Тетя Люба стала спускаться на пол, но дед подхватил ее, и усадил обратно:
— Что ты! Ополоумела, девка? Мы что тебе, паны, что б нам в ноги кланяться? — Косясь в сторону своей супруги, нахмурился он. — Что скажешь, …если бы нашу хату порушило, ты бы нас не взяла к себе?
— Ну что вы…
— Так и я о том, — чувствуя неудобство, сконфузился дед. — Мы же тебе, доню, не новый сруб подняли, собрали из того, что было. Сказала «дякуй» и хватит того. А не помочь не могли. Очень мы твоего супруга, Павла Егорыча, уважаем…
— Петрок, — выдергивая своего провожатого из глубоких дум, нарушила тишину Яринка, — а ты слышал, что из наших курганов можно вызывать сивых Дідов?
— Кого вызывать? — Не сразу понял вопроса вихрастый юноша.
— Дідов, что померли, — деловито поправляя собранный букет, повторила дочка агронома.
— Слышал, — хмуро окидывая взглядом приближающиеся курганы, ответил Петрок. — Только баба Мария говорит, не вызывать, а поднимать Дідов.
— Хм, — улыбнулась девушка и понюхала цветы, — пусть поднимать. Как думаешь, и правда можно?
— Бабка говорит, что это чернокнижье.
— А дед?
— А дед говорил другое.
— Интересно, что?
— С чего это ты так выспрашиваешь? — Возмутился Петрок. — Он воевал, много где был, всякое видел. Мать говорила, что дед с бабкой, когда еще были молодые и искали, где бы осесть, как-то заночевали тут, в Легедзино. В хате, где остановились, кто-то рассказал им про наши курганы. Вот они и остались. Место, видать, понравилось.
Яринка опустила от лица цветы и вдруг стала серьёзной:
— Вчера, когда мы с мамой ходили к нам на двор, где строят хату, там, как раз, мужчины сели отдыхать на бревна. Курили, балакали о том, о сем, и тут кто-то тоже начал про курганы рассказывать. Интересно.
— Про великанов? — Со знанием дела спросил Петруха.
— Да, — кивнула глаза Яринка, которой не часто приходилось говорить что-то парням вот так, серьезно. Чаще всего ее острый язычок использовался только для того, чтобы нещадно колоть их шутками да поддевками. — И я, — разговорилась она, — и даже мама слушала. Знаешь, как страшно, аж пальцы холодели, …но и интересно. Твой дед до сказок большой мастак.
Рассказывал про то, как в старину великанов хоронили. Говорил, что простых людей, что померли, жгли на кострах, а таких, кто мог один воевать, как целое войско, или был большой, как старые тополя вдоль нашей дороги, хоронили в кургане. Дух военный такого богатыря не улетал на небо к Богу, а оставался тут, с людьми, и спал в кургане. А как случалась война с кем-нибудь, страшная такая, что пришлого ворога никто одолеть не мог, приходили какие-то старики из дубрав древних, говорили волшебные слова, и Дух этот выходил к ним, вселялся в наших солдат, и тех после не брала ни сабля, ни пуля. Оттого они всех врагов и побеждали…
— Я с детства про все это слышал, вот только забываю у деда спросить, — думая о чем-то своем, заметил Петрок, — чего ж сейчас те старики-волшебники из дубравы не приходят?
— А его про это и спрашивали, — остановилась вдруг Яринка, — дядька Михайло.
— И что ответил дед? — стал и Петруха.
— Говорил, что во время правления одного князя, этих стариков крепко обидели, даже головы отрубали. Тогда они собрались и сказали людям, что уйдут в глухие леса на целую тысячу лет. …Не скоро еще эта тысяча закончится, — вздохнула девушка.
Петрок снова посмотрел на курганы:
— Баба Мария, — стараясь поддержать серьезный разговор, заметил он, — когда слышит про то, как дух в кого-то вселился, говорит, что это дьявол, чернокнижье.
— Сам ты дьявол, — не удержавшись, вспылила Яринка и, снова продолжив путь к подножью ближнего кургана, добавила: — ты что ж, не знаешь, что сатана темный? А великаны, что в курганах — светлые…
— Русявые чи шо? — Не понимая, чем же он так неудачно зацепил девушку, спросил ей вслед Петруха.
