— Всех?
— Кто их, хвостатых считал, Петро? — Пожал сухими плечами старик. — Пока тушили конюшню, кто-то вспомнил, что возле рощи псарня красноармейцев без присмотра осталась. Жалко стало, все же живые твари в клетках сидять. Пошли глядеть, недалеко ведь, так там все загороди открыты. Кто-то их выпустил. Темно, не видать ничего, може де еще и бегають у селі. Не до них зараз, унуче.
Пийшлы спать, тока ты сходи вначале до нашего сараю. Корову-то Пустовых загнали, а бабы за день набегались и устали до смерти, могли недоглядеть чего. Проверь, Петро, чтоб закрыли все толком, а оттуда сразу домой, никуда не суйся, чуєш. Завтра все, с солнушком и посмотрим. А заре спать надо, силов боле нету…
В теплом воздухе помимо горького дыма пожарищ ощущался привкус чего-то неприятного, едкого. «Должно быть так пахнет взрывчатка или порох», — рассуждал про себя Петрок, стараясь по пути к сараю рассмотреть в густой темени хоть что-то из того, о чем говорил дед. Ноги то и дело натыкались на какие-то предметы, валявшиеся на пути и незаметные на темной, будто вспаханной земле.
Дорогу ему указывал лай их собаки Чуни, коротконогой, вертлявой шавки, едва ли не первой пришедшей в себя и решившейся поднять шум после того, что творилось в селе в течение дня.
— Чушка, дура, чего ты разбрехалась на ночь глядя? — Подходя к ней и с опаской глядя на бревенчатый угол, в сторону которого старательно отрабатывала свой собачий хлеб Чуня, попытался утихомирить пятнистого охранника Петро. Но «поросячий грех», как звали собаку дед и отец из-за схожести ее окраса, визгливости и, особенно шерсти, больше походящей на щетину с поросенком, никак не унимался. На дворе стоял непроглядный мрак и даже в невоенное время Петр Ляксеич не рискнул бы соваться в сторону бурьяна, густо обложившего их хлипкий тын. Мало ли что или кто там? С чего-то же псина надрывается?
Петрок ощупал задвижку на двери, поправил подпорку, а это был кол, который всегда ставили для верности, чтобы дверь закрывалась наглухо и тут же обратил внимание, что Чуня перестала лаять. Не зря считается, что простые дворняги, особенно маломерки, очень смышленые существа. Сейчас она, замечая, что молодой хозяин так и не внял должным образом ее тревожному сигналу, не то рычала, не то …просила о чем-то, нетерпеливо бегая от ног человека к углу сарая и обратно. Как ни противился тому в начале Петрок, а любопытство потихоньку брало над ним верх и подталкивало глянуть что же там такое?
— Кто там, Чушка? — Нарочито громко спросил юноша так, будто был уверен в том, что собака ему ответит. Подтягивая ее за повод, Петро решительно шагнул вперед и быстренько заглянул за угол. Само собой, ничего он там не увидел, только непроглядные чернила ночи, да едва различимые вдалеке зубья березовых верхушек.
Отпустив повод собаки, юноша повернулся к двери, но вдруг услышал за углом звук, от которого у него все внутри похолодело. Кто-то отчетливо …то ли вздохнул, то ли застонал, причем таким низким голосом, что даже полуживой от страха Петрок сразу понял, это не человек. Чуня только жалостливо заскулила и тихо застыла у стены. Протяжный, глубокий стон тут же повторился.
Окаменевший от страха юноша вдруг понял, что тот, кто издает из-за угла эти странные звуки, явно чувствует его присутствие. В босых ступнях уже давно и неприятно елозили злые мурашки, призывающие немедленно сигануть в сторону дома, но если и нужно было это делать, то намного раньше. Сейчас же, цепенящая пелена страха уже начинала отступать и сквозь ее то и дело проглядывали проблески здравых мыслей. Например, если та тварь, что прячется за сараем и хотела бы на кого-то напасть, то первой пострадала бы Чуня. Второе: тот, кто там прячется, в конце концов, уже напал бы и на самого Петьку! Ведь нечего и сомневаться, чует его, оттого и стонет чаще, будто зовет к себе. И третье: с чего-то же этот «кто-то» пока только стонет, а не рычит или воет? Видать плохо ему?
