Шаги задержавшегося Дебольского гулко до неприличия отдавались в пустом коридоре. Темнота наводила ощущение какой-то потусторонности. Лишала привычности очертания офиса. А Дебольского — очертаний собственного существования.
Внизу — в центральном холле — по лестнице спускалась Лёля Зарайская. Каблуки ее отщелкивали по лестнице тихо отдающийся в пустоте речитатив: цок-цок-цок-цок…
На ходу она надевала полупальто-полупиджак, и полы его одна за другой взметывались, когда она протягивала руки в рукава. Сумка на плече билась о бедро.
Сзади со спины он видел, как задвигались остро отставленные в стороны локти, когда она застегивала пуговицы. И каблуки застучали быстрее и громче, когда лестницу перетянул вдоль удлиненный переход.
Цок-цок — цок-цок-цок — цок-цок…
Дебольский ускорил шаг. В голове его загудела пустота. Мысли заволокло томительными нервным возбуждением. Он понял, что ускоряется и ускоряется. По коридору, по лестнице и где-то на середине ее — на длинном переходе — уже почти бежит.
Пятью быстрыми шагами проскочил он темный мраморный холл. И пять шагов гулким эхом отдались под потолком и какофонически слились с шумом крови в ушах.
Он выскочил на улицу и застыл на месте, оглушенный шумом дождя.
Зарайская стояла прямо перед ним. Тоже испугавшись холодной мороси, она, встряхивая волосами, поправляла воротник. Тонкие пальцы нервным ласкающим движением пробежались по лацканам — сумка качнулась на плече
— Тебя подвезти? — глухо, едва сдерживая рвущееся судорожное дыхание, спросил он.
И заиндевел.
Она повернулась, и взгляд ее полупрозрачных туманных глаз тяжелым грузом осел на Дебольском.
Дождь чаще и настойчивее застучал по крыше козырька, по ступеням лестницы.
Цок-цок-цок…
Первый дождь этой весной. Бьющий по еще не растаявшим грязным, опутанным пористой чернотой сугробам. И блестящему мокрому асфальту.
— Зачем тебе это? — тихим хриплым голосом спросила она, и губы шевелились с какой-то беспощадной отчетливостью.
Он не знал что сказать и потому молчал.
Зарайская не спускала с него тяжелого, мрачного взгляда, в глубине которого Дебольский вдруг ощутил странное чувство — оно окатило его с ног до головы, — и это было что-то плохое, неприятное.
— Езжай домой, — холодно и отчужденно проговорила она. — У тебя очень милая жена.
Губы ее сложились в тонкую неприязненную полоску. Брови будто насупились.
Но все это заняло долю секунды. Почти мгновенно лицо Зарайской снова очистилось, и она рассмеялась звонким, лучезарным смехом:
— Да не смотри ты на меня так испуганно. — Глаза цвета дождя заблестели. — Не видела я твою жену. Я за тобой не слежу. Просто, — она поправила сползающую сумку и бросила через плечо короткий взгляд. У подъезда — Дебольский не заметил его сразу — стоял премиальный гендиректорский внедорожник. Который обычно парковался в закрытом боксе только для членов дирекции, — у таких, как ты, всегда очень милые жены. Ты типичный, — закончила Зарайская. Подняла воротник пальто и на прощание легко мазнула ладонью по его локтю: — До завтра, Сашка.
Речитатив легких шагов застучал по лестнице. Брызги стоявшей на ступенях воды, растревоженные легкой поступью, окатывали ее короткие сапоги. Лёля опускала голову, прячась от струй дождя, белые волосы быстро намокали и темнели. Одной рукой она сжимала у горла края распахивающегося ворота, другой придерживала сползающую сумку.
Навстречу ей открылась передняя дверь внедорожника. И из нее вышел не шофер, а сам Корнеев. Крупный, импозантный и очень немолодой. Грузной и поспешной походкой, поднимая брызги, сделал два шага, чтобы самому распахнуть перед ней заднюю дверь. Седые волосы его вымокли, плечи дорогой куртки-дубленки потемнели от влаги.
На мгновение маленькая рука Зарайской прижалась к тяжелой, с выступающими венами ладони генерального директора. Он поддержал, помогая той забраться в высокий кузов машины. Напоследок мелькнула куртка, юбка и пряди намокших волос.