— Дурак ты, — бросила она через плечо. — И дед твой дурной. Застрелят вас немцы, не за овчарку, так за какие-нибудь разговоры.
— Это за какие? — Насупившись, спросил Петрок.
— А вот расскажет кто-нибудь фашистам про то, что твой старик хотел бы из курганов поднять такую силу, что их всех сразу погубит. Думаешь им понравится?
— Кто ж такое расскажет? — С недоверием спросил Петрок. — Думаешь есть в Легедзино такие…?
Утром 21 августа, в пору, когда только закоренелый бездельник станет тратить время на пустые разговоры, к дому Бараненко, неспешно набивая цигарку душистой махоркой, подошел давний дедов друг и сосед Фока Гончарук. Махнув рукой, он подозвал к себе возившегося с «козлами» Петруху:
— Здоровеньки, Петр Ляксеич, — завершая паковать «козью ножку», и попутно поглядывая по сторонам, по обыкновению уважительно поздоровался с юношей дед Фока, — а де ж твой старый? Кликни его, скажи у мене до нього є розмова.
Петруха сбегал за хлев и позвал деда, а сам вернулся к расшатавшимся «козлам» и принялся их чинить.
По всему было видать, что старый Бараненко был не рад тому, что его отвлекли от какого-то важного дела. Его брезентовый передник был в опилках и стружке:
— Что, сосед, — вытирая тряпицей руки, по-военному козырнул он, попутно отодвигая на затылок драную, соломенную шляпу, — окуриваешь мои ворота от нечистой силы?
— Как в воду смотришь, Моисей Евдокимович. Выйдь на улицу, сядем, покурим…
— Выйду, — вздохнул старый Бараненко, — воно ж понятно, что затем ты и пришел. Так просто Васса Архипівна тебе в цей час ніяк з двору не пустила б. …Того и гляди снова дождь вольет.
— Вольет, — согласился сосед, раскуривая цигарку, — с вечера солнце в тучу садилось.
— Фока, дыми в ту сторону, и так духота, дышать нечем.
Гончарук, стараясь угодить некурящему соседу, понимающе закивал, и пересел на другую сторону…
— Да не крутись ты, — насупил брови дед Бараненко, — все одно ветер все вокруг гоняет, не спрячешься от твоего дыма.
— Ох и знатной, Моисей Евдокимыч, махры я в этот раз нарезал, — пряча в карман спички, щурился Фока, — до кишок дерет…
— Нехай себе и дерет, — нетерпеливо отряхивая передник от стружки, закашлялся сосед. — Говори, чего пришел? Правда, друже, нет времени просто так сидеть и балакать.
Гончарук беспокойно посмотрел по сторонам, глубоко затянулся и, глядя куда-то ввысь, на медленно ползущие с запада тучи, выдохнул и, как видно, начал клонить к основному предмету своего разговора:
— А чи бачив ти, мій дорогий сусід, що за дивна машина вчора до німців приїхала?
— Не бачив. — Глядя на мечтательно курящего друга, ответил старый Бараненко. — И чем же вона дивна?
— От хороший аппарат, — явно для начала подводя к чему-то другому, продолжил восхищаться вражеской техникой Фока, — дороги непроходныя вокруг, грязюка, а эта, брат, по шесть колес с каждой стороны, и к ним в довесок ешшо по одному, поднятые, як бы той цуцык, що лапу відморозив и задрав. Гребе по бездоріжжю получше того «натика». И шо главное, сосед, везе людей. Понимаешь? Не огород или поле пахать придумали такую штуку, солдат возить. У наших я видел только полуторки да танки.
— И к чему ты мне это рассказываешь? — Покосился на соседа Бараненко.
— А ты не торопи, Моисей Евдокимович, не торопи. — Дед Фока с удовольствием затягивался, всячески стараясь выглядеть человеком, решившим провести какое-то время за пустыми разговорами о погоде и прочих мелочах. — Первым делом, — тихо продолжил он, — хочу тебе заметить, друже, какая ж крепкая хватка у немца. Хорошо готовился, собака. О, какие машины для солдата сделал, танки, что наших пожгли, как …стога сена. Така у него хватка, братка ты мой, аж …за само горло! Тяжко нашим придётся…
— А вторым делом? — Стал терять терпение Бараненко.