У самой земли, прямо под углом сарая, слышалось тяжелое дыхание. Темная тень высунулась из-за нижнего венца и тут же прижалась к земле. «У-у-упф», — снова низко простонал чужак и этот момент, осторожно натягивая повод, к нему пошла Чушка!
Петрок набрался смелости и тоже сделал два шага к углу. От земли, лежа на огромных передних лапах, на него смотрела черная собачья морда. Юноша с облегчением выдохнул, медленно сел на корточки и протянув вперед трясущиеся руки, осторожно погладил мохнатую голову. «Т-ты же …Дунай? — С трудом разомкнув сжатые страхом зубы, спросил он, — краса-а-авец, …за блинами пришел, по запаху…?»
Ладони стали влажными и липкими, собака была ранена. «Как интересно выходит, — подумалось Петрухе, — а ведь на самом деле какие-то небесные силы, или как говорит дед «пан Бог», все же нас слышат».
Десятки раз видел юноша выученных пограничных овчарок в привезенных «передвижкой» киножурналах об армии. Сверстники больше смотрели на танки, самолеты, дирижабли, а он, затаив дыхание, ловил каждое движение работающих с собаками бойцов. Петьке совсем не хотелось верить в то, что подобное умение пса, это тяжкий и каждодневный труд. В его детском понимании все это было совсем не сложно и грезилось, что вот если бы у него была овчарка, он сразу бы нашел с ней общий язык. Стоял посреди села, подавал ей всякие команды, а она …она сама делала бы все, что ей положено и даже больше этого, а все бы только удивлялись: «який же вправний хлопець росте в Олексія Бараненко».
Как на самом деле нужно было обучать собаку, Петрок, конечно же, имел весьма приблизительное представление. Случалось, он даже пытался тренировать Чуню. На выпасе, когда приходила их очередь коровьей череды.
О, это были еще те уроки. Своих буренок в селе было немного, но даже и это малое количество Чушка, слушаясь команд своего учителя, умудрялась разогнать так, что потом сам Петруха долго бегал и сбивал растревоженное стадо обратно в гурт. В его мечтах, конечно же, было все иначе, в них и Чуня была овчарка.
Возвращаясь вечером домой, они вместе завистливо смотрели на колхозную череду, что одним только взмахом руки любого из пастухов, заворачивалась выученными собаками куда было нужно. У всех этих «Тузиков» хватало еще времени и на то, чтобы отбежать в сторону и загонять до полусмерти несчастную Чушку. Пока она носилась по кустам, улепетывая от своих азартных преследователей на коротких, кривых ножках, Петро успевал себе представить, что было бы, если вдруг этот «Поросячий грех» за одним из пней как по волшебству обернулся бы в настоящую овчарку. О! Тут-то Чуня сполна бы отплатила этим злым негодникам!
«Да уж, — гладя раненного пса, думал Петруха, — детские мечты и выдумки». Однако же одна из них неожиданно сбылась! Как ни крути, а сложилось все, как нельзя лучше. И Чуня, которую любила вся семья, ни в кого, слава Богу, не превратилась, и…, на тебе! Теперь у Петра Ляксеича уже есть хоть и раненная, но самая настоящая пограничная овчарка. Только вот что с ней сейчас делать? Пойти — рассказать деду? «Не, — резонно рассудил Петрок, — все же лучше дотянуть до утра. Зараз старик будет отчитывать, скажет «велено было: проверить все и никуда не лезть»».
Вообще-то его дед был хорошим. Род его велся откуда-то с Руси и прозывался там Баранов, но, очутившись как-то в этих землях, сам собой переименовался в Бараненко. Оттого и балакал он и на местный, и на русский манер. Мать говорила, что какая-то война привела деда в Украину, даже «Георгии» у старого имелись, лежали где-то в бабкином сундуке, в который не то детей, даже саму мать баба Мария редко допускала.
Вдоволь навоевавшись, дед Моисей, названный таким именем на такой манер по настоянию их местного попа, как-то слюбился с дочкой знатного человека, да так крепко, что та бросила всю свою знать, отцовское богатство и пошла за ним в простой люд.
