– Расслабьтесь, – сказал профессор. – Кресло само примет нужное положение. Просто откиньтесь назад. Вот так. Руки – обязательно на подлокотниках.
Я перестал сопротивляться и расслабился. Кресло мягко изменилось, подстроившись под меня – подголовник не мешал, но аккуратно поддерживал голову, руки сами легли на подлокотники. Мне никогда не было так удобно. Кресло необъяснимым образом угадывало мои желания. Я почувствовал, что засыпаю. Даже голос профессора зазвучал тише, чем раньше.
– На самом деле, – говорил он, – в этом нет ничего страшного, совершенно ничего. Там, – профессор провел рукой по триптиху, – совсем нет страха. Это, если хотите аналогий, похоже на сон – вы просто уснете и проснетесь. Это как сон, в котором время – другое. Для вас пройдет час, здесь – пару секунд.
Профессор щелкнул пальцами.
Я и правда с трудом боролся со сном.
– Это звучит… – пробормотал я.
– Пугающе? Вовсе нет. Ведь то же самое происходит и в обычных снах, разве не так?
– Я плохо помню свои сны, – сказал я.
– Этот вы запомните, – улыбнулся профессор.
Я устал сопротивляться, закрыл глаза и – едва не провалился в вязкий окутывающий сон.
– А вы неплохо подготовились! – рассмеялся профессор. – Но я еще не закончил.
– Целый час? – спросил я, вспомнив его слова. – Но что…
– Это, конечно, не совсем верно. У нейролинка нет привычного нам ощущения времени. Если вы боитесь, что вам станет скучно…
Профессор усмехнулся.
– Просто делайте то, о чем я рассказывал. Вы, надеюсь, слушали меня внимательно?
– Конечно.
– Это как лабиринт, – продолжал профессор, – только совершенно не сложный. Вы можете выбрать любую дверь, любой выход – и ваш выбор всегда будет правильный.
– Да, я помню, вы говорили, – сказал я.
– Есть еще один момент, – сказал профессор.
Он оставил в покое триптих и зачем-то встал позади, упершись руками в спинку кресла. Я не видел его лица, но слышал голос – отчетливый и в то же время тихий. Он вводил меня в транс, нашептывая в ухо гипнотизирующие заклинания.
– В конце любого сна вам нужно проснуться. В обычном сне вы просыпаетесь сами, но здесь, – голос профессора затих, почти сошел на нет, – здесь все иначе.
– Что вы имеете в виду? – Я попробовал повернуться, но профессор остановил меня, обхватив мою голову и зафиксировав ее на подголовнике.
– Нет, не двигайтесь! Терминал уже работает.
– Как работает?
Я непроизвольно дернулся.
– Спокойно. Первое подключение всегда медленное. Это действительно как сон. Вы же хотите спать? Просто сидите. Расслабьтесь. У вас ведь так хорошо это получается.
Я кивнул – вернее, попытался кивнуть, но не смог даже пошевелиться. Голос профессора совсем затих. Я был уверен, что он бесшумно отдаляется, плавно отступает в другой конец комнаты.
– Вас, конечно, всегда можно разбудить, – говорил профессор, – но ведь лучше, когда просыпаешься сам, правда? Для этого обычно используют специальное слово. Вроде голосовой команды. Вам нужно придумать, произнести это слово и…
– И что это за слово? – пробормотал я; мне было уже тяжело говорить.
– Вам нужно выбрать самому. Это должно быть что-то личное, важное. Что-то такое, что имеет для вас особенное значение. Просто произнесите это слово, я введу его в интерфейс и… пожелаю вам спокойной ночи.
Голос профессора доносился издалека и казался искаженным, его загадочным образом преломляла сгущавшаяся в комнате темнота. Я чувствовал спокойную усталость, медленно проваливаясь во мрак невесомости, но это уже не пугало.
– Слово? – повторил я. – Любое слово?
– Да, – послышалось из темноты. – Только выбирайте быстрее.
Я понимал, что остается один последний вздох, одно последнее мгновение.
Слово.
Оно тут же высветилось передо мной. Ведь все было так очевидно и просто. И дрожащим от слабости голосом я произнес…
79
– Лидия!
Я выкрикнул ее имя в пустоту, пробудившись от пустого и черного сна.
