Я ступила с асфальта на булыжник, ощущая под тонкой подошвой жесткие ребра камней. Как будто перешагнула границу между настоящим и прошлым.
На деле, конечно, это было не так. Одетые вполне современно люди проходили мимо меня, разговаривая о своем, я различала протяжный говор степняков, резкие гортанные гласные жителей Харара, быструю рассыпчатую речь уроженцев юга — казалось, все республики Кольца собрались здесь, у храма Светлой Матери в Ландейле. А из-за двускатных красных черепичных крыш старинных домов, окружавших площадь, вырастали высотные здания. И таким неловким и беззащитным был этот островок прошлого с его булыжником, красной черепицей и широкими, черного камня, стертыми за века почти до основания ступенями.
Внутри храма стоял прохладный сумрак. И почти не было людей. Только впереди, у алтарных камней перешептывались громко две девушки в модных сине-лиловых платьях. И еще мне почудилось, что на каменных стенах играют разноцветные блики. Я не сразу поняла, что это. А потом увидела витражи...
Из притвора торопливо вышла и направилась к нам маленькая круглая женщина в строгом костюме.
— Не разбредайтесь, товарищи, пожалуйста, все ко мне! — поспешно говорила она, и на пухлом лице ее был испуг, точно в храм ворвалась стая сирхонских медведей, Наш экскурсовод представила ее как старшую сотрудницу храма-музея, и женщина с места, не переводя дыхания, зачастила:
— Ландейлский храм Светлой Матери был заложен в 786 году на месте деревянного храма. На постройку его ушло сорок лет...
Она проглатывала «р» , и оттого речь звучала забавно, но рассказывала она интересно. Только я никак не могла заставить себя слушать. Меня притягивали витражи.
Шесть узких высоких окон опоясывали храм на высоте в два человеческих роста, но лишь пять из них сияли разноцветными стеклами. Шестое было прозрачным. Вначале меня ошеломили сами цвета, насыщенные солнцем, их простые и яркие сочетания, потом я разглядела людей в старинных одеждах, островерхие дома, кудрявые деревья. Все они, казалось, сошли с детских рисунков с их наивной резкостью линий и пренебрежением к пропорциям и могли вызвать улыбку, но было в них что-то завораживающее... Голос ведущей, сопровождаемый стуком каблуков, рассыпался за спиной, а я стояла перед ближним к входу витражом. На нем возились, приникнув к земле, согнутые темные фигурки, а над ними подымался светлый силуэт женщины, и в поднятой руке ее было яблоко, похожее на красное солнце...
— Витражи — это очень, о-очень интересная традиция Ландейлского храма Светлой Матери, единственная в своем роде, — прозвучал совсем рядом голос ведущей, и я перешла к другому витражу, стараясь прислушиваться к се словам. — Это как бы художественная история города и храма. Обратите внимание, на этом витраже изображен момент закладки храма. Аллегорическое изображение светлой Матери...
Я шла дальше вдоль стен, и витражи один за другим ослепляли меня своими вечными красками. И догонял голосок ведущей, говорившей о красоте линий и о мастерстве тех, кто творил все это. Наверно, она была просто влюблена в эти витражи — голос ведущей взволнованно вздрагивал, когда она перечисляла рецепты красок, ведомые старинным мастерам.
Я остановилась перед последним витражом, и сердце горячо толкнулось в груди. На вымпеле, реявшем на стекле, была искусно выписана дата: 1078.
Я знала наизусть все даты, относящиеся к Восстанию. В 1078 году Хель дала вольность Ландейлу...
— ...И последний витраж! — с сожалением сообщила ведущая. — Девушка, подвиньтесь, пожалуйста. Здесь отражен очень важный момент в истории нашего города. Ландейл, как вы уже, наверное, знаете, был ленным городом баронов Торкилсенских. Последняя представительница этого рода — вот она, в лиловом платье, это родовой цвет Торкилсенов — дала вольность городу. Здесь изображена символическая передача власти магистрату — бургомистру передается грамота на вольность — вот он, справа. Обратите внимание, как подчеркивает мастер общественное неравенство: фигуры баронессы Торкилсенской и бургомистра Ландейла гораздо больше прочих по размерам. О титуле женщины напоминает головной обруч, который был отличительным знаком баронов...
Это было сплетение наивных линий рисунка и языческого буйства красок. Алое солнце осеняло фигуры людей и маленькие, будто игрушечные домики. Алые лучи, расходясь от солнца, оплетали по краям витраж. Лиловое платье Хели, красно-коричневые одежды коленопреклоненного бургомистра, синее сукно у них под ногами — все это было таким сочным, таким свежим, будто и не прошло пяти веков с тех пор, как витражных дел мастер подбирал разноцветные стекла...
