Я что-то спрашиваю, и она отвечает. Мой разум продолжает общение, а слепые глаза видят совсем иные картины. Видят лицо – тонкое и бледное. Видят ядовито-бирюзовые куски моря, россыпь веснушек на щеках и на плечах, открытых осеннему ветру. Если я протяну руку, я могу ощутить шелковистость ее кожи, почувствовать ее волосы, тронуть золотистые ресницы, провести пальцами по губам. Она ведь сейчас живая. Стоит в нескольких метрах от меня. Если зарыться лицом в изгиб шеи, туда, за ушком, я почувствую запах тела. Он там сильнее всего. Он там настолько сумасводящий, что у меня сводит скулы от желания сделать это прямо сейчас.
Отрезвил запах роз. Ворвался в мою эйфорию, водрался в мой сон наяву и заставил проснуться, ощутить, как возвращается боль и ноет ампутированное сердце. Его ошметки раскиданы где-то там среди этих кустарников. И я все еще цепляюсь за иллюзию, за похожий голос, за похожий образ. Пока он окончательно не тает, и меня не накрывает огненной волной, выжигая любой след иллюзии.
Мне надо, чтоб она ушла… чтоб этот суррогат исчез, иначе я способен его разломать на куски.
И броситься туда, в запах роз, в шипы, которые колют пальцы, дерут их до крови, заставляя чувствовать себя живым среди царства ее мертвых роз. Сожрать эту боль и этот запах, подавиться им, набить полный рот лепестками. Жевать их, ощущая сладкую горечь во рту, отрезвляя себя, вырывая из плена иллюзий, глотая собственную боль.
Но она не утихает. Она царапает сердце. И запах роз смешивается с запахом ландыша. И отчего-то второй сильнее первого. Он настоящий. Не мертвый. Он живой, и он совсем рядом. Навязчиво лезет везде, пробивается сквозь запахи ужина, сквозь ароматы сырости и пожухлых листьев.
Вернулся к себе. Расстегнул рубашку, выдернул ремень из штанов и сдавил кожу изрезанными и исколотыми пальцами. И перед глазами Девочка, опрокинутая на капот машины… ее белые ягодицы со вздувшимся рубцом от удара. Возбуждение и злость, смешанные с болью в адский коктейль, вспороли вены кипящим адреналином. И я опять гонюсь за суррогатами… за обезболивающим. С ума схожу постепенно и везде вижу ЕЕ. В прислуге. В шлюхе… Везде. Черт бы меня подрал!
ГЛАВА 19
Относить ему завтраки – это какой-то интимный ритуал, и я настолько начала ждать каждое утро, что подскакивала раньше будильника. Одевала Волчонка в садик, выводила к машине и бежала обратно в комнату – одеваться, собираться. Да, как на свидание. Меня засасывало в эту опасную игру под названием – Захар Барский. Я не просто играла с огнем, я влезла в него совершенно голая и стояла босыми ногами на углях, и при этом совершенно наивно и глупо надеялась, что я не сгорю.
Его отношение ко мне изменилось. С того дня, как он познакомился с нашим сыном, Барский стал каким-то другим. Он был похож на того Захара, который жил со мной почти целый месяц перед нашим расставанием. Тогда я его узнала совсем с другой стороны, узнала, как он может улыбаться, как может доводить до истерического смеха своими шутками, узнала, каким заботливым бывает этот мужчина и как нежно умеет любить или притворяться, что любит. Захар никогда не говорил мне о любви и запрещал это мне. Каждый раз, когда я пыталась сказать ему заветные слова, он обрывал меня, прикладывая палец к моим губам.
«Неееет, не надо все портить, Девочка. Это слово придумали идиоты, которые ни черта не смыслят в этой жизни. Не разочаровывай меня, ведь я только начал верить, что в твоей маленькой головке присутствуют мозги. Никакой любви. Само слово вызывает у меня истерический смех».
Отрезвлял, как ушатом холодной воды, и в ту же секунду так неистово ласкал мое тело, так жадно брал меня, что я забывала обо всем, даже об этих словах. Что это, если не любовь? А это была игра, которая скоро наскучила мэру, и он избавился от надоевшей игрушки… Потом, конечно, я еще долго ненавидела его за эту человечность и за то, что посмел показать мне, каково это – что-то значить для такого, как он.
