Зная своего кузена, я был почти уверен, что мне придется не только заниматься его бумагами, но и вести все дела по дому. Трудно сказать, что больше повлияло на мое решение, любопытство или щедрое вознаграждение, но я немедленно принял приглашение и тут же написал об этом, боясь, что кузен передумает. В общем, уже через неделю я приехал к нему в дом, построенный в стиле датской формы: он представлял собой одноэтажное строение с резко выступающими фронтонами и крутыми скатами крыши. Хотя я и получил от кузена самые подробные объяснения, найти дом было весьма непросто, поскольку он находился почти в десяти милях от ближайшей деревушки под названием Тибури. Кроме того, жилище Амброза Перри стояло в стороне, к нему вела редко используемая дорога. Я даже побаивался, что не замечу ее, проскочу мимо и опоздаю к намеченному времени.
Дом охраняла немецкая овчарка, и хотя она сидела на цепи, вид у нее был довольно дружелюбный. Пока я шел к дому, поднимался на крыльцо и звонил, она неотрывно следила за мной, хотя и не сделала ни малейшей попытки подойти поближе, не залаяла и даже не зарычала. Внешний вид кузена, открывшего дверь, потряс меня до глубины души — настолько он казался худым и изможденным. Ни следа не осталось от того цветущего, здорового и румяного мужчины, с которым я расстался почти четыре года назад, и теперь передо мной стояла лишь его бледная тень. Мне даже показалось, что исчезла и его сердечная искренность, хотя рукопожатие оставалось таким же энергичным и сильным, а взгляд не утратил проницательности.
— Добро пожаловать, Генри! — воскликнул он, увидев меня. — Джинджер тоже рад тебя видеть, посмотри — он даже не залаял.
Пи упоминании своего имени собака подошла, насколько позволяла цепь, и завиляла хвостом.
— Ну, входи же. Машину потом загонишь.
Я последовал за ним в дом, внутреннее убранство которого говорило о жизни одинокого мужчины, а обстановка была очень простой и даже аскетической. Стол был накрыт, и я к своему облегчению понял, что ошибался, когда предполагал, что, помимо секретарской работы, мне придется выполнять также другие обязанности. Кузену помогали кухарка и помощник, которые жили в комнате над гаражом, и потому мне стало ясно, что я буду иметь дело только с рукописями, а также приводить в порядок результаты его опытов. То, что он ставил какие-то опыты, стало ясно с его первых слов, хотя прямо он об этом мне не сказал, и я не знал, в чем они заключались.
За обедом, во время которого я познакомился с супругами Эдвардом и Метой Рид, — они заботились о доме и огороде, — кузен расспрашивал меня исключительно о моих делах, о том, что я делал до этого и чем собираюсь заниматься дальше. В тридцать лет, заметил он, нельзя попусту тратить время и следует серьезно подумать о своем будущем. Иногда, когда в моих ответах упоминались имена наших родственников, разбросанных по всему миру, он расспрашивал о них, хотя я чувствовал, что все это — лишь дань вежливости, но никак не проявление настоящей заинтересованности, в том числе и моей судьбой. Впрочем, однажды он намекнул, что если бы я выбрал в качестве дальнейшей карьеры медицину, то он помог бы мне окончить колледж и получить степень. И все же я чувствовал, что все эти вопросы поверхностны, вызваны нашей первой встречей после долгих лет разлуки и что при первой возможности он изменит тему разговора. В его манере говорить угадывалось еле сдерживаемое нетерпение, желание поскорее покончить со всем этим; он явно сердился на меня за мои обстоятельные ответы, а заодно и на себя самого за то, что поддался принятым в обществе условностям, и задавал вопросы о вещах, которые его совершенно не интересовали.