А Хель была совсем не такой, какой я помнила ее по снам. Может быть, потому, что я всегда видела ее глазами любящих ее людей. А может быть, витражный мастер никогда не видел ее и просто следовал канонам своего ремесла.
Почему я ни разу не видела этот витраж в моих снах? Или те, чья память жила во мне, не бывали в храме Светлой Матери? Или я просто не успела его увидеть?
...Ветер времени развевал лиловые одежды Хели. И я — в который раз — с болью подумала о том, что Хель умерла бездетной. Угас род Торкилсенов на земле.
Дорога
***
Вышло так, что Хель выезжала из Ландейла дважды. Причем все почтенные и малопочтенные жители города вкупе с бургомистром и магистратом могли поклясться, что выезд ее был обставлен весьма торжественно. Свита сопровождала бывшую хозяйку Ландейла, одетую в дорожное платье и закутанную в накидку. Из-под накидки выбивались светлые пряди. Хозяйка ехала верхом, рядом с ней, отставая по этикету на голову коня, ехал Окассен, мужчина видный и приметный, хорошо известный городу. Женщины провожали его грустными взглядами. Казалось, весь город вышел прощаться с Хелью. Иные даже плакали, так это было печально: юная наследница древнего рода. добровольно отказавшись от последнего своего владения, уезжала невесть куда. Удивлялись только, почему Хель ни разу не улыбнулась людям на прощанье, даже бургомистру не сказала ни слова. А впрочем, это было ее право. Возможно, у нее было слишком тяжело на сердце. Так или иначе, бургомистр произнес прочувствованную речь, суля Хели вечную любовь и подмогу Ландейла, городские ворота распахнулись, и небольшой отряд исчез за поворотом дороги. Хель уехала.
И только три человека в городе знали, что она осталась, Одним из них был зеркальщик мастер Райс, доверенный человек Хели. Двое других были рыжебородый Лонк и подмастерье цеха оружейников Вербен — худой быстроглазый северянин из Элемира. Они сопровождали Хель, которая двумя часами позже в мужском костюме, никем не узнанная, выехала из тех же ворот.
Обманув таким способом возможных лазутчиков Консула, перед закатом солнца два эти отряда наконец встретились в лесу на едва протоптанной тропке на границе владений Ландейла с Хоролом. Тропка вывела их к заброшенной хижине углежогов. И только тогда Мэй со вздохом облегчения сорвал надоевшую накидку и бросился в хижину переодеваться. Вернулся он в каких-то лохмотьях, но сияющий: он был рад от души, что наконец хоть чем-то пригодился Хели и остальным. До сих пор он чувствовал себя среди них чужим, неловким, неумелым, недогадливым. А Окассена он откровенно побаивался с тех пор, как тот, рывком сбросив его с кровати, выхватил свой страшный меч и зарубил бы, наверно, на месте, если бы не вступилась Хель. Окассен, неистовый и мрачный воин, видел в Мэе изнеженного музыканта, способного разве что быть игрушкой для девочки Хели. Ну, пусть Хель им играет, на большее он не сгодится. Мэй чувствовал это, робел и злился, но сделать ничего не мог. И потому сейчас, когда Окассен мимоходом бросил: «Славно, Мэй» (не пренебрежительно «музыкант», а по имени!), — Мэю стало совсем хорошо.
В хижине могли уместиться человек семь, от силы восемь, а их было тридцать четыре. Окассен приказал, чтобы хижину приготовили только для Хели, но она, услышав об этом, вспылила: «Мы одну судьбу выбрали, незачем обо мне так хлопотать!». В конце концов, в хижине легли четыре воина из свиты и горожанин Вербен, а Хель с Маем и Клэром устроили постель из травы под кустами остожника. Окассен сердился, но махнул рукой. Не так легко он смирился с другим желанием Хели. Еще в Ландейле было решено, что Хель останется о двумя-тремя людьми в надежном месте и будет ждать вестей. Так говорили Окассен и Фирлет, его помощник, а Хель слушала, ничего не говоря, и, казалось, соглашалась. Сейчас, однако, она сказала Окассену, что нигде сидеть не собирается, а пойдет в Хатан. С Мэем. С этим неженкой! Он даже оборонить ее не сумеет. Зато они похожи, объяснила Хель, и она выдаст себя за сестру Мэя. И никто им больше не нужен, будет подозрительно. Окассен вначале уговаривал, потом, потеряв терпение и почтение прислужника к хозяйке, прикрикнул, но и это не помогло.
