Очнулся он уже вечером, и первой его мыслью было, что он ослеп. Однако проморгавшись, парень понял, что этого всего лишь сумерки. Рядом кто-то так пронзительно и с надрывом стонал, что Федька не выдержал и, обернувшись, спросил:
— Что с тобой, братец?
— Турок, — измучено протянул лежащий рядом с ним солдат.
— Что, турок? — не понял Шматов.
— Живой, говорю, этот басурманин, хочет меня зарезать!
Приглядевшись внимательнее, парень увидел, что совсем рядом с ними лежит аскер с перебитыми ногами. Однако в отличие от заколотого им днем, этот не плакал, а вытащив кинжал, пытался из последних сил дотянуться до русского.
— И ведь еле живой, ирод, а все никак не угомониться, — продолжал жаловаться солдат, — уж я полз от него, полз, а теперь нет мочи. Зарежет ведь, аспид!
Федька попытался подняться, но голова его закружилась, и он в изнеможении откинул голову. Оружия рядом тоже не оказалось, а проклятый турок был все ближе и ближе. Шматов видел как яростно сверкают его глаза и не найдя ничего лучшего схватился за руки раненного товарища потянул его на себя. Кое-как им удалось отодвинуться от врага на пол аршина. Однако тот был не настроен так легко сдаваться, и продолжил карабкаться к солдатам, очевидно, рассчитывая, что убьёт теперь не одного, а двоих. Наконец ему удалось приблизиться на расстояние удара и он, перехватив свое оружие половчее, хотел уже вонзить его в бок обессилевшего противника, как вдруг чья-то нога, обутая в солдатский сапог, опустилась ему на руку.
— Любила жаба гадюку! — раздался над ним немного насмешливый голос Будищева.
— Граф, это ты Граф? — воскликнул, совсем было отчаявшийся Федька.
— Естественно, — ухмыльнулся тот, — неужели ты думал, что я тебя одного брошу?
— Хорошо, что ты пришел, а то я думал, он нас зарежет!
— Этот мог! — покачал головой Дмитрий и ни слова больше не говоря вонзил штык в неугомонного турка.
— Спасибо тебе, братец, — подал голос второй солдат, — а то уж думали, так пропадем без покаяния.
— Вот санитары — сукины дети! — хмыкнул Будищев оглядевшись. — Это же надо, пропустили раненых. Ладно, давайте я вас перевяжу, да поищу на чем оттащить к своим. Федька-то он тощий, его и через плечо можно, а вот двоих — не осилю!
Рота Гаупта осталась в резерве и потому не участвовала в деле у Езерджи. Многие солдаты, как ни в чем не бывало, продолжали заниматься своими делами, другие наоборот — терпеливо ждали, что их вызовут и бросят в бой. Приятели вольнопёры были как раз из последних. Пошедшие в армию добровольно они страстно желали принять участие в сражении, но судьба словно смеялась над ними. Оставалось только сидеть и ждать.
— Николай, — не выдержал Гаршин, — может статься, наш ротный уже получил какие-нибудь известия?
— Может и так, — пожал плечами Штерн. — Но я ходил справляться всего лишь пять минут назад и не думаю, что за это время многое переменилось.
— Да, вы правы, простите…
— Полно, Всеволод, мы все немного нервничаем.
— Интересно, как там наши охотники? — задумчиво спросил Лиховцев.
— Если вы про Будищева, то уверен — с ним все в порядке!
— Как знать, — покачал головой Николаша, — я слышал команду Линдфорса придали стрелковой роте и теперь они наверняка в деле.
— Вы уверены?
— Насколько в данной ситуации вообще можно быть уверенным. Все-таки забавная коллизия получается, господа. Наш приятель из грядущего, всячески открещивается от участия в этой войне и совершенно не скрывает своего отрицательного к ней отношения. Тем не менее, он регулярно оказывается в гуще событий и совершил для освобождения балканских славян, куда больше чем мы — трое добровольцев, вместе взятые.
— А ведь верно, — улыбнулся Алексей, — даже если то, что рассказывает о его похождениях Шматов, правда всего лишь на одну десятую, все равно он постоянно рискует жизнью и подставляет грудь под пули.
— При том, что он терпеть не может эту фразу про грудь и пули, — засмеялся Николай.
