***
Я пришел к ней, когда по словам врача ей стало намного лучше. А точнее, чертов Эйнштейн с макаронной фабрикой на большой голове заявил мне, что чудо свершилось. За это чудо он получил увесистую пачку денег и разрешение расширить свою клинику.
Я открыл дверь ее комнаты без стука. Тянул момент встречи несколько часов. Предвкушал и смаковал. Пока стало нестерпимым желание посмотреть в ее синие глаза.
Зло ухмыльнулся, когда девчонка тут же забилась в угол постели и натянула на себя одеяло. Такая маленькая, перепуганная и хрупкая. Похожа на бездомного котенка. Примерно так же шипит, огрызается и выпускает маленькие коготки, и примерно так же я могу свернуть ей шею одним легким щелчком. И меня дико раздражал этот взгляд, с которым она на меня смотрела. Страх и презрение. Ненависть мне нравилась намного больше. Она пробуждала во мне нечто звериное. Первобытное. Оно пугало и меня самого. Я привык контролировать свои эмоции. Я был беспощаден к себе и душил каждый зачаток чувств еще в юности… поэтому меня обескураживал этот шквал, который обрушивался на меня в ее присутствии. Бесконтрольное желание взять насильно, поставить на колени.
– Могла бы и поздороваться, малышка.
– Зачем мне желать тебе здоровья, если я от всей души желаю тебе смерти.
Укололо где-то в области груди. Не сильно, но ощутимо. Мне нравилось и не нравилось одновременно. Странно, как ей это удается сделать? Выводить меня на эмоции.
– Ты должна не только желать мне здоровья – ты должна о нем молиться, моя солнечная девочка.
– С чего бы это? Если я представляю себе, как ты сдыхаешь самыми разными способами.
Щемящее чувство при виде ее бледного лица испарилось.
– С того, что только я решаю, сколько осталось жить твоему брату. И каким из способов он может умереть без оказания ему должной медицинской помощи.
Склонил голову к плечу, рассматривая, как остатки краски исчезают с белой кожи. Боль на боль, малышка. Ты уколола, а я нанесу первые порезы.
– Ты сама виновата. Ты вынуждаешь меня говорить тебе эти вещи. Так вот – я решаю, примут ли его даже в самой вонючей и захолустной больнице или откажут даже капельницу поставить.
Она мне не верила. Я даже знал, о чем она сейчас думает. И не смог отказать себе в удовольствии порезать ее еще раз. Тоненько. Как папиросной бумагой, но так ощутимо, чтоб ее глаза распахнулись.
– Например, Захарченко Светлану Анатольевну на днях могут уволить за некомпетентность и взятки. Ее не возьмут больше ни в одну больницу или поликлинику. Как думаешь, кто-то потом решится помочь твоему брату? Аааа, и санитарок сократят. Например, наберут новый персонал с соответствующим образованием.
– Вы… вы… подонок, который не способен заставить женщин быть рядом без низкого шантажа.
Кольнуло еще раз, но уже больнее. Даже несмотря на то, что она это говорит намеренно, и я прекрасно об этом знаю.
– Возможно… а возможно, в этом и есть мой кайф. Я думаю, мы поняли друг друга. Убери одеяло. Я хочу посмотреть на тебя в этой ночнушке. Я ведь сам ее выбирал для тебя.
Встал с кресла, сделал несколько шагов к ней, с наслаждением глядя, как она вжимается в стену еще больше, и взявшись за край одеяла, дернул его на себя.
– Нет! – простонала и впилась в пододеяльник.
– Я ненавижу слово «нет». Я хочу услышать твое «да». И ты мне его скажешь сегодня.
Она дернула одеяло на себя и четко, с ненавистью, намеренно громко сказала:
– НЕТ!
А у меня адреналин взвился вверх и вскипел в мозгах, отдавая набатом в виски.
ГЛАВА 14
«Нет ни плохого, ни хорошего,
только мысль делает вещи такими,
какими они нам кажутся».-
Я не просто его боялась. Это был не тот страх, который возникает в темной комнате или при мысли о смерти. Он меня пугал совсем по-другому. Это даже не страх жертвы перед маньяком, это какой-то суеверный ужас и понимание, что он сломает меня изнутри, проедется по мне танком. Я никогда больше не стану прежней. Ведь по-настоящему жутко потерять личность, а не девственность, от которой избавиться было попросту не с кем. А с Огинским казалось, что от каждого его прикосновения я не просто ее лишаюсь, а он пачкает меня чем-то, от чего я никогда не отмоюсь, а возможно, и не захочу отмыться.