Чета Ридов почти не принимала участия в нашей беседе, причем не только потому, что миссис Рид подавала приготовленную ею еду, но и потому, что они, похоже, привыкли вести обособленную от своего хозяина жизнь, хотя и ели с ним за одним столом. Обоим было лет под шестьдесят, головы их поседели, но выглядели они намного моложе моего кузена, и в облике их не было даже намека на физическую истощенность Амброза. Пока мы беседовали с ним, они хранили молчание с маской безразличия на лицах, хотя пару раз я перехватывал взгляды, которыми они обменивались в ответ на то или иное высказывание моего кузена.
Только когда мы перешли в кабинет Амброза, он, наконец, заговорил о том, что занимало его мысли. Кабинет кузена, как и его лаборатория, располагались в задней части дома; перед ними были кухня, столовая и гостиная, а спальни, как ни странно, находились в передней части. Очутившись в уютном кабинете, Амброз внешне расслабился, хотя в его голосе и зазвучали нотки сильного волнения.
— Генри, ты даже не представляешь себе направления моих исследований, которыми я занимаюсь с тех пор, как оставил практику, — начал он. — Должен сказать, что я и сам удивлен своим желанием рассказать тебе обо всем. Просто мне нужен хоть кто-то, кому я мог бы довериться, а потому и пригласил тебя. Теперь, когда я так близок к успеху, мне надо подумать о преемнике. В ходе успешных попыток я восстановил свое прошлое — вплоть до мельчайших подробностей, и смог добраться до самых сокровенных уголков памяти. Я совершенно убежден, что посредством этих методов способен расширить свои возможности и оживить даже наследственную память, что позволит мне в дальнейшем восстанавливать предысторию любого человека. Но я вижу по выражению твоего лица, что ты мне не очень-то веришь.
— Напротив, я просто поражаюсь, что такое возможно, — ответил я вполне искренне, хотя одновременно почувствовал шевельнувшееся во мне острое чувство тревоги.
— Ну, что ж, тем лучше! Знаешь, мне иногда кажется, что из-за тех средств, которыми я стимулирую состояние сознания, необходимое для непрерывного исследования прошлого, я очень огорчаю Ридов, поскольку они считают, что все опыты, которые ставятся на живых людях, противоречат христианской морали и их следует запретить раз и навсегда.
Я хотел было спросить его, о каких средствах он говорит, но потом решил подождать, поскольку, если он захочет, то сам расскажет, а если нет, но не помогут никакие расспросы. И, как оказалось, был прав — вскоре он сам заговорил об этом.
— Я обнаружил, что при одновременном воздействии лекарственных средств и музыки на тело полуистощенного человека создается особый фон сознания, позволяющий ему мысленно вернуться в прошлое, и обостряются все его способности плоть до того, что восстанавливаются глубинные истоки памяти. Должен сказать, Генри, что я получил удивительные, поистине замечательные результаты и восстановил свое прошлое вплоть до момента, когда я еще находился в чреве матери, как бы неправдоподобно это ни звучало.
Он говорил с неподдельным воодушевлением, глаза его горели, голос дрожал от возбуждения, причем было заметно, что его волновали отнюдь не только мечты о возможной славе. Это было целью всей его жизни, он занимался этими вопросами еще тогда, когда практиковал в Бостоне, а теперь надеялся при помощи своих средств добиться больших успехов, и кажется, получил ощутимые результаты. Теперь я, по крайней мере, понимал, что именно стало причиной подобного состояния. Он принимал особые лекарства, почти отказался от пищи, и в итоге не только сбросил лишний вес, но и вообще довел себя до такого истощения, которое выходило за рамки разумного. Более того, сидя и слушая его, я пришел к заключению, что им целиком владела фантастическая идея довести свои опыты до конца и что никакие разумные доводы с моей стороны не заставят его свернуть с избранного пути. Он видел только свою безумную цель, и ничто в мире не могло заставить его отказаться от задуманного.
— В твои обязанности, Генри, будет входить расшифровка моих стенографических записей, — продолжал он уже более спокойным голосом. — Их у меня накопилось довольно много. Некоторые написаны как бы в состоянии транса, когда мною словно кто-то руководил, хотя это, конечно, полнейший абсурд. Записи охватывают период до моего рождения, а теперь я занимаюсь исследованиями в области наследственной памяти. Когда расшифруешь и внимательно изучишь все данные, сам поймешь, насколько я продвинулся вперед.