Корнеев закрыл за ней дверцу машины, сел на переднее пассажирское, и внедорожник, высветив мощными фарами пустую парковку с сиротливо мокнущей под дождем «Тойотой», глухо зарычав двигателем, вырулил с территории.
20
У него была очень милая жена.
Встречаться они начали на пятом курсе. Хотя до того четыре года проучились в одной группе, вовсе друг друга не замечая.
Нет, Сашка, конечно, поглядывал на красивую Наташу Филимонову. Со вкусом одетая, привлекательная, с томными глазами и большой грудью — она была приметной. Может, даже самой красивой на потоке — это дело вкуса. Но он все никак не решался подойти.
Вероятно, потому, что та была даже слишком красивой. Когда у девчонки такая внешность, у нее соответствующие запросы. Сама Наташа знаков ему не подавала. А Сашка Дебольский — тоже избалованный вниманием — любил, чтобы все получалось наверняка. Без особых усилий.
На факультете маркетинга девчонок было много, парней в разы меньше. И Сашке — высокому, фигуристому, с бойко подвешенным языком — было где развернуться.
Тем более что таких симпатичных парней на потоке училось всего двое: он да Толик Смирницкий. Но тот как начал на первом курсе встречаться с Янкой из соседней группы, так и прообжимался с ней два года. А на третьем уже спал на парах, потому что та залетела — пришлось жениться, — и дома орал ребенок. Правда, к пятому курсу они все равно разбежались, и Толик освободился.
Но до того Сашка с полным на то основанием мог перебирать: с кем встречаться, а с кем нет (в пределах институтского потока, снаружи он в общем был обычным парнем, каких много).
К тому же тогда у них был бизнес: Юрка-трудоголик, цех, — забот хватало. Девчонки же шли по остаточному принципу. А Наташка еще и не входила в его тусовку. Собственно, она, кажется, вообще не была особенно компанейской.
Но потом случился пятый курс. Сентябрь, золотая осень. И преподаватель по статистике, опоздавший на двадцать минут.
Группа толпилась у входа в аудиторию, не зная, чем себя занять. Смеясь, болтая и поглядывая на часы.
— Ну что, народ, сколько времени прошло? — спрашивали беспокойные голоса.
— Да уже пятнадцать! — кричали самые нетерпеливые.
Ничего особо важного на паре не предвиделось: никаких контрольных, тестов или тому подобного. Но сама мысль о прогуле наполняла души студентов трепетным волнением. Ничто не красит учебу так, как возможность прогулять.
— Всего семь! — возражали осторожные.
Те, кому не терпелось сбежать и пойти пить пиво в парке, утверждали, что негласный студенческий закон — столп мироздания. Те, которые в тайне хотели того же, но опасались схлопотать «неуд» на зачете, предпочитали отнекаться, что, мол, в Уставе ничего подобного нет.
Но испокон веков считалось, что препод, опоздавший на пятнадцать минут, освобождает группу от посещения занятия. Самые отчаянные утверждали даже, что бывали прецеденты, когда вся группа демонстративно уходила прямо перед лицом поднимающегося по лестнице лектора.
А так как уровень веры в святой закон был прямо пропорционален лени и наглости студентов, то всегда находились отщепенцы (а точнее отщепенки), которые ни в какую не желали уходить. И демонстративно втроем-вчетвером оставались стоять у дверей. Даже когда вся группа разворачивалась в сторону выхода. Внося позорный разлад в коллектив и сея смятение в умы и души.
Такие «приличные девочки», которых все тихо ненавидели, ожидали обычно ближе всех к аудитории. У первого окна по левую руку. Сложив сумки на подоконник и с недоверчивым опасением поглядывая на остальных.
Шла молчаливая война.
Солнечный блик играл на лице Наташки Филимоновой, прыгая зайчиком с носа на подбородок. Мягкие завитки на ее висках бросали на щеки пушистую тень. Длинные ресницы загибались кверху.
И были так невероятно длинны, что их хотелось потрогать. Даже не верилось, что они настоящие. Они и полные, четко очерченные губы, которые она не красила.
Не могла настоящая, живая девушка быть настолько красивой.