Мне было страшно стать рядом с ним никем. Он стирал меня прежнюю, заставляя подчиняться его воле. Самыми омерзительными методами, какие только существуют. Стоит передо мной весь из себя холеная чистота и животная сексуальность. Каждое движение, как у хищника, каждый жест направлен на то, чтобы ломать, понукать и ласкать. И его красота. Зрелая, самоуверенная, цинично-пошлая. Та красота, от взгляда на которую понимаешь, скольких он раскрошил и превратил в ничто своими играми, ласками, голосом и взглядами. Одет в вишневую рубашку с закатанными по локоть рукавами, белый галстук и белые штаны. От него веет властью, огромными деньгами и сверхсамоуверенностью. Возомнил себя Богом или Дьяволом и переставляет людей как пешки на доске своей жизни, которую ставит прежде всего.
Когда поняла, что он все обо мне знает, стало зябко. Меня в его присутствии лихорадило даже без температуры. Мне впервые хотелось пребывать в болезненной ломке и сгорать от жара, чем прийти в себя и увидеть его, ненавистного до такой степени, что от одного звука его голоса по самой кромке позвоночника змеилась дорожка огненных искр ярости. Притом я совершенно не была уверена, что это искры именно ненависти, а не трепета… перед этой самоуверенной сволочью с глазами психопата и улыбкой дьявола.
А еще на меня никто никогда так не смотрел. Я такой голод видела лишь в глазах наркоманов, которых привозили к нам в дичайшей ломке. Они точно так же смотрели на шприц в моих руках. И мне было жутко, что он хочет не только мое тело. Он хочет всю меня.
– Я сделаю вид, что этого «нет» я не слышал. И мы начнем сначала. Мы ведь не хотим, чтоб тебе было больно, правда?
Нееет, он хочет. Я видела по этим тигриным глазам. Он жаждет, чтоб мне стало больно. Он жрет мои эмоции, как каннибал обгладывает мясо с человеческих костей. И он знает, как мне причинить боль, а я еще не знаю ни единой его слабости и бывают ли они у таких чудовищ, как он. А он знает каждую точку, на которую можно надавить так, чтоб я разрыдалась от душевной боли. Дернул одеяло изо всей силы, отшвырнул на пол и стащил меня с постели, но прежде чем поставить на пол, стиснул мою талию и осторожно опустил босыми ногами на свои мягкие замшевые туфли. Осмотрел с ног до головы, заставив подобраться, когда глаза опустились к вырезу на груди.
– Похудела. Мне нравилось больше раньше.
– Да? Тогда я перестану есть вообще!
Проигнорировал мой ответ и провел пальцами по прядке волос у щеки.
– Распусти волосы, Сеняяя.
Как же ненавистно звучит мое имя его голосом. Как же неправильно, грязно. Я ведь мечтала, что я с ума буду сходить, когда его прошепчет мой любимый человек. И как распущу свои волосы… но не для Огинского. Ни разу не для него. Мне невыносимо захотелось нарушить обет и постричься налысо.
– Нет, – глядя прямо в глаза.
– Строптивая и упрямая. А ведь я накажу.
Как еще можно меня наказать? Хуже, чем уже есть, быть не может. Но я ошибалась, еще как могло. Он вытащил шпильки из моих волос и распустил их сам.
Его пальцы медленно перебирали пряди. Он искренне ими любовался, мне кажется, так ребенок рассматривает новую игрушку, трогает ее, ощупывает, оценивает, в каком месте сломать. Пропускает волосы сквозь пальцы, наблюдая, как они протягиваются по пальцам и переливаются в солнечном свете. Я любила, когда трогала мои волосы мама. Никто другой к ним так не прикасался, а сейчас по коже головы ползли мурашки, и я, подняв на него взгляд, тут же опустила глаза. Я просто не могла вынести этот голод в его взгляде. Он меня пугал до дрожи во всем теле. Мне казалось, это глаза сумасшедшего. И вдруг пальцы Огинского сильно сомкнулись на затылке на моих волосах, так сильно, что на глаза навернулись слезы. Рывком дернул вверх, вынуждая встать на носочки.
– Развяжи мой галстук.
Голос по-прежнему спокойный, вкрадчивый и смотрит сначала в один мой глаз, потом в другой.
– Мне больно, – тихо, стараясь не дернуться и не впасть в истерику.
