- Сделаю. Только и ты уж не подведи меня, Гриша. Надобно, чтоб твой Иван Петрович непременно сыскал того, кто Настену… Ну и деревенька, вестимо, лишней не будет.
- Не подведу, не сумлевайся. Эх, паря, мы с тобой таких делов понаделаем! Ну, вот и Орбат. Ступай, Васька, да про встречу в вечеру не запамятуй.
Глава 7
На следующий день в крестовой палате боярина Шереметева беседовали трое. Сам хозяин сидел на покрытой бархатной накидкой лавке, привалившись к бархатной же подушке. Напротив него на мягком стуле с резной спинкой восседал Дмитрий Михайлович Пожарский. Третьим был князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой. Невысокий, плотный, с прямым носом и широкой, окладистой бородой, он два года возглавлял первое ополчение и держал поляков в осаде до прибытия второго, а потому, как и князь Пожарский, носил гордое звание Спасителя отечества.
Все трое были сосредоточены, даже мрачны. Накануне Василий, прибежав к хозяину с докладом, застал у него Трубецкого и поведал обоим о плане подмены мальчишек. Князья, снесясь с Шереметевым, попытались схватить таинственного "Гришку", но тот вырвался и дал деру, оставив в руках преследователей маленького Алешу.
- Эх, жаль, вечор того стервеца не поймали, - вздохнул Федор Иванович. - А все твои, князь, челядинцы, до чего нерасторопны.
- Не беда, - отмахнулся Пожарский, запустив руку в густую кудрявую шевелюру, - дознаемся.
- Давайте-ка, други, помыслим, что нам ныне вестно учинилось, - Трубецкой встал и прошел по комнате. С минуту постоял, разглядывая обитую дорогим красным сукном стену.
"Надобно вычислить негодника, что это дельце с подменой мальца замыслил. Ох уж эти бояре, так и норовят к венцу подобраться. Как освобождать их из полона, так Трубецкой, а как речь о державе, так обо мне и позабыли. А разве ж я не заслужил? Москву осадил позапрошлым летом, когда о Пожарском еще никто и не слыхивал! А из Китай-города кто ляхов нонешней осенью выбил? Кто живота не жалел, ведя дворян и казаков на приступ? Кому "за многие службы, за храбрость, за правду и за кровь" Шенкурск с землями в удел пожалован?"
Дмитрий Тимофеевич с негодованием посмотрел сквозь разноцветные стеклышки окна на широкий двор. Как тихо, мирно. Было бы так, если б он полтора года не держал поляков в осаде? Нет, конечно. Ему, ему Русь обязана своим избавлением! Уж кто, казалось бы, больше него заслужил царский венец? Так нет же! Половина Земского собора кричит Мишку Романова, другая - Петьку-подкидыша, а бояре, змеи подколодные, сами к престолу рвутся. А разве они землю родимую спасали? Они за нее кровь проливали?! И даже казаки, слуги верные, по большей части отвернулись. Кто-то за князя Черкасского, кто-то - все за того же Романова. А его, Трубецкого, шансы тают на глазах.
- Че сказывать-то сбирался, Дмитрий Тимофеич? - прервал его размышления Пожарский.
- А? Да вот мыслю, малец у нас, стало быть, можно его порасспрашивать.
Шереметев, привычно уткнув щеки в жемчужный ворот-козырь, фыркнул:
- Да кого там расспрашивать? Дитя неразумное, из-под лавки не видать. Только и бормочет "маменька" да "маменька".
- Во-от, - кивнул Трубецкой, - а у маменьки-то имя, поди, есть. Вот и дознайся.
- Спрашивал, сказывает, Мария.
- Пречистая? - встрепенулся Пожарский.
- Да ну, князь, мало ли Марий на белом свете. Могет, так матушку его и кличут.
- А самого-то мальца как звать?
- Молчит, не ответствует. Видать, подучил кто. Думайте, братцы, думайте, - Шереметев перекрестился на иконы в красном углу и снова обернулся к собеседникам. - Это должон быть кто-то из верхних бояр, нам ровня, с сынком такого возраста и женой по имени Марья. Никто на ум не приходит?
- Васька сказывал, тот стервец Гришкой Потаповым назвался, - напомнил Пожарский. - Как прибег ко мне вчерась, так мы с Дмитрием Тимофеичем и обомлели. Это ж надо такое удумать, мальцов поменять!
- Да помню я, помню, - отмахнулся Федор Иванович. - Запамятуешь тут, когда вы как оглашенные ко мне галопом прискакали.
