— Я… Если ты думаешь… то я… — прерывисто, глубоко вдыхая говорит Злата. И я поворачиваюсь к ней, смотрю, как она кутается в мою толстовку, которая ей велика. И сейчас она кажется мне совсем маленькой.
— Просто иди, — разблокировал двери, выпуская птичку из клетки, пусть летит молча, без слов. А она не двигается с места, сидит, обнимает себя руками и кусает губы. Хочется крикнуть, чтобы не мучила меня и бежала, как вчера или позавчера.
— Я… — вновь начинает она, но я перебиваю ее.
— Я сказал выйди из машины! И иди домой! — повышаю тон для того, чтобы она услышала меня, испугалась в конце концов.
— Дай мне сказать! — кричит она, резко поворачиваясь в мою сторону, чтобы я утонул в ее пронзительных глазах. Сжимаю челюсть, вдыхаю через нос, выкидываю окурок в окно, разворачиваюсь к ней, немного подаюсь вперед, и девочка теряется. Твою же мать, Златовласка, что ты со мной делаешь?!
— Ну, говори, — она собирается с духом и мне становится интересно, что же такого она может мне поведать.
— Я хотела сказать, что не собираюсь заявлять в полицию. Я не буду никому ничего рассказывать. Я что-нибудь придумаю… и… В общем, я никому ничего не скажу, — она замолкает, закусывает медовые губки и ждет от меня реакции. Это, конечно, облегчит мою задачу, но девочка еще не понимает, что менты — это еще не самое страшное в нашей ситуации. Но ей не нужно об этом знать. Пусть думает, что поступает благородно. А лучше все забудет и продолжит жить нормальной жизнью. А я давно обречен. И Златовласка здесь ни при чем …
— Все сказала? Теперь иди, — не хочу я этих сопливых прощаний. Мы никто друг другу. Проще было бы, если она бы меня по-прежнему боялась и бежала со всех ног. А она сидит на месте, смотрит мне в глаза и даже не думает уходить. И глаза такие грустные, кристально чистые, словно вот-вот заплачет.
Перевожу взгляд на ее губы, и вновь хочу почувствовать их вкус. Все хватит! Это уже становится невыносимо.
— Иди домой! — заставляю себя отвернуться и успокоиться. Я не имею права что-либо чувствовать к ней. Не для меня это все! Нельзя мне. — Быстро вышла из машины! И пошла домой! — срываюсь, повышаю голос, чтобы больше не мучила меня своим присутствием. — Иначе выволоку из машины за шкирку! — и это действует: несколько секунд возни, один ее всхлип и Злата наконец покидает меня, громко хлопая дверцей. Смотрю ей вслед, как идет вперед по дорожке к дому и с каждым шагом ускоряется, а потом и вовсе забегает во второй подъезд своего дома. Вот и хорошо. Так будет лучше для всех. Я давно научился отключать все чувства и эмоции. Это просто необходимо в моей профессии. И сейчас я пытаюсь относиться ко всему хладнокровно. Без чувств и сожалений.
Несколько часов я просидел в машине возле ее дома. Ничего подозрительного. Тишина, бабушки, дети, спешащие в школу, сонные люди, выходящие из подъездов, спешащие на работу. Я действительно загоняюсь, слежки нет. Я бы почувствовал, заметил, меня этому учили, это входит в мои обязанности.
Вот и хорошо, можно оставить девочку в покое и продолжать жить как жил. Через пять дней у меня новый заказ, пора готовиться… подобрать оружие, посетить клуб, найти пути к отступлению. Но в первую очередь нужно навестить мать, давно я у нее не был. И никогда не знаешь, когда визит станет последним…
Все хорошее не может быть дешевым. Это относится ко всему: начиная от простой еды, заканчивая клиниками для душевно больных. Раньше меня корежило от вида старой обветшалой клиники, от безразличного персонала и такого же ухода за пациентами. О покое в таких местах даже не могло идти и речи. Но сейчас я вполне могу себе позволить хорошую, загородную лечебницу с достойным содержанием и нужным лечением. Хотя лечение, какое бы дорогое оно не было, мало помогало. Улучшения, конечно, были, но очень незначительные. За то я знал, что здесь о ней заботятся. Чего не могу сделать я…
Мне сказали, что мама на улице, во дворе, дышит свежим воздухом. Девушка из приемной кокетливо строила мне глазки, предлагала проводить меня на двор. Я отказался, поскольку знаю эту клинику как свои пять пальцев. Несмотря на то, что здесь находится моя мать, я не любил это место. С виду может показаться, что это большой хороший санаторий, с чистыми оборудованными палатами и заботливым персоналом. Здесь пахло не лекарствами и хлоркой как во всех больницах, здесь витал едва уловимый аромат цветов и свежей выпечки из местной столовой. Во дворе — клумбы с благоухающими цветами, мощеные дорожки ведут к деревянным резным беседкам с мягкими лавками. Но как ни крути — это лечебница. Дорогая, элитная больница с едва уловимым запахом безысходности, который чувствуется за версту.