Но сейчас я снова забывала об этом. У Барского была редкая способность очаровывать людей, если он этого хотел, привораживать и гипнотизировать своей харизмой, заставлять их млеть от восхищения, от дикого восторга, что ЕМУ интересно проводить время с такой серостью, как я. Слепота совершенно не мешала Барскому оставаться таким же властным, величественным и неприступным. Оставаться на своем пьедестале, вокруг которого всегда толпились обожающие его фанаты. А ведь я была одной из них… Глупой, раскрывающей широко рот на каждое его слово, преданной и сумасшедшей фанаткой, по спине которой не раз прошлись хлыстом, а потом проехались танком, а она выползла из грязи и ползла за своим кумиром следом, внимательно следя, чтобы этой грязью не заляпало его самого.
Но кто вспоминает об этом, если утром Барский отвлекается от своего ноутбука и встречает меня своим извечным:
– Доброе утро, Татьяна. Я тебя ждал. Позавтракай со мной.
Когда он сказал это впервые, я застыла как вкопанная. В то утро я принесла ему извечные гренки и шахматную доску под мышкой. И эти слова ввели меня в ступор. Он произнес их так по-настоящему, так обыденно, так невероятно просто.
Ждал меня… Неужели это правда?
– Я…я даже не знаю.
– Что ты не знаешь? Садись со мной пить чай и есть твои гренки. Я, кстати, говорил тебе, что они чертовски вкусные?
– Не говорили… но я догадалась.
Улыбнулся открыто и искренне, и светло-голубой лед заискрился, как будто на солнце. И я завороженно смотрела в его глаза, и сердце отнималось, а потом снова билось с утроенной силой. Как это удивительно и все же унизительно. Погладил взглядом, как собачонку, и я уже захлебнулась от счастья… и ничего не могла с этим сделать. Разум отказывал напрочь.
– Догадливая какая. Присаживайся. Наливай чай.
– Там…там одна чашка.
– Я, как истинный джентльмен, уступлю ее тебе.
Потом я всегда приносила две чашки. Одну ему и одну себе. Когда я положила перед ним шахматную доску, и он прошелся по ней кончиками пальцев, я увидела, как Захар чуть повернул голову вбок, слегка улыбаясь одним уголком рта. Ему понравилось, то, что я сделала. Потрогал первый квадрат, вздернув одну бровь.
– Когда ты успела так выучить язык слепых?
– Я быстро учусь. Всему.
– Действительно, быстро. Прочти, что здесь везде написано.
Я повела пальцами по доске, а он вдруг накрыл мою руку своей, и меня подбросило, как от удара током. Невинное прикосновение. Ведь до этого он касался всего моего тела, но вот это прикосновение оказалось острее любых самых интимных ласк совсем недавно.
– Зачем тебе это?
Сдавил мою кисть так сильно, что у меня почернело перед глазами.
– Что?
– Вот это все. Чай, гренки, шахматная доска, язык слепых?
– Чай и гренки вы приказали, а доска… вы говорили, что будете учить моего сына играть в шахматы. Он очень этого ждет и…и ему больше не с кем… У него нет, – голос дрогнул, и я попыталась выдернуть руку из ладони Барского, но он не дал, – у него нет отца, и общение со взрослым мужчиной пойдет ему на пользу. Он говорил о вас целый вечер.
– Правда?
Барский слегка ослабил тиски, и я медленно выдохнула.
– И что он говорил обо мне?
Тон изменился, и взгляд снова потеплел. Лед начал таять.
– Что вы похожи на волка. Умного и очень сильного. Что он хочет вырасти и стать таким, как вы.
Барский усмехнулся и выпустил мою руку, отвернулся к окну.
– Так и сказал?
– Да… так и сказал.
– Однажды меня уже называли волком… Чертовски давно. Совсем в другой жизни.
Сердце болезненно сжалось и тихо-тихо забилось снова.
– Кто называл?
– Одна девочка.
– Ваша дочь? – едва слышно спросила я, чувствуя, как перехватывает горло, словно спазмом.
– Нет… Просто моя девочка.
– Ваша?
– Скорее, ничья, – ответил сам себе.
Я старалась дышать ровно, старалась не всхлипнуть и ничем не выдать своего дикого волнения, не дать ему услышать в моем голосе слезы. Но он и не слышал. Он вдруг ушел в себя, куда-то глубоко в свои льды, и я видела, что эти льды как будто плавятся, как будто корчатся под яркими лучами солнца, и это причиняет ему боль. Или мне кажется. Больше он ничего мне не сказал. Я для него исчезла. Попятилась к двери, но Захар резко обернулся.