Батя, бывало, не раз помигивал в сторону своего родителя: «видать есть за что этакого молодца полюбить», а дети с ним и не спорили. Дед, как поселился с бабкой в Легедзино, все время работал в гурте грабарей. Кожа на его огромных ладонях была толстая, как сапожная подошва, но это не мешало деду много читать, знать несчетное количество стихов и сказок.
Когда-то учительница в школе только заикнулась о поэме «Бородино», а Петрок чуть не подпрыгнул на месте, потому что уже слышал эти стихи не раз. Дед знал это, как называла длинные стихи учительница «произведение», наизусть и в любой момент в какой-то жизненной ситуации запросто мог говорить словами оттуда или из какой-то другой книжки. Наверное, именно за это его бабка и полюбила когда-то, за то, что знает много.
Никто в селе и думать не смел, чтобы обозвать старого Бороненку — жид. Да и сами евреи, а их в Легедзино было четыре семьи, его сторонились и побаивались. Характер у старика был еще тот. Петруха хорошо помнил один разговор с отцом. Как-то они таскали воду в баню и сели отдыхать. Петруха сам не понимая к чему, возьми, да и спроси: «Бать, а чого це у нашого діда ім'я жидівське?»
Родитель грозно сдвинул брови и с трудом сдерживая себя ответил:
— Тебе б, Петро, дать …разок в потилицу, чтобы думал другой раз, перед тем, как говорить что-то. Но! На первый раз скажу тебе без «науки». Уясни себе наперво, ни один жидок не станет, не разгибаясь, землю лопатой ворочать. У них всегда хитрости хватит проживать другим занятием, и не таким тяжким. Во-вторых, никто в нашем селе не отнесет деда в жидовске племя, потому, как он всю свою жизнь живет праведно, просто и без всякого обману. Да и в бане, сыне, воно ж и слепому видно, что вин не из их племени. А что до имени его, то тогда не родители, а попы в церкви нарекали детишек. В Библии есть какой-то Моисей, вот поп и сказал назвать батю так. Ты вот скажи, как деда соседи величают?
— Моисей Евдокимович, — неуверенно ответил Петруха.
— О, — многозначительно поднял палец к небу отец, — а многих из нас, трудового люду, так кличут?
— Неа, — замотал головой Петро, — только председателя, агронома, счетовода…
— Вот тебе и все слова, сынок. Это ж еще заслужить надо, чтобы тебя так в селе звали…
Овчарка глубоко вздохнула, возвращая гладящего ее человека из глубоких воспоминаний. «Нет, — решил Петрок, — все же деду пока ничего не скажу, утром его приведу…»
Он подошёл к сараю, убрал подпорку и открыл дверь. В открывшийся проем тут же высунулась коровья морда и жадно потянула в себя воздух.
— Пошла, — шлепнул ее промеж рогов молодой хозяин, — но тут же высунулась и вторая морда, коровы Пустовых. Петруха взял кол и загнал обеих буренок поглубже в хлев. Те, как только поняли, что дверь открыли не для того, чтобы гнать их на пастбище, не особенно и сопротивлялись, уткнулись мордами в ясли и стали хрустеть сеном.
Юноша, чтобы не вымазать кровью портки и рубаху, снял их, после чего с трудом переволок не имеющую сил овчарку в сарай, уложил ее в угол за перегородкой и присыпал свежим сеном. Заперев все, как было раньше, он наощупь добрался до коровьей кадки во дворе и, обмывшись, оделся и отправился домой.
Льох (укр.) — погреб.
(Укр.) Какой же умелый парень растет у Алексея Бараненко
Тот, кто выполняет земляные работы.
часть 1 глава 5
ГЛАВА 5
В темной, душной хате стояла сонная тишина. Петрок осторожно прикрыл за собой дверь и вдруг напоролся на стоящую у стола бабушку.
— Що ти шатаешься до півночі, як приведення? Чого так довго? Чого мокрий, як миша?
— В погребе, пока сидели, перемазался, — соврал внук, — ополоснулся в кадке.
— А довго так чого? — Смягчилась бабка.
— Так темно же, бабушка, — продолжал врать Петрок, — хоть глаз выколи. Убился бы, чтоб бегал по двору…
— До того не вбився, та і далі жити будеш, — заметила ворчливым шепотом своенравная дворянка-старушка, которую, к слову сказать, в их доме слушали все беспрекословно. — Поїж. Он, на столі все стоїть...