– Я знаю, малышка, – почти лаская голосом, – а ведь может быть еще больнее. Развяжи. Будь послушной девочкой.
Я закопошилась непослушными пальцами в его узле. Боже, я их завязывала последний раз папе. Развязала, продолжая смотреть ему в глаза.
– Умница, сними и завяжи на своей шее.
– Неееет, пожалуйста.
Стало не просто страшно, а страшно до дикой дрожи. Его бровь приподнялась, и он поднял меня за волосы еще выше.
– Ты знаешь, как меня зовут?
Я кивнула, стягивая дрожащими пальцами с него галстук и надевая себе на шею, пытаясь завязать и стараясь не всхлипывать от страха. Он нарастал волнами и вводил меня в панику. Барский отпустил мои волосы и сам затянул на моей шее галстук петлей.
– Скажи мне – да, Рома.
Я отрицательно качнула головой, и в этот момент меня резко развернули лицом к кровати, сдавил галстуком шею так, что стало нечем дышать, и я впилась в материю дрожащими пальцами.
– Страшно, малышка? Когда человек боится, он становится покладистым и согласным на многое. Почему-то по-хорошему человеческая натура понимает плохо. Я думал, ты окажешься умнее, но я ошибся. Мы будем исправлять мои и твои ошибки по одной. А теперь скажи мое имя.
Я упрямо закусила губы. Черта с два я сделаю, как ты хочешь. Ты не превратишь меня в безропотное трусливое животное.
– Говори, – сильнее затянул петлю, заставляя широко распахнуть глаза, перед которыми идут маленькие точки, и дышать так тяжело, но еще возможно, он шепчет мне в затылок, пальцы задирают мою ночнушку на бедра, поглаживая ноги и между ними. Закрыла глаза, дыша со свистом. Дернулась, когда почувствовала его член на своей пояснице как раз в ложбинке между ягодицами.
– Дураа… какая же ты дура, – покусывает мою шею и за живот прижимает к своему члену, удерживая за галстук как за ошейник сзади. – Мне ведь нравится, когда ты сопротивляешься. Сладкая маленькая девственница. Я возьму каждую из твоих дырочек, каждую… нежно, сильно, иногда больно. Ты будешь умолять меня не останавливаться.
– Никогда!
Он терся о мои ягодицы и сильнее сжимал мое тело, а я молилась, чтобы это закончилось побыстрее. Пусть оставит меня в покое, пусть не трогает меня, не шепчет своим голосом, не заставляет дрожать.
– Имя
– Неееет…
– Женские рты предназначены не для разговоров, а мы слишком много разговариваем, Сеня. И мне надоело давать тебе шанс за шансом. Я заставлю тебя выполнить каждый из пунктов договора.
И он был прав, я пожалела об этом “нет”. Очень сильно пожалела, потому что в следующую секунду он поставил меня на колени, развернув лицом к себе и, продолжая держать сзади галстук на моей шее, надавил пальцами другой руки на мои скулы так сильно, что я невольно охнула. Перед глазами покачивался его член, чуть блестящий от смазки на головке, покрытый узловатыми венами, бугрящимися под тонкой кожей. Стало не просто страшно, а до ужаса дико. Я уже поняла, что он заставит меня делать. К горлу подкатил ком.
– Еще одно «нет», и я превращу эти минуты в ад для тебя. Держи рот широко открытым, Сеняяя, и все твои зубки уцелеют.
– Ромааа, – всхлипнула я, пытаясь избежать этого унижения.
– Тццц, уже поздно. Я хочу вытрахать из твоего ротика все твои долбаные «нет».
*********
Я смотрел на ее лицо с огромными глазами, блестящими от слез. Обрывки весеннего неба после дождя. Я не понимал, что больше испытываю – восхищение ее красотой или глухую ярость за бессмысленное сопротивление.
И меня трясло от ярости, похоти и опять вернувшегося щемящего чувства, которое мне до дрожи не нравилось. А член казалось разорвет только от одной мысли, что он окажется внутри ее розового рта. Да просто коснуться ее опять. Наваждение. Гадское наваждение, от которого трясло похлеще, чем от ломки перед новой дозой наркоты. С дурью я познакомился еще в универе. Попробовал, но не подсел. По причине ненависти к любого рода зависимости. По той же причине я никогда не напивался, курил пару сигар в день для удовольствия. И меня раздражало, что тянет к этой маленькой дряни с бешеной силой. В руках держать себя не выходит. Сам не понимаю, почему не могу просто ее отпустить. Никаких огромных денег она мне не стоила. Мелочь. Но от мысли, чтобы дать вот так просто уйти, все скручивается внутри, и я буквально слышу рев – МОЕ! Раньше такого никогда не было. Ни с одной женщиной. Ведьма золотоволосая все внутри перекромсала за эти дни. Я пока не знал, как вся эта херня называется, но то, что эти чувства к ней нездоровые, понял, едва только первую ломку по ней ощутил еще в Италии.