— Мне кажется дело совсем не в этом, — задумчиво сказал Гаршин, после минутного молчания. — Мне приходилось встречать таких людей ранее. Им все равно за что выступать на словах, лишь бы идти против течения. Если все будут кого-то хвалить, им непременно нужно будет его отругать и наоборот. Полагаю, что на самом деле, вашему другу далеко не безразличны цели этой войны, но он никогда в этом не признается на словах. Хотя на деле сделает все для ее успеха.
— Вы тоже заметили этот дух противоречия? — воскликнул Лиховцев. — Я как-то сравнил его с все подвергающим сомнению Базаровым из романа Тургенева.
— Любопытно, и что же он ответил? Хотя вряд ли он его читал…
— Вот уж ничуть! Как это ни странно, но Дмитрий оказался вполне знаком с этим произведением, хотя и сделал из него крайне превратные выводы.
— И какие же?
Но тут на дороге показалась колонна возвращающихся с поля боя солдат и разговор прекратился сам собою. Сначала шла рота нежинцев, за ними следовали подводы с ранеными, потом и тех и других обогнали на рысях казаки и ахтырцы. Полковые врачи во главе с Гиршовским бросились на помощь к пострадавшим в деле, прямо на месте оказывая им помощь, не разделяя между собой ни русских, ни турок. С последними, впрочем, церемонились куда меньше. Разве что тяжелораненному вражескому военачальнику Азизу-паше уделили довольно много внимания. На этом особенно горячо настаивал полковник Тиньков, лично захвативший его в сражении. Да и от генерала Тихменева приезжал адъютант справляться о самочувствии высокопоставленного пленного.
Были серьезно пострадавшие и среди русских офицеров. К примеру, капитан Гнилосыров был ранен в бок, капитан Княжин дважды в левую ногу, но больше всех пострадал капитан Николаев, поведший свою роту в штыки, получил в общей сложности четыре ранения и все равно остался в строю до самого конца дела. Некоторые офицеры не без зависти говорили, что он теперь непременно получит орден Святого Георгия. Ванечка Линдфорс тоже отличился, получив неглубокий порез щеки от неприятельского штыка и сломанное ребро от приклада, так что, принимая во внимание его геройство в бою, следовало ожидать Анненский темляк на саблю. А вот Михау возвратился невредимым и каким-то взвинченным. Поговаривали, что под ним убили лошадь, которую он очень любил, однако поручик ничего никому не сказал, а направился прямиком к своей палатке и скрылся в ней.
Впрочем, приятелей-вольнопёров все это не слишком занимало. Занятые поисками Будищева и Шматова и, не встретив их ни среди раненых, ни невредимых, они очень опечалились.
— Не могу поверить, — глухо сказал Лиховцев, — этого просто не может быть!
— Я думаю еще рано отчаиваться, — попытался успокоить его Штерн, — ведь среди мертвых мы его тоже не видели.
— О чем ты говоришь, — покачал головой Алексей, — наши ведь не скрывают, что не собрали ещё и половины павших.
— Я видел Линдфорса, — нерешительно заметил Гаршин, — он утверждает, что Будищев жив и даже, что именно он ранил турецкого генерала.
— Думаю, в этом случае Азиз-паша не выжил бы, вы ведь знаете, как Дмитрий стрелял…
— Не следует пока что говорить о нем в прошедшем времени, — мягко остановил Штерна Всеволод, — знаете, я, наверное, навещу Михау, может он знает больше?
— Хорошо, сходите, конечно, но не думаю, что он хотя бы запомнил наших друзей в лицо.
Вольноопределяющийся, не теряя ни минуты, направился в сторону офицерских палаток и вскоре был рядом с жилищем поручика. Прежде они были в почти приятельских отношениях, но после того как Гаршин увидел как Михау проводит учения с нижними чинами их взаимная приязнь ослабела. Тем не менее, внешне ничего не изменилось, и Всеволод полагал приличным обратиться к нему за разъяснениями.
— Владимир Васильевич, — негромко позвал он, стоя у входа. — Можно мне зайти?
Внутри что-то щелкнуло, затем послышался какой-то шорох, но никто ничего не ответил. Мучимый тревожными предчувствиями молодой человек откинул полог и, шагнув внутрь, остановился как громом пораженный. Поручик сидел на походной кровати с совершенно бледным лицом. Мундир его был расстегнут, портупея валялась на полу, а рядом на походном столике, рядом с зажжённой свечой, лежал готовый к выстрелу револьвер. Очевидно, Михау только что перезарядил свое оружие, после чего зачем-то взвел курок и положил рядом с собою.