— Бабка Марья, — двинулся было к вперед, но вдруг остановился внук, — что ж я тут, в темени этой, буду горшками греметь да всем спать не давать? Я …лучше возьму тарелку, да на улице поем.
— Ти що, батрак на вулиці їсти? Але, — тут же уняла возникшее было негодование бабка, — правда твоя. В цей раз іди, сядь на поріг, дай людям поспати, втомилися всі. Та набирай, онучок, побільше, все тобі залишили. Ти ж теж цілий день не їв нічого.
Петрок нащупал на столе широкую миску и, пользуясь доверием бабушки, нагрузил в нее из всех троих горшков обстоятельно. Как только запахло едой, его пустое брюхо, не принимавшее в себя с утра даже воды, вспомнило, что долго оставалось без работы и защемило неприятной болью. Юноша лишь морщился, глубже обычного вдыхал, задерживал дыхание и, стараясь не споткнуться о что-нибудь в темноте, поскорее выбрался из дома.
Осторожно сойдя с крылечка, он пересек двор. Подходя к сараю, заметил, как выплясывает на привязи почуявшая еду Чуня.
— Уйди, — тихо зашипел не нее Петро и, бесцеремонно отодвинул ногой в сторону, привыкшую к подобному обращению собаку. Она всегда путалась под ногами, когда дело касалось еды. Стоит только выбраться из-за стола и выйти во двор, или сесть обедать где-нибудь на сенокосе, она тут же бросается наперерез и вертится впереди любого из домашних, хотя прекрасно знает, что ее обязательно пнут, и почти наверняка отругают. Наверное, в понимании коротконогой Чушки это давало ей возможность хоть как-то напомнить людям о себе. Они ее обязательно должны были заметить, а уж после пинка, недоброго словца или даже угрожающего замаха вожжами, о ней вспомнят и гарантированно что-нибудь дадут поесть.
Петрок нащупал в миске комок еще теплой, разварившейся картопли и бросил его Чуне. Затем он убрал свободной рукой деревянную подпорку и открыл просевшую дверь.
В черном проеме снова появились две рогатые головы, но едва только они каким-то образом заметили в руке человека кол, послушно, натыкаясь в тесном пространстве друг на друга, развернулись и, избегая неприятностей, растворились в душном темени сарая.
Петруха осторожно прошел к перегородке и едва не наступил на лежащего где-то в сене пса. Тот тяжело дышал, но, судя по тому, как изменился его темный силуэт, поднял голову. На какой-то миг в голове Петра Ляксеича пролетела шальная мысль: а вдруг не признает его сейчас овчарка? Порвет за пять минут на лоскутки, да на кишечки.
— Это я, — то ли от страха, то ли на самом деле думая, что пес его понимает, тихо отозвался Петрок, — есть тебе принес…
Юноша согнулся и высыпал в то место, где, как он предполагал, должна была находиться морда овчарки, все содержимое миски.
— Лежи тут, — добавил он, — утром приду, приведу деда. Он скажет, что дальше будем делать…
Вернувшись домой Петруха осторожно подобрался к столу и поставил на него пустую посуду. Окно уже светилось слабым, бледным светом. Летние ночи коротки, скоро начнет светать.
— Петро, — шикнула из угла мать, — поел?
— Ага…
— Иди тихонько к деду с бабой. Я тебе послала на сундуке.
Юноша осторожно прошел в дальний угол, где за занавесью спали старики. Они, впрочем, как и все находящиеся в их доме дружно сопели, а дед даже похрапывал. За ним такое водилось, а вот бабушка всегда спала тихо.
И вдруг, только сейчас до Петрухи дошло, что где-то в их большой хате, а по сравнению с соседями у них она на самом деле была таковой: деревянная, добротная, крытая дранкой, как и Правление колхоза, так вот в этой хате, всего в нескольких шагах от него где-то спит Яринка.
Радуясь этой мысли, он добрался до бабкиного сундука, нащупал разосланный поверх крышки огромный отцовский тулуп, лег, и с довольной улыбкой закрыл глаза…