Я лежал на затянутой пленкой кровати, в непроницаемой, похожей на контузию тишине. Не слышалось даже сдавленного шипения воздуховодов. Однако дышать было легко – я набрал полную грудь холодного искусственного воздуха, от которого кружилась голова.
Потом встал с кровати.
Где-то далеко, в плотно обступавшей темноте, тускло поблескивал красный огонек камеры наблюдения. Я приблизился к нему, и темнота сомкнулась – не было ни жесткой кровати, ни стен – только бледный, мерцающий светодиод над невидимой дверью, единственный ориентир.
Осторожно, боясь оступиться, сорваться во тьму, как канатоходец, я приблизился к горящему огоньку. Пол странно покачивался, и мне приходилось размахивать руками, чтобы удерживать равновесие, однако я не сдавался.
Когда до огонька оставалось пару шагов, я замер, упершись в невидимую преграду. Красный глаз безразлично смотрел поверх меня, умудрившись разглядеть что-то в глухой темноте. Я невольно обернулся, решив проследить за его электрическим взглядом, и в ту же секунду раздался короткий щелчок.
Камера отключилась.
78
Лида оделась так же, как в институт – в теплый свитер с высоким пушистым воротником, обтягивающие джинсы и сапожки с меховыми отворотами, изящные, но теплые не по сезону. Она поприветствовала меня уставшей улыбкой и замолчала. Я никак не мог ее разговорить.
– Что-то случилось? – спросил я.
Лида, казалось, едва могла меня узнать.
– Все в порядке. Просто устала.
Она остановилась и, закрыв глаза, подставила лицо холодному осеннему ветру.
– Если я засну во время сеанса, не забудь меня разбудить.
Мы опять шли молча. Лида держалась в стороне от меня. Ее сумочка покачивалась на плече, создавая преграду между нами.
– Наверное, это будет интересно, – сказал я, устав от молчания.
Лида зевнула, прикрыв кулачком рот.
– Жаль, что ты не нашел настоящий планетарий. Не верится, что во всем городе нет ни одного.
– Все закрыты, – сказал я.
Вечернее солнце терялось в нагромождении кубических домов. Исполинские экраны на крышах, по которым обычно показывали суматошные рекламные постановки, застилала темнота. Город задыхался в плотном настоявшемся воздухе. В ранних сумерках даже огни проезжающих машин, отсветы в окнах и вспышки цветных светофоров раздражали глаза, нарушая мертвенно-спокойный, монотонно серый ритм, которому подчинялись под закат городские улицы.
Но мне было неспокойно.
Я потер плечи – не от озноба, от волнения.
– Холодно как стало, – сказал я.
Порывистый ветер, который мгновенно поднимался и затихал, когда по путям над нами проносился очередной маглев, развевал длинные волосы Лиды.
– Да, – сказала она.
– Погоди! – спохватился я. – У тебя ведь на следующей неделе? Нейроинтерфейс?
– Ага.
– Волнуешься?
Я попытался заглянуть Лиде в глаза, но она шла, отвернувшись от меня. Происходящее на другой стороне улицы интересовало ее куда больше, чем я.
– Да нет. Чего волноваться? Обычная вводная, оценок не ставят. К тому же ты мне все рассказал.
– А я очень волновался, – сказал я.
– Я знаю, – сказала она.
Она впервые посмотрела на меня и улыбнулась.
Мы остановились у перекрестка, загорелся зеленый, и сдавленный электрический голос принялся талдычить как заведенный, разгоняя спокойный вечерний сумрак – «можете идти», «можете идти», «можете идти». Мне хотелось взять ее за руку, но мешала похожая на портфель сумка, и ветер, внезапно сменивший направление, и прохожие, которым мы не давали пройти.
– Идем? – спросила Лида, и тут погас светофор.
– У нас еще час, – сказал я.
– Никогда не была в этом звездном театре, – сказала она.
Мы стояли рядом у перекрестка, а я не решался коснуться ее руки. Я вдруг подумал: а ведь звезды – единственное, что нас объединяет. И технологический, куда поступают только те, кто хочет улететь с Земли. И «Патрокл», восходящий на высокую орбиту. И голограмма звездного неба, которую Лида всегда носила с собой.