- Дык боялись, как бы чего с мальчонкой дурного не вышло.
- И все ж жаль, что не поймали охламона. Хорошо хоть ребетенка из его рук успели вырвать. А ежели б мы его самого взяли, так допрос по всей форме учинили бы, и тут уж ему никуда не деться. Выложил бы нам все, и про хозяина свово взбалмошного, и про то, чей малец этот. Ох, святые угодники, еще недавно не было у меня ни одного дитяти, а теперь аж двое тут толкутся.
- Чай ты сам вызвался, - усмехнулся Пожарский, постукивая по ковру сафьяновым сапогом. - Васька сказывал, мол, того хозяина Иваном Петровичем кличут.
- Имя-то уж больно частое. - У нас пол-Москвы Иванов, и чуть не все Петровичи.
- У боярина Воротынского сын Алешка как раз такого возраста.
- А вот он как раз хоть и Иван, но Михайлович, - ответил Трубецкой и снова задумался.
Как же получить царский венец? Чем, к примеру, взял этот Петька приблудный? Чудесами. Это князь Дмитрий знал доподлинно: его палаты находились на Никольской, в одной улице от двора боярина Шереметева, и слухи через челядь доходили мгновенно. Но в чудесах он был не силен, значит, придется придумывать что-то реальное.
"Надобно казаков к себе перетянуть. Ежели они мое имя выкрикнут, могет, Собор и не посмеет ослушаться. Но что же измыслить, дабы они за меня встали?"
Князь сидел, погрузившись в свои мысли и не слыша того, о чем говорили Шереметев с Пожарским. Ему вспомнилось, как все любили молодого полководца Михайло Скопина-Шуйского, как горевали, когда он умер. А разве у него, Трубецкого, меньше военных заслуг перед Русью? Вот если бы… А что, это мысль! Тогда и чудо можно будет явить. Как раз у Мстиславского скоро именины…
Дмитрий Тимофеевич замер, устремив горящий взгляд на иконы. В голове молниями мелькали идеи. Не прошло и минуты, как план полностью сложился.
- Что ты, князь, все безмолвствуешь? Аль измыслил чего?
Ответить Трубецкой не успел. Раздался тихий стук, низенькая, обитая сукном дверь приоткрылась, и в комнату заглянула сенная девка. Робко вошла, поклонилась в пол и негромко сказала:
- Боярыня Воротынская пожаловали, батюшка.
Все трое переглянулись, Пожарский радостно хлопнул в ладоши.
- Вот оно, Федор Иваныч!
- И то. Чую, неспроста, - кивнул Шереметев. - С чего б боярыне вдруг ко мне жаловать.
Он вскочил, засуетился, затряс бородой.
- Вы бы, князья, вон за той дверцей схоронились покамест. Там, в спаленке, и ребетенок этот безымянный сидит, порасспрошайте, могет, вам откроется.
Гости поднялись и направились во внутренние покои, а хозяин обернулся к сенной девушке:
- Проси!
Минуту спустя дверь снова отворилась, и вошла Мария Воротынская в серебряном парчовом летнике, подбитом мехом, с длинными, до пола, рукавами. Жемчуг на воротнике и манжетах скупо поблескивал в лучах падающего из оконца света. Склонившись под низкой притолокой, она шагнула в комнату, бледная, дрожащая.
- Боярыня Марья Петровна! - Шереметев улыбнулся и, расставив руки, слегка, по чину, наклонил голову.
- Здравствуй, батюшка Федор Иванович.
- Благодарствую за милость, проходи, матушка, усаживайся. Вмале трапезничать станем, уж не побрезгуй.
Умоляюще сложив руки, Мария с тоской взглянула на Шереметева.
- Беда у меня, Федор Иванович. Только ты пособить могешь, не откажи, Христом Богом прошу.
- Господь с тобой, матушка, да что учинилось-то? Пожалуй вот сюда, на лавочку. Ну, будет, будет, а то уж я и сам испужался. Эй, кто там? Водицы принесите студеной! Садись, Марья Петровна, сказывай.
Боярыня села, дрожащими руками взяла принесенный холопом золоченый кубок, сделала пару глотков и глубоко вздохнула. Лицо ее было так бледно, что, казалось, живы лишь глаза, тревожные, молящие.