— Что вы делаете? — ошеломленно спросил Гаршин.
— Пятьдесят два, — непослушными губами ответил ему поручик.
— Что, простите?
Михау, с трудом перевел дух и поднял на свое гостя глаза. Тот встретился с ними взглядом и вздрогнул ибо, казалось, что на него смотрит сама бездна, так глубоки и черны они были. Черты лица его стали необыкновенно резкими и четкими и вообще, было похоже, будто он постарел разом на десять лет.
— Пятьдесят два, — повторил он тусклым голосом, — понимаете, в моей роте выбыло из строя пятьдесят два человека.
— Война, — нерешительно ответил ему Гаршин.
— Да, конечно, — согласился тот, — вот только закрываю глаза, а они стоят. Все пятьдесят два… и мертвые и пораненные… Просто стоят и смотрят. Приказа ждут. А я не могу отдать приказ, я их на смерть уже один раз послал.
Рука его снова легла на револьвер и как будто нежно погладила его. "Какие у него тонкие музыкальные пальцы" — подумал вольноопределяющийся, но вслух сказал совсем другое:
— Не смейте!
— Что?
— Не смейте! — голос Гаршина набрал силу и прозвучал, как пощечина. — Вы же офицер, как вы можете проявлять подобное малодушие!
Договорив, он решительно отобрал у поручика револьвер и спрятал его за спиной. Тот еще некоторое время, посидев молча, вдруг закрыл лицо руками и зарыдал.
Будищев появился под утро. Смертельно усталый он вел под уздцы маленького, почти игрушечного на его фоне ослика, тащившего волокушу. В ней лежали двое тяжелораненных солдат, один из которых был Шматовым, а второй рядовым Нежинского полка Стратоновым. Командовавший дозором старший унтер-офицер Галеев узнал его и, выделив в помощь ему одного из солдат, велел как можно быстрее доставить пострадавших в лазарет.
Врачи всю ночь оказывавшие помощь страждущим уже валились с ног, однако один из них — долговязый немец по фамилии Брэм, немедленно вышел и осмотрел новоприбывших. Найдя их состояние тяжелым, он приказал отправить солдат под навес для ожидавших операции.
— Кто их перевязывал? — поинтересовался Брэм у сидящего рядом Будищева.
— Что? — не понял тот сначала, но тут же сообразив, ответил: — я, ваше благородие!
— А ты знаешь в этом толк, братец! Не желаешь ли перейти в санитары? Ты, кажется, грамотный, быстро выучишься, глядишь, выйдешь в фельдшеры.
— Воевать, так воевать, господин доктор, — усмехнулся солдат, — пишите сразу в обоз!
— Ну, как знаешь. Впрочем, если надумаешь, приходи!
Шатаясь на негнущихся ногах, Дмитрий двинулся прочь. Куда идти он от усталости не сообразил, а потому просто брел, рассчитывая найти место для отдыха. Как на грех, его вынесло к месту где лежали умирающие солдаты. Помочь им было нельзя, да многие уже и без всякой помощи отошли в мир иной. Между ними ходил, читая молитву, отец Григорий, давая тем самым павшим последнее утешение. Глаза священника и солдата встретились, но Будищев вместо того чтобы посторониться и пройти мимо, тяжело вздохнул и спросил:
— За какой хрен они погибли, святой отец?
— Что?
— Я спрашиваю, за что погибли эти люди? Зачем им эта Болгария? Что они видели в своей жизни? Я вон только что Федьку в лазарет отволок. Он за освобождение христиан едва жизнь не отдал, а его там, в яме, как собаку бросили. Если бы я искать не пошел, так и сгинул безвестно, а он ведь еще и не жил вовсе! Девку, поди, ни одну не любил… и вот ты мне скажи, отец Григорий, за что?
Голос Будищева постепенно повышался и последние слова он буквально выкрикнул в лицо священника. Отец Григорий тяжело вздохнул, покачал головой и тихо ответил:
— Иди за мной, Митя, покажу за что.
Путь их был недолог. Сразу за рядами четырех десятков погибших в бою у Езерджи солдат, отдельно лежали еще несколько тел, накрытых рогожами. Откинув одну из них, батюшка поманил Дмитрия пальцем и ткнул в направлении покойника.
— Вот за что.