В театре мы решили посидеть в забавном, похожем на музей космонавтики кафе, чтобы скоротать время перед началом сеанса. На стенах висели эффектные фотографии космоса, планеты, снятые с орбиты, яркие созвездия, как в карманной голограмме Лиды. В середине зала, на кубическом постаменте, лежал обломок метеорита – из никеля и железа, – похожий на маленький, изъеденный кавернами астероид, который, вопреки обычным распорядкам музеев, можно было трогать руками. Прежде чем сесть, Лида мягко положила на него ладонь – как бы слушая пульс, – и улыбнулась. Я заказал фирменные коктейли – со вкусом гвоздики и рома.
– Здесь забавно.
Лида пригубила коктейль и осмотрелась по сторонам.
В кафе были заняты почти все столики, но посетители говорили тихо, соблюдая негласные правила приличия. Возникало ощущение, что мы и правда сидим в музее – рядом с никелевым метеоритом и портретами планет.
Лида задумалась.
– Интересно, – сказала она, – а это настоящие фотографии?
– Думаю, нет. – Я задержал взгляд на широкоформатном снимке Земли, тонущей в темноте. – Слишком уж…
– Удачно получились? Да, возможно. Такие ракурсы и освещение. Хотя, может, просто обработаны.
– Может, – согласился я.
– И кстати, – Лида привстала из-за стола, пытаясь рассмотреть фотографии у дальней стены, – я что-то не вижу Венеры. Неужели убрали?
– Да ладно! – Я завертел головой. – Может, где-то еще висит?
– Нет.
– Странно. Вроде конфликт исчерпан. С чего им убирать снимки. Да и вообще…
– Это так пишут, что исчерпан. Как он исчерпан? Понятно, что они хотят суверенитет. Кому охота быть сырьевым придатком? С их-то экономикой сейчас. Лет через сто Земля станет третьим миром по сравнению с Венерой.
– Ты сгущаешь краски.
– Почему сгущаю? Я серьезно. Исчерпан? Нет. Конфликт будет исчерпан, когда Венера получит суверенитет.
– Не знаю. Мало ли чего они там хотят. Да и что будет-то на самом деле? Первая космическая война? Ты же сама писала…
– А жизнь часто похожа на скверную фантастику. Да и вообще зачастую обладает весьма странным чувством юмора.
– Чувством юмора? – не понял я.
– Ага, – ответила Лида, помешивая соломинкой коктейль, в котором плавали мелкие кубики льда. – Она ждет подходящего случая. В каком году у нас выпуск?
Мой коктейль из ромашки стал вдруг отдавать полынной горечью.
– Впрочем, я и правда стараюсь об этом не думать, – примирительно сказала Лида. – Подумаешь, какие-то фотографии.
– Но если они действительно убрали Венеру, – задумчиво произнес я, – то, что повесили взамен?
– Фотографии черного беззвездного космоса, – усмехнулась Лида.
– Пустоты?
– Ага, это было бы уместно.
Кубики льда вновь закружились в ее бокале.
Мы замолчали. В кафе стало шумно – люди за столами разговаривали громче, позвякивали бокалы, скрипели стулья.
Близилось начало сеанса.
– Надо бы нам для разнообразия походить по каким-нибудь другим местам, – предложил я, – без космоса. А то они постоянно напоминают… о том, о чем ты предпочитаешь не думать.
– Но я люблю звезды, – сказала Лида.
– Я тоже, – сказал я.
Лида подняла бокал.
– А еще я всегда так пьянею от рома.
Я улыбнулся. Мы смотрели друг другу в глаза, не говоря ни слова. Ее надоедливая сумочка свешивалась со спинки кресла – оставленная, ненужная, – а рука с тонким серебристым колечком лежала на столе. Я вздохнул и, отодвинув в сторону стоящий на пути бокал – уже наполовину пустой, с тающими кубиками льда, – потянулся к ней.
– А мы не опоздаем? – спросила Лида, убирая руку.
Мы не опоздали.
Большинство мест в огромном зале были заняты, и нам пришлось протискиваться между рядами, заставляя вставать устроившихся зрителей. Мы сели. Приглушили свет, и наши комфортные ложа – высокие, с вытянутыми подголовниками, как у кресел операторов нейроинтерфейса – плавно откинулись назад.