— О-то ж, вторым, — скрылся в клубах дыма Фока, — то второе и есть главное.
— Говори, — слегка склонился к затягивающему разговор курильщику Моисей Евдокимович.
— На том аппарате, — друже, — из самой Умани приехали таки ж дивны солдаты шо и та машина. Одежка военна, а така переста, як бы той рыжий Федька, дружок твоего старшего. Ох и хитрые эти фашисты. Сядет он в таких пятнистых портках да кафтане на траве, и, считай, не видать его. …Вчера к вечеру приехали в Правление. Дождь шел, но …кто надо все это видел. Отсиделись до утра, а как как кончилась гроза, сразу же пошел по селу пан Юзеф. Все хаты, что возле Правления обошел.
— И что с того? — Не понимая сути разговора, смотрел на Фоку сосед.
— А то, — бросив под ноги, и затаптывая окурок «козьей ножки», заключил Гончарук, — пан переводчик, когда заходил к Степану Кривоносу, сильно допытывался у того, а правда ли, что ты, Моисей, Евдокимович, знаешь все легенды да сказки про наши курганы? О, брат, как. …Ну вот какая-то ж сучья душа донесла?
— Чертово село, — не удержался и выругался сквозь зубы дед Бараненко, — и что за люди? Я ж про то не больше других знаю. Тем больше, что я пришлый, не местный.
— О, — согласился Фока, — только я собрался тебе про то сказать, а ты уже и сам догадался. Это самое и нужно им говорить, если к тебе придут. А они придут, друже. Но и то не главное…
— А что еще? — Испугался сосед.
— Гляди глубже, сивая голова, — понизил тон Фока, — воно ж понятно, что фашисты пришли сюда не за тем, чтобы сказки наши да легенды слушать. Это, братка ты мой, все для отвода глаз. Что-то другое им надо, но. То вже их дела. Эх-ха, — тяжко вздохнул Фока, — сейчас главнее всего прочего только то, что еще от страха немцам наплели наши добрые односельчане?
(Укр.) Вот же брешет, гад плешивый, и хоть тресни, а за то с него не спросишь.
(Укр.) Ну куда там жить в той хате? Там же дышать нечем, как возле бочки с дёгтем. Пока муж с войны вернётся, пусть бы сидели у нас.
Приспособление для распилки дров.
Сигарета-самокрутка характерной формы из газеты или газетной бумаги.
(Укр.) Скажи у меня к нему разговор есть.
(Укр.) Так просто Васса Архиповна тебя в этот час никак со двора не пустила б.
(Укр.) А видел ли ты, мой дорогой сосед, что за дивная машина вчера к немцам приехала?
СХТЗ-НАТИ (СТЗ-3) — марка гусеничного трактора, выпускавшегося с 1937 года по 1952 год на тракторостроительных заводах СССР.
Пестрая.
часть 1 глава 8
ГЛАВА 8
Все же хорошо, что Фока Гончарук успел упредить своего старого друга. Переводчик пришел к дому Бараненко где-то через час-полтора после их соседских посиделок на скамейке. Дед в это время как раз был во дворе, чинил разболтавшуюся в калитке завесу. Непрошенный гость учтиво поздоровался, попутно окидывая цепким взглядом широкое пространство крестьянского двора.
В углу, у сарая, косясь в сторону пришедшего, рубил сушняк вихрастый юноша. Старик тут же окликнул его: «Кинь, онук. Це і діти зможуть порубати. Краще допили сухе, щоб на весь двір не валялося». Оголец послушно вбил в колодку топор и безропотно взялся распускать лучковой пилой сваленные в кучу толстые ветки. Пока переводчик осматривался, дед Моисей хитро и незаметно кивнул внуку, что означало: «все правильно, Петр Ляксеич, пили, и долго пили. Так будет больше шуму. А то, не дай бог собака в хлеве заскулит…».