И ног таких — идеальных, стройных и прямых до умопомрачения — у живых девушек тоже не бывало. Особенно когда они, как сегодня, туго обтягивались ярко-голубыми джинсами, и между бедрами спичку невозможно было просунуть.
Из-за до чрезмерности тонкой талии грудь Наташки — и без того самая большая на потоке — казалась еще эффектнее и выше.
Парни исходили на нее слюной. Мужики-преподы очень любили подолгу опрашивать Филимонову на экзаменах.
И всегда ставили пять. То ли за грудь. То ли за особенный, ни на кого не похожий взгляд карих глаз, которые всегда, даже когда Наташка смеялась, оставались глубокими и загадочными…
— Эй, братан, время. Айда домой! — Сашка почувствовал резкий тычок под ребра и с удивлением оторвал взгляд от Наташкиных ног. Надо же, четыре года вместе проучились, а он почему-то никогда не замечал, насколько она красивая.
Группа гудела, парни уже забрасывали на плечи сумки. Но еще мялись, не решаясь на окончательный разрыв отношений с учебным заведением. Девчонки громко нервно смеялись, то с вожделением поглядывали на лестницу, то с тоской в глазах на запертую дверь кабинета.
И в этой нервной возбужденной атмосфере первым подал голос самый дурной:
— Все, ребят, сваливаем! — скомандовал Горыныч.
Егор — самый бестолковый, нервозный и шебутной парень в группе. К пятому курсу никто так и не понял, как ему удавалось переползать из сессии в сессию. Хвосты за Горынычем тянулись через все пять этажей института.
У него была глумливая, с выражением легкого идиотизма физиономия, щербина между зубов, залетный ребенок, которого он не признавал, и вечный нездоровый азарт в глазах.
Сашка частенько пил пиво в Горынычевой компании в ближайшей палатке за поворотом.
— Рано, десять минут всего прошло, — беспощадно отчеканила Наташа Филимонова.
Горыныч, оскорбленный в лучших чувствах, вознегодовал. Очень-правильные-девочки, типа Филимоновой, таких раздражали.
— Да ты че, считать не умеешь? — Вообще, с девушками так не разговаривали, но Горыныч не особенно чувствовал берега. Иногда его несло так, что он, казалось, мог и драться полезть, для него такие вещи, как парень-девка, особо значения не играли. — На часы-то посмотри, на пальцах посчитай, слепошарая.
Наташка поджала губы и, сведя к переносице густые брови, которые были, пожалуй, единственным явным недостатком в ее наружности, упрямо вздернула подбородок:
— А кто тебя держит? Тебе надо, ты и иди. А мы будем препода ждать, — и демонстративно развернулась к окну, скрестив руки на груди. Невольно (а, может, и намеренно) привлекая к ней внимание.
Это было уже не по правилам — нечестно. Уходить — так вместе.
Когда вся группа свалила, а трое остались — это худшие из людей — это подхалимы. И студенческого братства и святого права прогула такие несознательные люди не уважают.
Глаза Горыныча нездорово загорелись:
— Да ты че, телка, попутала? — он с присвистом повертел пальцем у виска. — Все дураки, одна ты в белой пальте? Не ссы, тебе все равно за сиськи поставят, можешь вообще на пары не ходить!
— Эй, — неожиданно для самого себя бросил Сашка, — ты за базаром-то следи. — И невольно сам перешел на Горынычевский лексикон.
А тот, не подумав разобраться, кто на чьей стороне, обрадованно повернулся к Сашке за поддержкой.
Надо признать, обычно он ее там находил. Конечно, сам Сашка девушке бы хамить не стал — мама не так воспитала. Но раньше тоже бы поддержал. И из солидарности. И потому что тоже уйти хотелось, а если уж сваливать — так всем. Не оставляя любимчиков.
А тут вдруг возмутился до глубины души. В нем вскипел тестостерон. Ну мужик он или кто, чтобы при нем это чмо так разговаривало с красавицей Филимоновой?
Внутри засвербело. Захотелось показать себя, да так, чтобы все видели.
Горыныч этого не понял и нечаянно дал повод:
— Бля, да мы щас из-за этой дуры приебнутой тут до вечера проси…
И в этом была его ошибка. С чего вдруг так захотелось, Сашка сам бы не мог объяснить.
