, вдруг видит: голубой глаз из-под ладошки неожиданно лукаво подмигнул, вроде поощрял эту тему и дальше развивать; в улыбке, казалось бы, неуместной сейчас, была какая-то дьявольская проницательность, плутовской огонек. Пискунов почувствовал себя застигнутым врасплох и самым глупейшим образом покраснел.
— Прошу, маэстро, ход! — Афанасий Петрович продолжал по-идиотски гримасничать, неизвестно чему радуясь. Пискунов, уже наученный горьким опытом, погрузился в анализ. Ну вот и все! Сделал ход конем, свой коронный. Болельщики одобрительно загудели. В этом положении противнику оставалось только сложить оружие. Афанасий же Петрович вел себя странно: наклонил голову набок, как бы к чему-то прицеливаясь глазом — поза курицы перед тем, как клюнуть, — а затем лицо его задергалось, пошло морщинками, он смеялся, его прямо-таки распирало от идиотской веселости, или он окончательно ослеп? И тут словно пелена спала с глаз. Миша увидел свой собственный просчет, ужасный просчет. Все внутри похолодело, неужели заметит? Да, ход ферзем повлечет за собой невыгодный размен, после чего пешка становится проходной. Значит, если размен произойдет… тогда… — Пискунов нервно вытащил сигарету из пачки, сунул в рот, да не тем концом, а тот, продолжая добродушно щуриться, подчеркнуто услужливо протянул зажигалку с пламенем.
— Итак, мой золотой?
Партия, начатая с таким блеском, была проиграна. Миша посидел минуту, тупо глядя на доску, потом смешал фигуры и встал. Никто ничего не понял. Все шумели. Кто-то азартно размахивал руками и убеждал: надо продолжать игру, рано сдаваться, на соседнем столике расставили фигуры, чтобы повторить окончание. Пискунов же бесцветным лекторским тоном объяснял болельщикам, в чем суть его ошибки. На самом деле то была не ошибка, о нет! Дело не в ней. То была тонко и хитро расставленная западня; Пискунову вдруг открылась простая истина: его противник — шахматист, необычайно одаренный, тягаться с ним ему просто не под силу. Самое разумное — сослаться на плохую форму и выйти из боя с минимальными потерями. Он и в самом деле чувствовал себя неважно — какой-то холодный ветер шумел в голове, нет-нет да и возникнет образ, как припечатанный: ярко-красное на ослепительно белом — кровь на снегу…
Все, что потом произошло, даже вспоминать не хотелось. Играл с отчаянием обреченного, раздосадованный и злой, и только напоминание, что клуб закрывается, положило конец позорному избиению.
Пора, однако, расплачиваться. Занял пятьдесят рублей у знакомых, в счет получки, скинулись, кто сколько мог.
Шахматисты остались одни. Пискунов вполне овладел собой и в вежливых выражениях, хоть и несколько высокопарно, поблагодарил за доставленное удовольствие и сказал, что обязан этим счастливому случаю, столкнувшему его с человеком, на редкость талантливым, и он был бы рад, если представится новая возможность… И прочее, и прочее.
Афанасий Петрович хрипло и коротко расхохотался, остановив жестом фонтан несколько казенного красноречия; весело сощурил глаз, в то время как стекляшка смотрела холодно и как бы испытующе.
— Ты хотел бы со мной поближе познакомиться, мальчуган? Если кто со мной и сводит знакомство, так не по своей воле… Довольно об этом, сынок! У меня все в глотке пересохло, да и у тебя, наверное, тоже. Двинем-ка в ресторан, посидим, расслабимся— Маленькая толстая рука дружески взяла Пискунова за пуговицу. — Слушай, если с деньгами туго, возьму на себя. Играл ты ничуть не хуже… Мастер отменный!
— Потому и продул? — Пискунов мрачновато усмехнулся.
— Иногда надо и проиграть, это полезно! Не только в шахматы.
Желание было обоюдным, и оба игрока двинулись по широкому проспекту в сторону центра в молчаливой целеустремленности. Пискунов сначала подумал, что его спутник — просто-напросто заезжая шахматная знаменитость, гастролер, заглянувший на огонек, и если это так, то остается лишь посмеяться над собой и при случае рассказать эту историю как анекдот. Выяснилось, однако, что тот отлично ориентируется и знает наперечет все злачные места. Свернули в боковую зеленую улицу, еще хранившую знойные запахи дня; они смешивались с влажной вечерней прохладой близкого парка, и Пискунов с наслаждением чувствовал: сдвинутость еознания, разгоряченность души уступают место спокойному и, как всегда, ироничному состоянию духа.
На нижних этажах, почти на уровне земли, кое-где зажегся свет, а занавески еще не успели задернуть. Давняя привычка: заглядывать в окна; Миша не мог себе в этом отказать. Люди, заключенные в рамки собственных квартир, казались какими-то другими, как бы выключенными из реальности, помещенными в обстановку условности, как на театральной сцене или картине художника; от этого их мимолетно схваченная жизнь казалась значительней.