Пан Юзеф, тем временем, держа в уме что-то свое, вдруг встрепенулся и тут же предложил хозяину выйти со двора, чтобы поговорить на скамейке у ворот о каком-то важном деле. Старый Бараненко вытер передником шершавые, перепачканные машинным маслом и ржавчиной руки, после чего неспешно двинулся вслед за гостем.
Переводчик, судя по всему, не имел намерения надолго затягивать с беседой. Не дожидаясь, когда хозяин его догонит он, едва дойдя до дальнего края скамьи, тут же уселся на серую, треснувшую доску и, недвусмысленно окидывая соседские дворы придирчивым взглядом, достал из бокового кармана френча красивую пачку и, вынув из нее тонкую, аккуратную цигарку, предложил деду Моисею закурить. Старик отказался, закряхтел, мостясь на скамейку, будто курица на насест, а сам попутно обдумывал то, как бы это не сболтнуть чего лишнего немецкому переводчику.
— Что ни говори, — стараясь расположить к себе важного гостя, наконец, завел простую, и задушевную беседу дед Бараненко, — а сколько б не дал тебе Бог здоровья, к старости он спросит за каждый тот раз, когда что-то делал через силу. Вот же черт, как сегодня хватает за спину. Опять к ночи, надо полагать, гроза ухнет. Чуют старые кости непогоду…
— У Вас был выбор, Моисей Евдокимович, — закуривая, продолжал выискивать что-то глазами в соседских заборах переводчик, — не уходили бы, остались с родичами супруги и не пришлось бы рвать жилы на коммунистов. Ну, пошумел бы немного отец. Ведь младшая сестра вашей глубоко уважаемой Марии Евгеньевны осталась в отчем доме, хотя и вышла замуж за простого механика порта в Одессе. Евгений Владимирович, наверное, помня урок с непокорной Марией, на примере Аннеты решил больше не искушать судьбу и смирился с выбором младшей дочери.
Старый Бараненко даже задержал дыхание:
— Мы про то ничего не знаем, пан, — с трудом выдавил он из себя, — а что до моих жил, то я их и при панах тоже рвал — будь здоров. Вот же, …вести какие. Аннета? Отец Марии? Хм, нет, пан Юзеф, мы про них ничего не знаем.
Переводчик, наконец оторвавшись от острозубых соседских заборов, глубоко затянулся сигаретой, и только после этого посмотрел в выцветшие глаза старика:
— А вы много чего не знаете, Моисей Евдокимович…
— А оно нам надо, — оглаживая окладистую бороду, осторожно спросил дед, — знать все это, а, пан?
— Думаю, теперь будет надо, — ответил переводчик.
— А на кой?
Пан Юзеф выдохнул тонкой струйкой сигаретный дым и, осматривая уменьшающийся на глазах окурок, заметил:
— С чего-то же вы все вспомнили то, как должно обращаться к господам? Ведь не забыли еще? Мне говорите «пан», майору Ремеру «господин офицер». Такое ходовое слово, как «товарищ» как-то вдруг стало забываться, правда?
— Хо-го, — хитро прищурился дед, — так за того «товарища» зараз самое меньшее, это можно по зубам получить от гитлеровых солдат.
— И не только поэтому, старик, — докурил окурок и втоптал его в траву переводчик, — просто вы прекрасно понимаете, что коммунистам пришел конец. Долгих двадцать пять лет хватило людям на то, чтобы понять: большевикам нечего предложить народу, кроме голода и нищеты. Всех их достижения можно отметить только одним словом «безысходность», что впору писать золотыми буквами рядом с серпом и молотом на их красном, пролетарском флаге.
Вдумайтесь, разве так ведет себя на своей земле настоящий хозяин? Мне доподлинно известно, насколько разрушительна политика большевиков по отношению к своим же гражданам. Ну разве умно? Работаешь хорошо на красных? Отдай в коммуну все, что вырастил, подели с другими. Корми своим горбом тысячи нищих и бездельников, коих коммунисты сами и расплодили. А ежели работаешь плохо — сам станешь нищим и бездельником. Люди просто потеряли всякий смысл трудиться, разучились это делать. У них нет перспективы.