Но неожиданно для противника со всей силы да еще с раскачки (не очень-то целясь) врезал в глаз. Под костяшками на мгновение разлилось то приятное, удовлетворяющее тепло, которое только и чувствуешь, когда твой кулак впечатывается в чей-то мягкий, уступчивый глаз.
Горыныч едва успел брызнуть слюной и отвалился на руки стоящим за его спиной приятелям.
— Эй! — возмутился кто-то у него за спиной, не разобравшись. Но Горыныч, всегда вообще-то готовый к радостной потасовке, уже оттолкнулся от чьих-то спин и кинулся на Сашку.
Завязалась свара. За спиной раздался сдержанно-ненатуральный девчоночий визг. Шум, гам, смех, окрики — все слилось в какофонию звуков. Перед глазами у Сашки стояла только глумливая, смеющаяся рожа Горыныча, с которым он бился насмерть, как в детской потасовке в песочнице.
— Да вы что, охренели? — откуда-то из гула коридора несся негодующий вопль Лены-старосты. Она очень переживала, как бы о неладах в группе не узнали в деканате и не наказали ее — умницу и отличницу.
— Ребят, хорош! — увещевали растерянные близстоящие.
— Эй, да вы чего?! — не понимали остальные.
А Сашка и сам не очень понимал.
Удар справа — удар слева. Сашкины ноги, обутые в кеды, скользили на паркете и норовили опрокинуть его по вине собственной слепой и нелепой ярости. А ему еще и удавалось достать кулаками — очень хотелось надеяться, что Горыныча.
Бам!
Тот тоже попал в ответку. И скула Сашки вспыхнула болью. Правда, как настоящий боец, в запале он этого почти не почувствовал. И только на границе сознания подумал, что хорошо бы не сломать нос, а то…
— Да разнимайте-разнимайте их, чего вы смотрите?!
Сашка почувствовал, как чьи-то руки оттягивают его за майку и за ремень на джинсах. Ноги еще сильнее заскользили. А он еще по инерции пытался достать злейшего противника кулаками. Бестолково взмахивая и нанося удары по воздуху.
Когда всех перебаламутил заполошный крик:
— Ребята, атас, препод идет! — и разделил драку на «до» и «после».
По лестнице, тяжело и одышливо ступая, грузно опираясь на перила, поднимался Илья Яковлевич, преподававший статистику. Его опушенная седым мхом лысина уже восходила подобно солнцу над серыми плитами пола.
— Тихо!
— Ш-ш-ш…
— Уймитесь!
В долю секунды в коридоре повисла гулкая услужливо-выжидательная тишина. Студенты — кто где стоял — вытянулись по стойке смирно, будто невзначай спрятав за спинами приготовленные к бегству сумки.
Сашка и Егор, тяжело отдуваясь и синхронно забыв друг о друге, принялись заправлять в джинсы выпростанные мятые футболки.
Пожилой преподаватель тяжело переступил последнюю ступень, придирчиво и недоуменно окинув студентов взглядом. И, сурово поджав сухонькие губы, медленно потянулся к двери в аудиторию. Все поняли, что, компенсируя опоздание, он теперь задержит их на полчаса после занятия.
Но безропотно потянулись следом.
Сашка с Горынычем, не глядя друг на друга, подняли с пола помятые и затоптанные в потасовке сумки и зашли последними.
У Сашки ныла скула. У его противника под глазом уже прорисовывалась тень будущего синяка. Впрочем, Егор на такие мелочи обычно внимания не обращал. За четыре года учебы его с какими только поранениями не видели.
Пара потянулась сухо и скучно. Одногруппники, взбудораженные потасовкой, то и дело любопытно оборачивались на Сашку. Но тот пока в обсуждения не вступал. Ничего не ответил даже сидящему рядом Лехе Панфилову, с которым краткое время дружил.
Наташка Филимонова сидела от него впереди и чуть наискосок. Два человека вниз и три вправо. И Сашка видел ее склоненную над толстой тетрадью голову. Пышная копна каштановых, стриженных в каре волос то опускалась, то поднималась, отливая рыжиной под светом ламп. Девушка — находились еще такие дурочки на пятом курсе — прилежно конспектировала. И каждый раз, когда выпрямлялась, сверху был виден контур ее большой груди. И под модной футболкой с квадратным вырезом можно было при желании разглядеть швы белья.