Медленно иду по тропинке, держа в руках букет маминых любимых розовых тюльпанов. Подхожу к одной из беседок, замечаю, как мама держит в руках книгу, что-то читает, и обсуждает прочитанное с одной из сиделок. С девушкой, которая составляет ей компанию пять дней в неделю, являясь одной из ее новых знакомых. Хотя последние несколько лет для нее все новое и незнакомое. Как и я. Каждый мой визит я надеюсь, что она узнает меня. Поймет, что я ее сын. Поговорит со мной как раньше, обнимет, как всегда это делала. Но нет…. Нет. Каждый гребаный раз я являюсь совершенно незнакомым для нее парнем, которого она благодарит за беседу и внимание. Один раз я не выдержал, сорвался и, несмотря на запреты врачей, сказал ей, что я ее сын.
Настоящий, родной сын, которого она забыла. Я надеялся, если расскажу ей хорошую светлую часть нашего прошлого, то она обязательно меня вспомнит. Но… Я сделал только хуже. Мать сорвалась в неконтролируемую истерику, а потом и вовсе впала в ступор, отбросив все лечение на год назад.
Тогда мне не рекомендовали ее посещать. Врач долго читал мне нотацию, кидался психологическими терминами, говорил, что лучше забытье и нормальная жизнь, чем вот такое невменяемое состояние. Несмотря на внутренний бунт, мне пришлось с ним согласиться. Лучше так… так она хотя бы живет в своем мире. Так лучше. Намного лучше…
Подхожу в беседку, здороваюсь, улыбаюсь, спрашиваю разрешение присесть, на что получаю положительный ответ. Дарю матери букет тюльпанов, обосновывая тем, что принес их понравившейся девушке, работающей здесь, но сегодня не ее смена. Все это похоже на какой-то фарс, дешевый театр абсурда. Но я играю в этом спектакле главную роль, ради той, которая подарила мне жизнь. Ради ее спокойствия и душевного равновесия. Мои чувства уже давно не важны. Меня скоро не станет. А она должна жить. Пусть в своих иллюзиях, но живет. В жизни каждого человека должен быть хотя бы один родной человек. Как правило, это всегда мама. Мне плевать, что она меня не помнит, главное — она есть, и мне есть к кому прийти помолчать или просто обсудить погоду и раннюю весну.
— А кто эта девушка? Мы здесь всех знаем и передадим ей эти прекрасные цветы, — говорит моя мать, принимая букет.
— Ну что Вы, завтра я приду сам и подарю ей новый букет. А мне почему-то кажется, что Вам нравятся розовые тюльпаны, — отвечаю я, садясь рядом с матерью.
— Вы очень проницательный молодой человек, — она слегка улыбается, трогая нежные лепестки тюльпанов. — Пусть букет предназначен не мне, но все равно очень приятно, — а я улыбаюсь, вдыхаю свежий весенний воздух и думаю, что возможно это хорошо, что она ничего не помнит. Пусть мы не являемся семьей как раньше, за то она не помнит всего, что произошло и проживает свою жизнь заново.
Веду беседы о погоде, о книге, которую они читают, но все это машинально, по инерции. Я довольствуюсь ее голосом и теплой улыбкой, которую любил в детстве. Она такая же, как раньше, как когда-то давно. Постарела немного, но все равно осталась статной гордой женщиной с теплой нежной улыбкой.
— Как Вы себя чувствуете? — не удержавшись, спрашиваю я, смотря, как легкий ветерок треплет ее поседевшие волосы. Моей матери всего пятьдесят пять, но поседела она давно.
— Хорошо. Иногда болит голова. Давление поднимается, но это не страшно. Мой доктор говорит, что я болею, вот и лечусь. Я, молодой человек, совершенно ничего не помню, — мать не знает, точнее не помнит, но эту историю она рассказывала мне уже десятки раз. Странная у нее болезнь, она помнит свою сиделку и своего врача, а со мной каждый раз знакомится заново. Слушаю ее внимательно, в глаза заглядываю в надежде увидеть хоть малую толику узнавания. — Вот почему-то сейчас мне кажется очень знакомым Ваше лицо, — у меня загорается надежда. Смотрю в ее когда-то яркие зеленые глаза, и мысленно повторяю, чтобы вспомнила меня. Вспомнила, что я ее сын. Вспомнила, что кроме нее у меня никого нет на этой проклятой земле. — Вы часто здесь бываете?