Мы лежали рядом. Лида беспокойно теребила лямку сумочки и хмурилась, глядя в черный купол над нами – невероятный экран в сотни метров шириной.
– Все в порядке? – прошептал я.
Лида быстро взглянула на меня и отвернулась.
– Я и не думала, что он такой большой, – сказала она.
– Именно так, как я себе и представлял, – сказал я, хотя пустой погасший купол тоже вселял в меня необъяснимый страх.
Послышался мелодичный голос ведущего – хорошо поставленный и ровный. Было трудно поверить, что это говорит живой человек. Нас приветствовали и просили подождать – через несколько секунд должен был начаться рассвет.
– Рассвет? – удивилась Лида.
Наконец зеленые таблички над дверями погасли, шепот в зале затих, перестали поскрипывать кресла.
Мелодичный голос напевно произнес:
– Проходят неуловимые мгновения, и на востоке, там, где еще совсем недавно сгущалась тьма…
Голос потонул, поблек в свете. Экран залило неестественное белое сияние, похожее на вспышку при химической реакции взрывоопасных веществ, и прямо над головами, из пустоты, выплыло багровое, как сгусток плазмы, Солнце, повиснув в воздухе, точно шаровая молния размером с дом.
Я невольно прикрыл глаза.
Кошмарное Солнце всходило, взлетало к вершине купола, оставляя после себя тонкий, поблескивающий искорками шлейф – как хвост от горящей кометы.
– Что за ерунда? – прошипела Лида.
Полимерный купол неба медленно заливал оранжевый свет, сгущаясь у горизонта – там, где стены сходились с потолком.
– В полдень… – прозвучал музыкальный голос.
Солнце пролетело сквозь рдеющие потолочные своды, и закатные краски, игравшие на куполе, потускнели. Купол принял голубоватый оттенок, изображая оглушительно пустое дневное небо – без облаков, без Солнца, но странно светящееся изнутри.
– Близится ве… – продолжал электронный ведущий.
Небо тускнело – кто-то осторожно снижал яркость экрана, давая отдохнуть глазам. Но потом у подразумеваемого горизонта вспыхнуло багровое зарево, и голографическое Солнце – уже не такое яркое, выгоревшее за стремительный день – вновь возникло из пустоты у нас над головами.
– Голографический проектор, конечно, впечатляет, – шепнула мне Лида, – но зачем все это нужно?
– Детям, наверное, нравится, – предположил я.
– Ага. Если человеку, всю жизнь просидевшему в подземелье, рассказать о смене суток, то он наверняка представил бы такую же ерунду.
Между тем наступила ночь. Купол над нами погас, истлело призрачное Солнце, и заведенный голос завел скучноватую речь о звездах, забавно растягивая слова.
– Это шоу длится уже сколько? Минут десять? – спросила Лида. – Нам пока что не показали ни одной звезды.
– Интригуют, – сказал я.
– Ага. Или проектор сломался.
Темнота, которая поначалу, после ослепительного рассвета и заката, давала приятный отдых глазам, угнетала. Было похоже, что мы просто сидим в огромном зале, где выключили свет, и слушаем утомительную запись чьей-то пафосной речи, доносившейся с разных сторон из спрятанных в стену динамиков.
Но потом появилась звезда.
Вернее, это был Марс – каким его иногда видно по ночам с Земли. Маленькая искорка вспыхнула над нами, и под аккомпанемент мелодичного голоса поплыла, подобно светлячку, в густой темноте.
– Одна, – прошептала, едва сдерживая смех, Лида.
Заиграла музыка – впервые с начала представления. Правда, тихие струнные переливы, скорее, подошли бы фильму о несчастной любви, чем сумрачной бессветной ночи, которую старательно воссоздавал проектор.
Появилась еще одна звезда – точнее, Венера (о чем не преминул сообщить незримый ведущий), – и две мерцающие песчинки завертелись над нами, как в водовороте, красиво взлетая ввысь.
– Две, – шепнула Лида.
Загорелись другие звезды – не такие яркие, тающие в искусственной ночи. Плавная электронная музыка зазвучала совсем жалобно и тоскливо, а причудливый танец тусклых искорок под черным куполом напоминал все, что угодно, но только не движение звезд, как пытался уверить нас ведущий.