Будищев машинально наклонился и тут же отшатнулся. Под рогожей лежала молодая девушка с перерезанным горлом. А священник, не останавливаясь, прошел дальше продолжая откидывать покрывала одно за другим. Под следующим лежал мальчик, дальше ещё одна женщина, а на остальных сил смотреть у Дмитрия больше не было.
— Смотри, Митя, — продолжал отец Григорий. — Они в лесу прятались, а их башибузуки выловили, да там всех до смерти и умучали. Не пожалели ни женщин ни детей, сначала ссильничали всех до единого, а потом под нож… Их как нашли, вы уж в атаку двинулись. Полковник-то, как увидел, так приказал никому не показывать, боялся, что люди взбунтуются и в бой полезут без приказа… Что, Митя, худые для тебя люди — болгары? Водки, наверное, даром не наливают — денег просят. Что тут скажешь… Так вот, за что ты воюешь, я не ведаю, а вот те павшие за то, чтобы такого более не случалось. И аз многогрешный, за это тоже готов ни жизни, ни души бессмертной не пожалеть! А теперь пошел вон с глаз моих, мне еще панихиду служить, а я тут с тобой валандаюсь!
Не помня себя, он ушел прочь, и с трудом найдя укромный уголок, присел и буквально тут же провалился в беспокойный сон. Пробуждение было не из приятных — кто-то сильно ударил его сапогом в бок и ничего не понимающий спросонья Будищев вскочил. Первое что он увидел перед собой, было приторно улыбающаяся физиономия ефрейтора Хитрова.
— Вставай, падлюка, — почти ласково пропел его бывший командир звена. — Неча спать, так долго, чай не барин.
— Слышь, придурок, ты что бессмертный? — ничего не понимая спросил Дмитрий и хотел уже было дать ефрейтору в ухо, но рядом оказалось еще два солдата, тут же скрутившие его.
— Не балуй! — строго сказал ему дядька Никифоров, крепко держа за выкрученную руку.
— Это ж бунт, — улыбка Хитрова стало еще более мерзкой, — братцы, попомните, что этот бунтовщик меня, то есть своего непосредственного начальника ударить хотел!
— За что? — воскликнул Будищев, сообразивший, что дело может кончиться худо.
— Сейчас узнаешь!
Через несколько минут он без ремня и оружия стоял перед полковником Буссе и другими офицерами их полка.
— Вот, ваше высокоблагородие, — начал рапортовать ефрейтор, — это он, значит, бунтовать призывал и говорил, что воевать с туркой не надо! А еще, хотел на меня, то есть на начальство, руку поднять!
— Каково, господа? — воскликнул один из офицеров, имени которого Дмитрий не знал. — Это же надо, какие речи вел, скотина!
— Так точно, ваше благородие, — с готовностью поддакнул Хитров, — говорил еще, за что зря христианские души кладем, дескать, противно это Господу!
— Может сектант какой? — неуверенно протянул командир третьего батальона майор Смирнов.
— Нет, ваше высокоблагородие, сектанты они смирные, а он драчливый и матерится неподобно. Точно говорю, бунтовщик он.
— Помолчи, когда тебя не спрашивают! — строго осадил разговорившегося ефрейтора Буссе.
— Слушаю, ваше высокоблагородие! — вытянулся тот.
— Кто таков? — хмуро спросил он солдата.
— Рядовой охотничьей команды Будищев, ваше высокоблагородие! — отрапортовал Дмитрий, встав по стойке смирно.
— Верно ли то, что о тебе говорят?
— Никак нет!
— Значит, ефрейтор врет?
— Ваше высокоблагородие, господин полковник, разрешите доложить?
— Ну, докладывай.
— Я, прежде чем в охотничью команду попасть, служил в роте его благородия штабс-капитана Гаупта, как и ефрейтор Хитров. Так вот, в нашей роте всем известно, что господин ефрейтор, не в обиду будь сказано, с головой недружен. Может его мамка в детстве уронила, может еще чего, а только он иной раз человек как человек, а другой — дурак — дураком! Ну, посудите сами, господин полковник, если бы я против войны был, неужели в охотничью команду добровольно вступил?
— Складно поешь, ты из городских?
— Никак нет, из крестьян.
— Непохоже, но допустим, а что в лазарете делал?
— Господин полковник, — вдруг отвлек внимание Буссе только что подошедший Брэм. — Думаю, на это вопрос могу ответить я.
— Вот как, господин доктор?