— Да, довольно часто.
— Возможно, мы уже встречались, — задумчиво произносит она.
— Возможно, — тихо отвечаю я, отворачиваясь от нее, поскольку мама отводит взгляд, смотря куда-то мимо меня. Наступает момент, который я ненавижу.
Она начинает что-то вспоминать и, как говорит врач, ее мозг блокирует все, что связанно с семьей, с прошлым… Мать замирает, складывает руки на колени, сжимает легкое платье, и смотрит в никуда, будто не видит ничего перед собой, находясь где-то далеко. Так она может просидеть максимум пару часов, не замечая ничего вокруг, а потом придет в себя и как ни в чем не бывало, пойдет на ужин.
Еще час я просидел рядом с матерью, смотря в одном с ней направлении. Потом поцеловал ее теплую руку, чего она даже не заметила, и покинул клинику.
До наступления темноты я просто колесил по городу и никак не мог собрать мысли воедино. За последние несколько дней меня словно встряхнуло, перевернув всю мою жизнь во второй раз. И если раньше все было жестко, мучительно больно, то сейчас я вообще не понимал, что происходит и чего мне ожидать. Что-то определенно происходит, что-то глобальное и значительное. Только вот откуда ожидать очередного удара — я пока не знаю.
Злата
Я себя не узнавала. Поднималась по лестнице на свой этаж и постоянно задавала себе вопрос — кто я сейчас? Наверное, я должна радоваться, что он спокойно меня отпустил и я наконец-то дома, в своей привычной жизни. Должна радоваться. Должна! Но сколько бы раз я себе это не повторяла, радости не приходило. Наоборот, накатывала какая-то непонятная тоска и сожаление. Я почти дома, на свободе, но чувствую себя удрученно и обреченно. Хочется плакать от тоски.
Ступенька, еще одна и я почти у двери нашей с Кэт квартиры. Каждый шаг дается мне с трудом. Останавливаюсь возле входной двери, кутаюсь в теплую толстовку, вдыхаю в себя свежий запах бергамота, смешанный с персональным, ни с чем несравнимым запахом мужчины, который хотел меня убить, а потом подарил невероятное, будоражащее чувство трепета. Я не знаю, как это объяснить. То, что между нами было, не поддается объяснению. Я впервые поняла значение выражения «бабочки в животе». Мои бабочки не просто порхали. Они бились в агонии в момент, когда он так умело ласкал меня, словно я принадлежу этому мужчине. И только он знает мое тело лучше меня самой. Это звучит смешно и глупо, но я чувствую себя так, словно мной воспользовались, а потом выкинули на помойку, назвав все это громким словом «свобода». А нет никакой свободы, я чувствую себя так, будто он загнал меня в клетку именно сейчас, когда отпустил. Понимаю, что не должна этого чувствовать, понимаю, что все это сумасшествие, но ничего не могу поделать. Я не подвластна себе.
По привычке ищу в карманах ключи от квартиры, усмехаюсь сама себе, нажимаю на звонок и замираю. Я настолько ушла в себя, что даже не придумала, что сказать. Где я была эти дни? И в голову ничего не приходит. Не успеваю я опомниться, дверь открывается и мне на шею кидается Катька. Она крепко меня обнимает, затягивает в прихожую, плачет мне в волосы, постоянно спрашивая, «где я была»?
— Твоя мама ходила в полицию, но ей сказали, что ты совершеннолетняя и искать тебя будут только через три дня.
— Где она? Где мама? — спрашиваю я, пытаясь оторвать от себя подругу.
— Она спит, и лучше ее пока не будить. Она два дня не спала, а вчера мы вызывали ей скорую — давление сильно поднялось, — тихо шепчет мне Кэт.
Подруга хватает меня за руку и тянет на кухню, закрывая за собой дверь.
— Где ты была? С тобой что-то случилось? Почему твой телефон отключен? — Катя задает сразу все вопросы, на которые у меня нет ответов. Я не знаю, что сказать. Искусно лгать я не умею, да и не поверит она, если я скажу что была где-нибудь за городом с друзьями, а телефон потеряла. Это не про меня.
— Ну что ты молчишь?! — она повышает тон, но тут же переходит на шепот. — Злата, — обхватывает мои плечи, заглядывает в глаза, которые я отвожу.