Мэй, узнав о решении Хели, даже испугался немного: сможет ли? И сможет ли она? Он-то знал, что такое бродить по дорогам. Окассен мрачно смотрел на Мэя, а когда все улеглись, отозвал его в сторону и резко спросил:
— Она-то еще девчонка, а ты понимаешь, что к чему?
— Понимаю, — сказал Мэй. Ему очень хотелось опустить голову под упорным взглядом жестких светлых глаз Окассена, но он выдержал.
— Ну, если что... — хмыкнул Окассен и отошел, Мэй вернулся на место. Когда он укладывался, Хель подняла голову:
— Ругал?
— Нет... — Мэй растерянно покосился на Клэра.
— Спит он, — с досадой шепнула Хель. — Слушай... что я придумала! Ты ведь скрипку взял?
— Взял.
— Мы будем бродячими музыкантами! Только никому не говори, ладно?
Она уронила голову, закрыла глаза, Мэй, лежа рядом, прислушивался к ее ровному дыханию.
— Никому, ладно? — вдруг сонно повторила Хель.
— Ладно, — шепнул Мэй, но она уже не слышала его. Заснула. Мэй надеялся, что Хель, проснувшись, забудет о полусонных своих словах. Но она не забыла. Не успели они отойти от хижины на две версты, как она остановилась и приказала:
— Сыграй что-нибудь веселое. Чтобы плясать можно было.
— Услышат, — неуверенно сказал Мэй.
— Не услышат.
Мэй вздохнул, достал скрипку и заиграл «Весенний сад». Хель стояла некоторое время, прислушиваясь к мотиву, потом начала пляс. Это было и похоже, и не похоже на обычные плясы: страстные, нетерпеливые движения рук, ног, всего тела; Хель изгибалась, и тяжелые волосы то светлой волной падали на лицо, то скользили назад, оттягивая голову; старенькая юбка взметывалась и летела разноцветным ворохом вокруг маленьких крепких ног... Песня кончалась, и Мэй заиграл другую — только бы не оборвать этого сумасшедшего, стремительного, необычайного пляса, Хель как будто не заметила смены мотива, только заплясала еще быстрее, так, что светлые волосы нимбом встали вокруг головы. И вдруг остановилась на лету, рухнула на колени, как подломленная.
Выронив скрипку, Мэй бросился к Хели, обнял ее за плечи, бессвязно шепча:
— Трава же... мокрая трава... роса еще...
Он чувствовал, как тяжело, с надрывом она дышит, и у него дыхание прервалось, будто он плясал вместе с ней. Хель, опершись на него, медленно встала, заглянула в глаза:
— Тебе понравилось?
Мэй не мог вымолвить ни слова.
— Нет? — лицо Хели потемнело.
— Что ты... — прошептал Мэй, опомнившись. — Что ты...
— Меня никто не учил... так, — тихо и грустно сказала Хель. — Я сама... Я так давно не танцевала, Мэй!
Она прерывисто вздохнула.
— Нельзя так много сил тратить, — с трудом выговорил Мэй. — Ослабнешь...
— Я привыкну, — Хель потерлась щекой о его плечо. — И мы будем ходить вдвоем... братик и сестричка... правда, я хорошо придумала, Мэй?
— Да, Хель, да!
Знал бы Окассен, что еще задумала Хель, отправляясь в дорогу — нипочем бы не отпустил ее с Мэем. Но Окассен, взглянув тогда вечером испытующе в глаза Мэя, понял: этот не предаст и защитит, насколько сможет. Тем не менее, продолжая тревожиться, он послал за детьми воина из свиты и решил сам дождаться их в Хатане.
А они не торопились. Хель будто забыла, с какой целью они вышли в путь. Останавливалась в каждом селении. Мэй собирал веселой музыкой хмурых, вечно усталых и будто сгорбленных подвладных, они толпились, заглядывая друг другу через плечо, подымались на цыпочки, чтобы лучше видеть, а Хель плясала. Так же неистово и страстно, как тогда на поляне. Иногда и слуги из замка приходили посмотреть, но в замок не звали, может, думали, что дерзкий танец не понравится господину. Мэй и Хель ночевали в душных, с низкими потолками хижинах, где пахло кислой шерстью и перепрелой соломой, ели то, что подадут — ячменные лепешки, печеные овощи, запивая их кислым травяным отваром. Мэй был привычен к такой еде, но за Хель он боялся: она худела, казалось, на глазах, щеки западали, и лицо от этого делалось исступленнее и строже, и все горячее становился ее танец, а потом она долго лежала без сил, покорно прижимаясь лицом к его груди, и руки у нее дрожали. Мэй чуть не плакал от жалости. Он пытался отдавать Хели свою еду, но она отказывалась и соглашалась лишь тогда, когда он тоже начинал есть.