– Я тебя не отпускал. Садись. Я хочу, чтоб ты поела со мной. И приведи вечером своего сына. Если обещал – значит научу играть.
– А меня научите?
– Бесплатно? Я разве похож на кого-то, кто занимается благотворительностью?
Выдохнула и тихо извинилась.
– Научу, если ты поможешь мне с этим дурацким языком Брайля. То ли у меня пальцы со слоновьей шкурой, то ли мозги не так заточены, но эти проклятые точки никак не хотят выстраиваться в моей голове.
От радости перехватило дыхание. Как неожиданно. Я до сих пор не могу привыкнуть к его контрастности и непредсказуемости.
– Помогу. Это легко. Вы быстро запомните. У меня даже есть алфавит и очень удобная программа для компьютера.
– Даже так? – снова эта ухмылка, и я не понимаю – он доволен или злится. – Как ты серьезно подошла к устройству на работу. Всегда такая ответственная?
– Да… всегда. Я ведь с детьми работала. Без ответственности никак.
– И кем ты работала?
– Аааа..эммм, тренером по танцам.
– Как интересно. – снова какое-то легкое замешательство с его стороны, уход в себя на мгновения и потом опять возврат ко мне.
Пока мы ели, Барский задавал вопросы о моей жизни в деревне, кто я и чем занималась. Врать было опасно, он мог послать туда кого-то, чтоб узнали, и я говорила почти правду. Даже сказала, что у Устиньи появилась не сразу, а жила до этого в городе. Он выспрашивал о танцах. Ему почему-то это было дико интересно. Он словно удивлялся всему рассказанному мной и иногда с каким-то неверием качал головой.
– Невероятно. Все это как-то…. невероятно, – смеется и качает головой, отпивая чай.
– Что? Вы мне не верите?
– Почему? Верю. А разве должен не верить? Ты в чем-то мне солгала?
– Нет. Не солгала. Вы ведь можете проверить.
– В том-то и дело, что могу. Умная девочка… – выдохнул и поставил чашку на стол, – ты просто очень мне кое-кого напоминаешь.
Осторожно, словно ступая кончиками пальцев на его хрупкий лед:
– Кого? Ту…ту девочку?
Он кивнул и сдавил пальцами десертную ложку.
– Она тоже умела танцевать… красиво танцевать. Жить в танце.
Его опять уносило, как будто он видел то, что говорит. Видел в своем «в никуда» танцующую… МЕНЯ!
– И где она теперь?
– Ее нет, – голос сорвался, и ложка звякнула о край чашки, – она теперь танцует там, – кивнул головой куда-то наверх, – не для меня.
– Она…она умерла? – и следующий вопрос вырвался сам собой, и я себя за него возненавидела. – Вы ее любили?
Он ничего не ответил. Его лицо исказилось, и он весь дернулся, как от резкого удара. Я прикусила губы, чтобы не задавать еще вопросы. И не могла понять – ему эти воспоминания причиняют боль от того, что он ее (меня) ненавидел, или… или ему больно, что меня нет? Но этот вопрос так и остался без ответа.
***
Теперь мы завтракали вместе каждый день. Потом он открывал ноутбук, и я помогала ему с очередным уроком по Брайлю, а он учил меня играть в шахматы. В эти моменты я забывала обо всем. О том, что он сделал со мной и с моей жизнью, о том, что у волчонка нет отца и сам Барский желал ему смерти, едва узнал о нем. Глядя на них обоих, на то, как радостно смеется наш сын, когда Барский ему поддается и тот выигрывает. С каким восхищением смотрит на Захара, и тот рассказывает ему какую-то поучительную историю. Боже, у него их было так много, что я не знала – он придумывает их или на самом деле где-то слышал или читал.
– А давай обыглаем маму? Она у меня вечно выиглывает!
– А давай!
Когда Волчонок нагло влез к Захару на колени, я бросилась к ребенку и схватила его под мышки, стягивая с колен Барского. Такая наглость меня просто поразила и даже напугала.
– Ты что творишь? Кто тебе разрешал? Это что за наглость такая?
Барский вдруг схватил меня за руку:
– Спокойно. Я разве что-то сказал или запретил? Не надо за кого-то решать!
И потом уже обращаясь к Грише с улыбкой спросил:
– Она всегда такая нервная и злая?
– Нет. Только когда ты лядом. Она на меня злится!