— Со мной правда все хорошо. Я… Я не могу сказать, где была, пожалуйста, не спрашивай меня. Помоги придумать что-нибудь для мамы, — прошу я, видя в ее глазах непонимание.
— Ты с ума сошла! Что я придумаю? Мы обыскали весь город, мы разговаривали с каждым твоим знакомым. Мы ходили в полицию и оставили там заявление о твоей пропаже. Завтра они должны начать твои поиски.
— Заявление нужно забрать, — только и говорю я, сильнее сжимая края толстовки Ярослава.
— Злата, Златочка, мы же с тобой подруги. Скажи мне, с тобой случилось что-то нехорошее?
— Нет, со мной все хорошо. Правда, — закрываю глаза, не в силах больше смотреть на подругу. — Я потом все тебе объясню. Пожалуйста, помоги успокоить маму, — буквально молю ее. Подруга глубоко вдыхает, отпускает меня и растерянно садится на стул рядом с окном. Берет сигарету, нервно прикуривает ее, выпуская дым в распахнутое окно. А я выглядываю в окно и вижу спортивную темно-синюю машину Ярослава. Боже, зачем он до сих пор здесь? Не поверил, что я не пойду в полицию? Черт, не о том думаю. Зажмуриваю глаза, отворачиваюсь от окна, заставляя себя не думать об этом мужчине.
— Я даже не знаю, что можно придумать, — тихо говорит Катя, поправляя растрепанную челку. — Мы были везде, и никто тебя не видел. На твоей новой работе сказали, что ты плохо себя чувствовала и ушла раньше. Юрий сказал, что вообще не видел тебя с последней лекции, в день пропажи разговаривал с тобой по телефону, и у тебя было все хорошо, — и я не сдерживаюсь, горько усмехаюсь. Юрий, взрослый мужик, преподаватель, а повел себя как последний трус, не сказав, что мы встречались в кафе. Да к черту его! — Все однокурсники, утверждали, что видели тебя на лекциях, и с тобой было все хорошо, — продолжает Кэт. — Я не знаю, что можно придумать такого, и как оправдать тебя перед матерью. Если с тобой было все хорошо, ты могла хотя бы сообщение мне послать?! — подруга вновь повышает тон. — Это я подняла всех на уши, а когда совсем отчаялась, то позвонила твоей маме. Она вчера приехала, и сразу побежала в полицию. Что я теперь должна придумать? — Катя выбрасывает недокуренную сигарету в окно, резко поворачивается ко мне и смотрит в глаза.
— Кто тот парень, с которым ты была? — неожиданно спрашивает она.
— С чего ты взяла, что я была с парнем? — спрашиваю я, а сама лихорадочно соображаю, откуда она может знать, что я была с мужчиной.
— С того, что на тебе надета мужская толстовка, от которой пахнет мужиком. Где твоя белая кофточка? — иронично усмехаясь, спрашивает она.
— Катя, Катюша, пожалуйста, — бросаюсь к ней, обнимаю, прижимаясь всем телом. — Я была не с парнем, а с мужчиной. Я ничего не могу тебе рассказать.
Просто поверь мне и помоги. Я не могла послать сообщение. Я потеряла телефон.
— Ну да, а у твоего мужчины нет телефона, и вся связь в городе пропала? — не спеша меня обнимать, спрашивает Катя. — Я тебя не узнаю. Это не ты…
— Пожалуйста, — обрываю ее в полном отчаянии. И Катя смягчается, обнимает меня в ответ, поглаживая по спине. — Хорошо, хорошо. Давай думать, где ты была.
— Спасибо.
— Да пожалуйста, только сначала сними толстовку и надень что-нибудь свое. И обещай, что потом все мне расскажешь, — я не отвечаю, киваю головой и понимаю, что, наверное, никогда не смогу рассказать ей о том, что случилось.
Мы придумали совершенно неправдоподобную сказку: по дороге домой я встретила своих друзей, которых якобы знает Катя, они пригласили меня на празднование дня рождения за город. По дороге я отправила сообщение Кате о том, что меня не будет два дня. Но сообщение не дошло, а потом я случайно утопила свой телефон в озере, где мы купались. Это была полная чушь, но Кэт сказала, что лучше я стану непутевой дочерью, чем не скажу вообще ничего.
Мама смотрела на меня как на совершенно незнакомого ей человека. Она слушала мой рассказ и пила таблетки от давления. Мне самой от себя было гадко и противно. Я впервые ей лгала. Впервые настолько расстраивала. Она не верила мне. Обвиняла во лжи и требовала сказать правду. Я обнимала ее, плакала, обливая слезами ее плечо и твердила, что все это правда.