Можно трахнуть и вышвырнуть на хер, или не трахать и вышвырнуть на хер. Я же так делал. Всегда. Просто забыть, и все. Жизнь своим чередом пойдет. Как раньше. Молчала б она как миленькая. Слова б никому не сказала. Но как раньше не хотелось. Как раньше казалось скучным, серым и мертвым. Все эти пять дней, когда она за стеной металась в лихорадке, когда врач к ней приходил и после визита шел ко мне отчитываться. Я привык, что она там. Я привык просыпаться и знать, что она в доме. Быстро. Так дьявольски быстро привык, и это делало меня каким-то ничтожно маленьким в собственных глазах, жалким. Наверное, я так же радовался, когда мать приезжала в наш дом, а потом запирался в комнате и рвал на части подаренные ею игрушки, потому что за все те дни, что она была рядом, ее никогда не было рядом со мной. Ни к чему нельзя привыкать. Я ничего никогда не коллекционировал. У меня не было любимых исполнителей, цветов, домашних животных. Никого и ничего, к чему можно привыкнуть. Может, потому что я чокнутый ублюдок, а может, потому что я самодостаточен. Меня устраивало и то, и другое. Два раза за время ее лихорадки заходил к ней и боролся с желанием вызвать Антона и отправить к такой-то матери из своей жизни. Но так и не отправил. Приказал комнату ее топить посильнее и, едва проснется, чаю ей принести.
И сейчас сам смотрел на нее, и меня трясло всего от едкой жажды обладать. Испробовать ее всю. Злит и в то же время крышу рвет от этих эмоций. Повел членом по ее губам и застонал, как от боли, не смог сдержаться, а у нее слезы по щекам потекли. Твою ж мать. Ни черта эротичного я в этом не увидел. Член колом стоит, а водраться ей в рот не могу. Адски хочется, и что-то держит. Сильно, цепко впиваются мне в глотку какие-то шипы и вонзаются глубже и глубже. Я верчу головой, пытаясь избавиться от проклятых иголок. Сжимая ее затылок и свой член у основания, вожу по ее губам, меня всего трясет похлеще, чем в лихорадке. По спине пот градом катится.
– Не надооо, я не могу… пожалуйста… мне плохо. Я никогда… не надоооо.
Так жалобно, так… Бл*дь, да что ж она со мной делает? Сучка такая. Голосом своим, телом этим идеальным, губами своими свежими. Такими свежими и мягкими на вид. От осознания, что ее так никто и никогда, шипы стали впиваться острее, до крови, перекрывая кислород уже мне. Всего один толчок до грязи. Один маленький толчок, и она просто станет девкой с моим членом во рту. И дальше я побываю в ней везде. Стоит лишь взять один раз. Утолить эту жажду, и меня отпустит. Секунды тикают и бьют меня по затылку короткими, но меткими ударами. Глаза в глаза. Она внизу, на коленях, смотрит, как на самого Бога или Дьявола, даже руки свои маленькие вместе сложила.
Смять цветок, пройтись по нему грязными сапогами или оставить себе, чтобы каждый лепесток обрывать постепенно, смакуя нежный аромат? Я отражаюсь в ее зрачках сквозь хрусталь слез, и перед глазами совсем иная картинка, где она держится за мою плоть и исступленно ее сосет… Добровольно, мать ее. Вот, чего я хотел. ДОБРОВОЛЬНО! Я никого и никогда не насиловал, а с ней превращался в невменяемого маньяка. Я шлюхам платил за то, чтобы они играли со мной в то, чего, бл*дь, не существует. В гребаную любовь. Чтобы я с ними ни делал, они кончали подо мной и хотели меня, или делали, мать их, вид, что хотят. А она… она меня ненавидела, и от ее ненависти со мной происходило что-то невыносимое. Мне хотелось причинить ей адскую боль, разорвать на куски… и каждый раз я не мог этого сделать. И сейчас не смог, но и уйти с разрывающимся от боли членом не собирался.