– Ну она ревнует тебя ко мне. Боится, что я тебя у нее утащу, как злой и страшный волк.
– Ты не стлашный!
– А какой?
– Ты сильный и очень холоший!
– Как волк?
– Дааа! Как волк! – восхищенно подтвердил Гриша.
– Но волки хорошими не бывают. Они опасные хищники.
– А ты холоший!
Захар расхохотался и усадил своего сына к себе на колени, а я прижала руки к груди и изо всех сил сдерживалась, чтобы не зареветь. Как же потрясающе они смотрятся вместе и как сильно похожи. И Захар… рядом с Гришей он совсем другой. Он словно и не он вовсе. Я его таким никогда не знала и даже не подозревала, что он может таким быть.
– Садись. Сейчас мы будем у тебя выигрывать. Готова?
– Это мы еще посмотрим!
Они выиграли. Все три раза. Потом приехал Макар, и Захар уединился с ним в кабинете. Но перед этим попросил меня спуститься с ним вечером в сад.
Вначале я шла где-то сбоку, подсказывала начало ступеней, где стена и бордюры. Ступала рядом и не сводила с него глаз. Пожирала грозный профиль, густую седоватую бороду, чувственный изгиб губ, хищный нос с горбинкой и широкие, тяжелые веки светло-ледяных глаз, его большой и высокий лоб с зачесанными назад волосами. Какая адская сила и энергия живут внутри него, бурлят и кипят, как огненная лава – затаилась под коркой льда и внушает дикий страх, что однажды вырвется наружу и сожрет меня, и даже костей не оставит.
Так засмотрелась, что подвернула ногу и чуть не упала, невольно схватилась за Барского, а он подхватил и сдавив прижал к себе, чтоб не свалилась мешком к нему под ноги. Это был самый дикий и невероятный момент за все последние дни. Так близко… так невыносимо близко, что у меня закружилась голова и я…. я не сделала ни одной попытки освободиться, а он не разжимал руки, держал за талию под толстой кофтой, которую отдала мне Раиса для этих вечерних прогулок. У меня не было ничего из теплых вещей.
– Кто из нас слепой? – спросил хрипло и подался чуть вперед, словно принюхиваясь к моим волосам. Он них несет этим ужасным ландышевым шампунем, и мне неловко, что он почувствует это. Но Барский не торопится отпускать, и да… он принюхивается ко мне, а я даже не дышу. Впилась в его плечи обеими руками и не хочу отпускать мгновение. Оно слишком долгожданное, слишком настоящее, чтобы его разрушить.
Подул ветер, и Захар вдруг отпрянул от меня, сам разжал пальцы. Даже оттолкнул от себя, не сильно, но с какой-то едва скрываемой злостью, пошёл быстрым шагом в сторону роз.
– Иди спать! Все! Прогулка окончена! Я хочу побыть один!
Вот так резко, словно звонкие пощечины. Конечно. Ободранка деревенская. Прислуга. Но не ушла. Так и смотрела, как он опять к своим розам пошел.
Присел на корточки, трогал их руками, гладил. Что-то шептал. И…и меня вдруг ослепило ревностью. Дикой ревностью к этим проклятым цветам и той, для кого они посажены. Он ведь кого-то вспоминает, когда трогает их. Одну из своих любовниц? Или жену, которая его бросила и вышла за его друга?
Хотела уже взбежать по ступенькам, но он вдруг обернулся ко мне и позвал меня.
– Не ушла еще? Знаю, что не ушла. Ты спрашивала – умерла ли она? Да, умерла. Она умерла. Эти розы посажены здесь для нее. Их ровно столько, сколько исполнилось бы ей сейчас… если бы она была жива.
Я сжала руки в кулаки и сильно зажмурила глаза, так сильно, что они заболели и перед ними пошли разноцветные пятна.
– А теперь убирайся. Пошла вон! Я хочу побыть здесь один. Ты мне мешаешь!
Я бежала прочь, бежала по ступеням наверх и рыдала, меня трясло, меня лихорадило с такой силой, что казалось, я не выдержу этой лихорадки. Это ведь не могло быть правдой. Он не мог меня помнить… не мог быть таким. Не мог сажать здесь свои розы ради меня. Он же Монстр! Он не умеет любить. Не умеет жалеть и чувствовать.
***
Утром, после того как я посадила Гришу в машину и помахала ему рукой, за мной пришел Макар. Он сказал, чтоб я одевалась. Хозяин хочет со мной куда-то поехать.