- Сынишка у меня пропал, Алешенька, - начала она. - Надысь гуляли с ним в Перешмышле, вдруг столб с неба золотой, а как рассеялся - мальчика-то и нету. Я уж все очи исплакала, Иван Михалычу моему в Москву весть послала. А вечор услыхала, будто живет у тебя чадо годов двух аль трех, дескать, нашел ты его где-то. Вот я и кинулась сюда, вдруг, мыслю, то мой Алешенька? Так поспешала, что и к Иван Михалычу не заехала, прямиком к тебе велела гнать.
Шереметев слушал и кивал, пряча под усами довольную улыбку. Выходит, не зря они на Воротынского думали, замазался боярин по самые уши.
"Ну ниче, мы тебя на чистую воду выведем".
- Так что? - тревожно спросила Мария, и Федор Иванович вздрогнул.
- А?
- Так аль нет? Нашел ты дитятю, батюшка?
- Ну да, ну да, как не найти. Тут он, живет у меня в палатах.
- Покажи мне его, умоляю, - воскликнула Воротынская и, соскользнув с лавки, упала перед Шереметевым на колени.
Федор Иванович в растерянности вскочил и принялся ее поднимать.
- Полно, полно, Марья Петровна, встань. Ну что ты, право? Вестимо, покажу, хошь, так прям сейчас и пойдем.
Обезумевшая от тревоги женщина смогла только кивнуть. Поддерживая ее под локоть, Шереметев повернулся к выходу. Но едва они сделали пару шагов, как дверь в крестовую палату распахнулась, и ввалился высокий тучный мужчина лет пятидесяти, в длинной шубе из золотой камки, обшитой драгоценными камнями. Обычно спокойный и степенный, сейчас боярин Воротынский был решителен и порывист, длинная борода торчала лопатой, глаза смотрели прямо и тревожно.
- Федор Иванович! - он коротко склонил голову. - Уж не осердись, батюшка, прознал я, что моя боярыня к тебе поехала, вот и приказал сюда править без оплошки.
Шереметев, который во времена Семибоярщины немало попортил Воротынскому жизнь, заискивающе улыбнулся.
- Батюшка Иван Михайлович, милостивец, полно, куда ж тут серчать. Марья Петровна сказывала, мол, сынок у вас пропал, эко горе. А у меня как раз мальчонка пришлый живет. Аккурат сейчас собираемся пойти, глянуть, авось, признает его боярыня.
Федор Иванович осторожно подтолкнул Марию к мужу. Тот подхватил ее под локоть и укоризненно сказал:
- Что ж ты, Марьюшка, ко мне сначала не приехала? Вместе-то сподручнее.
Женщина подняла на него виноватые глаза и тут же опустила их снова.
- Ступайте вперед, - распорядился Шереметев, - через сени посолонь[6].
Минутой позже все трое без стука вошли в комнату, где Пьер сидел на лавке, водя пальцем по строкам толстого фолианта. Нужно было научиться понимать старинные буквы, узнать побольше местных слов, чем он втихомолку и занимался. Чей-либо визит был сейчас ох как некстати, и он поднял на гостей недовольный взгляд. Но на книгу в его руках никто не обратил внимания, все были заняты более важными мыслями.
Едва войдя, Мария заметила Пьера и беспомощно оглянулась на Шереметева.
- Это он? Он?
- Он самый, матушка. Признаешь?
Глаза ее закатились, она издала тихий стон и стала оседать. И упала бы, не поддержи ее Воротынский.
- О, Господи, - испугался Шереметев, - напасть-то какая. Агафья, Варвара, воды скорее!
Вбежали, засуетились слуги, брызгая в лицо боярыни. Она слабо охнула, открыла глаза, взглянула на Пьера и тихо заплакала.
- Алешенька… Он же должон тута быть… Где мой Алешенька?
- Здесь! - раздался властный голос, и все дружно обернулись.
В дверях стоял Дмитрий Пожарский, державший малыша, за его спиной маячил князь Трубецкой.
- Алешенька! Сынок! - воскликнула женщина, протягивая к нему руки.
- Э, нет, матушка, - отстранился Пожарский. - Спервоначалу обскажи, как всамдель было.
Мария испуганно перевела взгляд с него на мужа, закусила губу и разрыдалась.
- О чем ты, князь? - сурово нахмурился Иван Михайлович. - Аль винишь в чем Воротынских? Так сказывай то в глаза мне, а не боярыне!
- Погодь, Иван Михалыч, не серчай. Позволь Марье Петровне ответствовать, и сам все сведаешь.
Маленький Алеша вдруг протянул ручонки:
- Маменька!