Уже почти у самого Хатана в лесу они наткнулись на Стрелков. Услышали топот копыт с дороги и, не зная еще, кто едет, на всякий случай затаились. А Стрелки почуяли их и поскакали по лесу напрямик — торопились, скоро полдень. Кто-то, видно, стал у них на дороге, потому что Мэй и Хель услышали страшный крик и, уже не колеблясь, бросились бежать. Стрелков было четверо, и кони у них были вороные, добрые, но Мэю и Хели придал сил двойной страх: за себя и друг за друга, да и смертная жуть, веявшая от Стрелков, точно толкала их в спину. Они выбежали на поляну, где стояло несколько хижин, лесное селение, что ли? — и бросились к ближней хижине. Хель споткнулась на выбоине, упала, и тут же рядом с нею вбились в землю два болта. Мэй — откуда силы взялись! — подхватил ее на руки, втащил в хижину и захлопнул дверь. Тотчас же еще болты со стуком ударились в дверь, пробив ее насквозь, острия блеснули меж отлетевших щепок. Хель недвижно лежала на земляном полу. Мэй упал, прикрыв ее собой, чтобы первый болт достался ему. Но того все не было. Наконец Мэй осмелился взглянуть в окошко и увидел, что Стрелки исчезли. Должно быть, полуденное солнце прогнало их.
Мэй обернулся от окна и увидел в углу хижины простоволосую женщину в холщовой рубахе до колен. Женщина медленно шла, протянув зачем-то вперед руки. Откуда она взялась?
— Помоги, — попросил Мэй, повернувшись ко все еще недвижной Хели. — Мы убегали... — и осекся.
Женщина все так же шла, легко и бесшумно, глядя поверх его головы. Она приблизилась... и прошла сквозь него. Мэй даже ничего не почувствовал. Ошеломленный, он смотрел, как она движется дальше. И тут увидел, как сквозь закрытую дверь скользнула фигурка растрепанной девочки годов пяти. Женщина подхватила девочку на руки, губы девочки зашевелились, но Мэй не услышал ни звука. Вскрикнув от ужаса, он спрятал лицо в волосы Хели, а когда очнулся, поднял голову, никого не было.
— Хель! — позвал он шепотом, пытаясь приподнять ее. Сейчас она показалась ему странно тяжелой. Голова закинулась, как у неживой. В испуге Мэй затряс девочку за плечи, громко закричал:
— Хель! Хель, очнись!
Губы ее дрогнули, как от обиды, приоткрылись. Разлепились ресницы, из-за них блеснули глаза:
— Мэй...
— Пойдем отсюда, Хель, — сказал он.
— Стрелки...
— Они ушли, Хель, скорее!
Хель поднялась и стояла, пошатываясь. Потом закрыла глаза и припала к его плечу. Мэй осторожно повел ее. Он видел и других призраков, они двигались по поляне между хижинами. Только женщины и дети. Мужчины становятся Стрелками. Мэй впервые видел призрачное селение, и ему было невыносимо страшно. Женщины что-то несли, копали, стирали, беззвучно переговаривались, так же беззвучно возились и бегали дети, а Мэю хотелось рухнуть на мягкую траву под полуденным солнцем и кричать так, чтоб горло разорвалось, чтобы собственным воплем заглушить немо кричащий ужас... Но с ним была Хель, она шла, как слепая, нашаривая путь босыми ступнями, и он молился только о том, чтобы она не открыла глаз, чтобы не увидела всего этого...
Ему удалось вывести Хель к ручью. За ручьем лес редел, а когда Мэй, усадив Хель на траву, забрался на огромный замшелый валун, он увидел за лесом островерхие разноцветные крыши и башни. Хатан был близко. Мэй набрал воды в долбленку и вернулся к Хели. Она напилась, не открывая глаз, потом вдруг вздохнула и неловко, боком повалилась на траву.
Мэй в тревоге приподнял ее. Голова Хели безвольно упала на его локоть, глаза будто сами раскрылись, и он увидел их сухой, горячечный, нездешний блеск. Мэй коснулся губами ее лба, и жар, исходивший от кожи, казалось, обжег и его.
— Хель... — не проговорил, а простонал он.
Хель не отозвалась.