У входа в ресторан, как всегда, пробка. Афанасий Петрович, однако, раздвинул плечом ожидающую публику и бегло кивнул швейцару. Пискунов давно заметил, окружающие смотрят на человека его собственными глазами, поэтому никто и не протестовал, как ни странно. Для них тотчас нашлась и свободная ложа. Здесь можно было уютно расположиться, задернув занавеску от докучливых глаз.
Едва только разместились и наполнили бокалы, как возник Алексей Гаврилович, он точно их вычислил. Стал молоть языком без умолку, выражая радостные — чувства, что отыскал-таки дорогих друзей, чуть не потерял в суматохе. Не дожидаясь, пока нальют, взял графин и сам себя обслужил. Полез поближе к Пискунову и, прищурив глаз, стал пытливо рассматривать его сквозь хрустальное стеклышко.
— Ужасно интересуюсь людьми творческой профессии, — затараторил опять, что надо было, наверно, рассматривать как вступление к тосту. — Ну откуда у них что берется? Художник еще куда ни шло: сидит себе где-нибудь на природе и малюет — что видит, то и поет. А композитор? Сел за рояль, пошлепал по клавишам — и вот тебе готова опера. А писатель? Сел за машинку, пошлепал по клавишам — и вот тебе роман! Фантастика! Ну откуда? А главное, никто над тобой не стоит и палкой не погоняет. Больше всех надо что ли?
Пискунов слушал этот вздор, и вдруг сквозь пьяный туман его обожгла догадка: Алексей Гаврилович ведет с ним двойную игру, он прекрасно обо всем осведомлен, а изгаляется и дурака валяет, чтобы притупить бдительность. Для чего? Мысль эта, впрочем, пролетела стороной и забылась за разговором.
Выпили за людей творческой профессии. Пискунов начал было развивать теорию о специфике творчества вообще — дескать, процесс это спонтанный, самому человеку даже не подвластный, осно-венный на интуитивном ощущении жизни, пропущенной, так сказать, сквозь призму субъективного видения… Алексей Гаврилович вроде и в самом деле ничего не понимал — таращил глаза, морщил узенький лобик, опять начал любопытничать, откуда оно берется и зачем.
Афанасий Петрович больше помалкивал, лицо его разгладилось, подобрело, хихикал, мерцал голубым глазом, не забывал в рюмки подливать. Складывалось впечатление, что каким-то образом он от Алексея Гавриловича зависит, в подчинении что ли находится, и вот тогда-то Миша подвел итог и предыдущим своим наблюдениям, впрочем, чисто умозрительно. Существенно нового пока не узнал, кроме того, что его партнер шахматами с детства занимался, ему действительно прочили будущее, а потом… Потом причалил совсем не к тому берегу, на который курс держал. Словом, от разговора ускользал. Пискунов же, человек по натуре скрытный, выпив, разоткровенничался до неприличия. Поручили написать детектив, а его другое привлекает. Предложил — не взяли, не соответствует задаче дня. Кто-то больше знает, что соответствует.
— И что же ты такое написал, мой изумрудный? — спросил Афанасий Петрович, ласково мерцая голубым глазом, в то время как стеклянный смотрел пронзительно, вроде бы от чего-то предостерегал. Толстая ладошка ласково легла Пискунову на руку, сжала.
И Миша, будучи уже крепко на взводе, обрадовался возможности поговорить о любимом предмете.
— Сюжет в общем довольно простой, даже банальный, по жанру это фантастика. Двое прилетают из будущего. Он и она. Что-то там у них застопорилось, не ладится, неразрешимые проблемы. А где искать причину? В прошлом, конечно, поскольку связь времен неразрывна. Сделали научные изыскания и точно определили время, откуда покатилась черная волна…
— Черная волна — это как понимать? — полюбопытствовал Алексей Гаврилович, прищурив глаз: мелькнул во взгляде его интерес подозрительный. Пискунова, однако, повело.
— А то значит, — бросил он с вызовом, — что люди из жизни уходят, а стереотипы сознания укоренились в клетках мозга, как болезнетворный вирус, и передаются от поколения к поколению, все дальше, дальше… Короче, прилетают, а здесь точно недостатков невпроворот, сам черт ногу сломит.
Алексей Гаврилович многозначительно переглянулся с Афанасием Петровичем, и тот еще раз до боли сжал под столом Пискунову руку. Но Михаил вошел в раж, не обратил даже внимания.