Мы еще поговорили о некоторых других проблемах, но вскоре кузен извинился и исчез в своей лаборатории.
II
На расшифровку и переписывание заметок Амброза, которых оказалось гораздо больше, чем я предполагал, у меня ушло ровно две недели, а их содержание стало для меня настоящим откровением. Я и так уже смотрел на кузена, как на новоявленного Дон Кихота, а прочтя его рукопись, и вовсе пришел к убеждению, что он, скорее всего, повредился рассудком. Не жалея ни сил, ни времени, он стремился довести свое дело до конца, хотя большую часть полученных результатов невозможно было проверить, а сами исследования, даже если их цели были бы достигнуты, не несли в себе никакой очевидной пользы для человечества. Мне казалось, что затея кузена граничила с иррациональным фанатизмом, поскольку его нисколько не интересовала информация, которую он мог получить в ходе своих бесконечных экспериментов по изучению механизмов памяти, превратившихся для него в своего рода самоцель. Особенно меня пугало то, что эти исследования, которые вначале были всего лишь чем-то вроде хобби, стали настоящей навязчивой идеей Амброза, причем настолько цепкой, что все остальное, даже его собственное здоровье, отодвинулось на второй план.
В то же время я не мог не признать, что материал, содержавшийся в его записях, по-настоящему заинтересовал меня. Несомненно, кузен открыл некий способ, позволяющий перехватывать поток сознания. Он установил, что все, что происходит с человеком, регистрируется в определенных участках его мозга, и требуется только подсоединиться к этим зонам памяти, чтобы восстановить все, что случилось с человеком раньше. С помощью лекарств и музыки он сумел восстановить свое прошлое, что нашло отражение в его записях, ставших в известном смысле его автобиографией, в которой, однако, не было замалчивания недостатков и желания польстить своему «я», что так часто встречается в других произведениях подобного рода, когда так хочется сгладить неудачи и хоть немного приукрасить свое жизнеописание. Надо признать, что манера письма Амброза была довольно примечательной. В заметках последних лет содержались ссылки на наших общих знакомых, но поскольку между нами была разница в двадцать лет, то, разумеется, в этих воспоминаниях было много людей и событий, которых я не знал и в которых не мог принимать участия. Главенствующее же место в его записях занимали идеи, которые волновали его в юности и ранней молодости.
«Отчаянно спорили с де Лессепом относительно происхождения человека. Слишком очевидна связь с обезьяной. А может, с примитивной рыбой?» — писал он про дни учебы в Сорбонне. А в Вене: «Человек не всегда жил на дереве, — так заявил фон Видерсен. — Согласен. Возможно, он плавал. Какую роль, если таковая вообще была, играл предок человека в эру бронтозавров?» Подобные записи, содержавшие много подробностей, шли вперемешку с ежедневными заметками на бытовые темы тех лет: о вечеринках, романах, спорах с друзьями, разногласиях с родителями, вообще, обо всем, что обычно происходит в жизни любого человека. И все же он с неуклонной настойчивостью возвращался к своей главной идее, которая появилась у него еще в детстве, когда ему было девять лет: однажды он попросил своего деда объяснить генеалогическое древо нашего семейства, и ему страстно захотелось узнать, что было до того, как стала вестись наша родословная.
Его записи сами по себе красноречиво свидетельствовали о том, до какого изнурения он доводил себя подобными опытами, поскольку с каждой страницей его почерк становился все более поспешным и неразборчивым. Особенно это было заметно, когда он в своих воспоминаниях возвращался в далекое прошлое, вплоть до того времени, когда еще находился в чреве матери (если, конечно, это вообще не было искусной фальсификацией), — тогда его почерк становился почти неразборчивым, словно по мере удаления воспоминаний менялся и его интеллект. Но что было самым фантастичным, так это то, что кузен был абсолютно уверен в своей способности восстановить наследственную память, включая память многих представителей нашего семейства на протяжении нескольких поколений.