Этого Мария вынести не смогла. Закрыв голову руками, она снова упала на колени и завыла:
- Ой, да вы казните, да не до смерти. То братец, Иван, сговорил меня малышей поменять, сказывал, наш Алешенька царем станет. Уж я как супротив умышления такого была, да он обещался скрасть сына, коли добром не соглашусь.
Бородатое лицо Воротынского пошло багровыми пятнами.
- Он как лучше хотел, - всхлипнула Мария, - чтоб на Руси державствовал человек честный да праведный, такой, как Иван Михалыч.
- Себе он лучше хотел! - в бешенстве крикнул Воротынский. - А ты в том ему попускала! Дура, ай, дура! Вот уж истинно сказывают, куды бес не пролезет, туды бабу пошлет! Но ужо задам я этому ярыжке, будет помнить, как чинить нам досады!
А Пьер сидел истуканом, слушая признания боярыни, мысли его лихорадочно метались:
"Дьявол разбери этих фантазеров из корпорации! Это ж надо такое удумать! А я-то, я-то хорош! Расслабился, решил, что самый умный и всех вокруг пальца обведу, дурак!"
Воротынский повелительно махнул рукой:
- Отдай, князь, Алешку боярыне, пущай едут с миром. А я стану через нее ответствовать, с бабы-то что возьмешь.
Прижав сына к груди, Мария бросилась в сени.
"Два претендента долой!"- с ликованием подумал Шереметев, а вслух, притворно вздохнув, сказал:
- Эва, какие дела-то. Ведь и тебя, Иван Михалыч, и боярина Куракина Буйносов-то враз опорочил.
Воротынский промолчал, лишь желваки заходили на заросших бородой скулах.
- Надобно и нам уходить, а то вон, глядите, мальца моего вусмерть испужали. Ступай, Иван Михалыч, в крестовую палату, в спокойствии все обсудим.
Но Воротынский упрямо повел бычьей шеей.
- Нечем мне перед вами и Русью оправдаться, опозорил меня шурин. Одно скажу: о затее грешной я не ведал, но коли стал невольно ее причиною, то на державу ныне претендовать отказываюсь и на том крест целую. Будет ваша воля - сберегите все нонешнее в тайне, век не забуду. Эх, что ж за доля такая, второй раз Алешка мой поперек русской судьбинушки встает. Мало мне смерти князя Михаила[7], преемника царского, так теперь еще и это!
Склонив голову, он твердым шагом вышел, сопровождаемый земными поклонами челядинцев.
[6] Посолонь - по солнцу, т.е. по часовой стрелке.
[7] Имеется в виду князь Михаил Скопин-Шуйский, отравленный на пиру по случаю крестин Алексея Воротынского.
Глава 8
Молчать Пьеру надоело. Ох, как много он мог бы сказать, но физиология двухлетнего малыша не позволяла. К своеобразной старинной речи он уже привык, и теперь решил разрабатывать горло и связки, чтобы как можно быстрее начать говорить складно и уверенно.
Каждый день, убедившись, что деревянная дверь плотно закрыта, Пьер тренировался. То ходил из угла в угол, произнося русские слова, то, водя тоненьким пальчиком по строчкам, читал вслух церковные книги, взятые в шкафчике. Поначалу это давалось непросто, но потихоньку он приспособился, и дело пошло быстрее.
Голосок у Пьера был тоненький, высокий, как у девчонки, и всякий раз, открывая рот, он не переставал этому удивляться.
"Мне, пожалуй, впору называть себя мадемуазель".
В тот день после обеда Пьер, как обычно, ходил из угла в угол по скрипучим половицам, повторяя слова. Он уже мог вполне отчетливо говорить, но пока предпочитал скрывать свои успехи.
- Надобно стать царрем. Надобно стать царрем, - шептал он на ходу.
Буква "р" далась ему совсем недавно, и он наслаждался ею, словно и в самом деле был ребенком.
Царем, конечно, стать необходимо, иначе испытание будет провалено. Но как это сделать? Что еще нужно этим виртуальным русичам? Он им такое "чудо" с буквами сотворил, а толку?! Да, дворня смотрит на него с благоговением и опаской, Василий с Филимоном уверены, что он Божий посланец, и вроде бы даже Шереметев начинает верить… А остальные? Конечно, время от времени приходят какие-то люди, глазеют на него, полушепотом спрашивают Федора Ивановича: "Он?". Дивятся, говорят, что на вид совсем обычный мальчишка… Но где радующийся Божьему посланнику народ? Где всеобщее ликование? Где, в конце концов, царские палаты, в которые его, по идее, должны были давно переселить?!