— А что, молчать что ли? — бросил грубо, надвигаясь на Алексея Гавриловича. — Сказанное слово — порох, а несказанное — динамит! — Но тут же переключился на другое, повеселев: — Слушайте анекдот. В семье родился ребенок. Проходит год за годом, а он молчит, не разговаривает, что только ни делали, всякую надежду потеряли. Вдруг однажды за столом отодвигает миску и произносит: «А каша-то у вас несоленая!» Все обрадовались до слез: «Что же ты, милый, раныне-то молчал?» — «А раньше все в порядке было!» Вот и подумаешь иной раз, сколько же это надо расти, чтобы понять наконец: а каша-то несоленая! Итак, место действия — наш родной Бреховск. Она — сама воплощенная женственность и доброта. И требует обойтись без крови, без жертв, поскольку ее точка зрения — что любое насилие недопустимо, и то, что он задумал, — безнравственно и преступно. А у него на этот счет свои идеи, противоположные, вопреки закону, а Уйти от возмездия, от правосудия — для него совсем не проблема…
— Так-так-так… Значит, по-вашему, преступник не должен быть наказан? — Алексей Гаврилович скосил глаза и опустил их в рюмку.
— Наказанье наказанью рознь. И речь идет не о частностях, а о принципах… — Миша вдруг утратил интерес к разговору и жалел, что начал его. Но как-то не мог остановиться, пустился рассказывать дальше, довольно сбивчиво, что вопреки разногласиям, он и она горячо и нежно любят друг друга и во имя этой любви пытаются примирить свои точки зрения, разрешить неразрешимое противоречие, на чем, собственно, и основан конфликт…
Пискунова все больше раздражал Алексей Гаврилович — выглядывал из-за бокала, целился глазом, и рожа его настырная то разваливалась, то опять собиралась в комочек.
— И кто же у них одержал верх? Это мне очень даже любопытно, к чему вы своих героев выводите.
— А не все ли равно теперь? — сказал Пискунов и мрачно взъерошил волосы. — На всем этом поставлен крест.
— Нет-нет, уж пожалуйста! Настоятельно прошу!
Трудно сказать, что тут сыграло роль. Возможно, какие-то нотки в голосе, не совсем те, только Пискунов вдруг взорвался, входя в пьяную ярость, так что даже задохнулся.
— Что ты у меня все выпытываешь, да вынюхиваешь! Что ты прицепился, как репей к… одному месту! Мразь! — Уже не владея собой, вскочил, потный, растрепанный, схватил со стола графин. Афанасий Петрович удержал его руку, Миша обмяк, заскрипел зубами, проговорил с кривым смешком: — Я только хотел выяснить, что расколется — графин или его голова.
Графин расколется! — сказал Афанасий Петрович.
— Графин, графин, — подтвердил Алексей Гаврилович, и оба засмеялись добродушно, незлопамятно.
Пискунов испытал укол мучительного стыда. Сорвался! Все кружилось, переворачивалось вверх дном. Он встал и вышел не прощаясь.
Ночные кошмары
Среди пестрого хаоса сновидений в нашей памяти остается порой нечто такое, что заставляет запомнить, задуматься. Это сны вещие, пророческие. Когда разум спит и присущая ему способность все упорядочить, загнать в тесные рамки слов и понятий растворяется без остатка, наше подсознание — это хранилище прожитой жизни, опыта множества поколений — являет свои сокровища. О чем говорят смутные образы снов, фантастические картины и лица, которых мы никогда не видели? Что означают полеты во сне, сладостные видения любви? И почему порой назойливо повторяется одно и то же? В суматохе повседневности человек мало задумывается над тем, о чем беззвучными губами шепчут ему сновидения. Просыпаясь, мы спешим поскорее окунуться в мир привычный, реальный.
Пискунов, напротив, любил подолгу, если была возможность, вдумываться и всматриваться в увиденное во сне: многие идеи являлись ему по ночам, в полудреме, удивляя своим совершенством и законченностью. Он был человек мирный по натуре, однако сны, что ему снились, имели привкус чаще всего агрессивный. Он все время с кем-то сражался, от кого-то прятался, стрелял и убивал, кричал, что отомстит негодяям, дай только срок, и упивался во сне жестокими, сладостными картинами этой мести. Кому, за что? Дальше была пустота.
Он не помнил, как, пьяный, покинул ресторан, как добрался до дому. Словно перепрыгнул через время и сразу с головой погрузился в стихию кошмара, черную и липкую, как деготь.
Утомительно продолжалась игра. Шахматные фигуры, устрашающе огромные, безликие, теснились, складывались в комбинации, двигались предначертанными путями, и Пискунов, задыхаясь от тесноты своей клетки на доске, с ужасом сознавал, что пощады ему не будет, что он всего лишь пешка и обречен быть съеденным, если таким будет замысел игрока. И вот он сам съел двинувшуюся навстречу пешку противника, а вслед за тем по вертикальной дорожке на него стремительно обрушилась ладья… И тогда он крикнул, раздирая горло от нечеловеческих усилий: «Нет-нет!» Но рука с равнодушным спокойствием, не слыша, взяла его и поставила за пределами доски рядом с другими, съеденными…
Черный король сказал голосом Алексея Гавриловича:
— Что значит «нет-нет»? Вы шахматная фигура и обязаны соблюдать правила игры! Не хочется быть пешкой? Готовы посодействовать. Но вы обещайте… так сказать, встречно! — И он крутанулся вокруг своей оси, то ли просто так, то ли намекая, что догадка насчет Алексея Гавриловича не лишена оснований.