В течение этих двух недель мы с кузеном почти не разговаривали, за исключением тех редких случаев, когда я обращался к нему, если не мог разобрать написанное. Когда вся работа была сделана, я перечитал ее и не мог не признать, что она произвела на меня глубокое впечатление. Наконец, я передал ее Амброзу, испытывая смешанные чувства, в том числе и некоторую долю недоверия.
— Ну, теперь ты мне веришь? — спросил Амброз.
— Настолько, насколько в это можно поверить, — ответил я.
— Ладно, потом сам увидишь, — невозмутимо ответил он.
Я попытался было поговорить с ним о том, что он слишком много времени уделяет работе: за те две недели, что я расшифровывал и переписывал рукописи, он довел себя чуть ли не до полного изнеможения, почти ничего не ел и так мало спал, что еще больше похудел и осунулся даже по сравнению с тем, каким я увидел его в день приезда. Он почти все время проводил в лаборатории, и за эти две недели мы почти не видели его за столом. У него стали дрожать руки, губы подергивал нервный тик, но глаза горели фанатичным огнем человека, одержимого главной целью своей жизни.
В лабораторию я старался не заходить, но не потому, что кузен запретил мне это — напротив, он даже с радостью показал мне ее, — просто когда он работал, то предпочитал полное уединение, чтобы никто и ничто не мешали его опытам. Не захотел он также раскрыть секрет, какое именно лекарство использует для своих опытов, хотя я полагал, что это Cannabis indica, или индийская конопля, больше известная под названием гашиш. Если это было так, то он попросту разрушал свой организм в погоне за дикой мечтой — восстановить прошлое, ибо, повторяю, опыты продолжались непрерывно днем и ночью. Я почти не видел его, если не считать того вечера, когда передавал ему рукопись, и он сразу же стал просматривать каждую страницу, внося некоторые изменения, вычеркивая отдельные абзацы и поправляя то, что я неправильно понял. Теперь мне предстояло все перепечатать, хотя я и гадал, что будет дальше, коль скоро он не допускает меня до своих опытов?
Однако, когда я все перепечатал и отдал ему готовую работу, оказалось, что у него для меня есть еще целая стопка исписанных листов. На сей раз речь в них шла не о личных воспоминаниях, а о памяти его родителей, дедов и бабок и даже более отдаленных предков; воспоминания эти были не столь четкими, как его собственные, но все же по ним можно было воссоздать облик нашего семейства задолго до его собственного появления на свет. Также там были картины и зарисовки страшных катаклизмов и других крупных событий истории Земли в пору ее молодости. Трудно было поверить в то, что один человек способен воссоздать подобное, однако записки эти лежали передо мной на столе — странные, волнующие и незабываемые, непохожие ни на что, увиденное или услышанное мною раньше. В глубине души я считал, что все это — лишь искусно выполненная подделка, мистификация, но вслух об этом не говорил, поскольку фанатичная вера Амброза не допускала никаких сомнений. Как и в первый раз, я скрупулезно переписал все эти заметки и отнес рукопись кузену.
— Похоже, Генри, ты сомневаешься во мне, — сказал он с грустной улыбкой. — Я вижу это по твоим глазам. Но скажи, зачем мне писать неправду? Я никогда не был склонен к самообману, поверь мне.
— Какое я имею право осуждать тебя, Амброз? Разве могу я верить во что-то или не верить?
— Ну что ж, и на том спасибо, — кивнул он.
Я спросил его, что мне делать дальше, на что он предложил мне немного передохнуть и подождать, пока не будет готова следующая порция его записей. Таким образом у меня появилось свободное время, которое я решил посвятить изучению окрестностей. Я намеревался побродить по полям и лесам, но этому не суждено было случиться из-за непредвиденных событий. Ночью меня разбудил Рид, который сообщил мне, что Амброз ожидает меня в лаборатории.