Доктор Штейн медленно поправлялся. Доктору Маркштейну, напротив, с каждым днем становилось все хуже. Лихорадка началась у троих наших санитаров — Куммера, Франция и Беца. У доктора Лейтнера была небольшая температура, но он продолжал работать. Доктор Майр лежал на походной кровати, свернувшись калачиком, и умолял нас потушить свет. Мы отгородили его от света книгами и раскрытой, поставленной набок шахматной доской. Но больному причинял боль даже слабый отблеск тусклого пламени. Лекарств у нас почти не осталось. Промежутки между больными на полу в галереях становились все шире.
Однажды нам потребовалась помощь в выносе трупов. Списки сверял доктор Штейн. Мы, все остальные, занялись подсчетом. Спотыкаясь, мы выбрались на бревенчатый настил западной галереи и вышли наружу. Галерея открывалась на склоне балки, в конце дороги, ведущей вверх по высившемуся над нашими головами склону. Голая земля щетинилась иглами грязного льда и снега. От русла Царицы по склону русские гражданские лица возили низкие тележки, на которых они спускали вниз какой-то странный груз. Русские, в основном женщины, грузили на тележки продолговатые предметы, сложенные у дороги аккуратными штабелями. Издали эти предметы казались безобидными бревнами, хотя на самом деле это были замерзшие трупы наших умерших товарищей.
В тот вечер мы молча сидели вокруг стола в бывшей комнате доктора Шмидена. Доктор Лейтнер сетовал на жизнь. Доктор Майр периодически стонал, когда свет попадал ему в глаза. Доктор Штейн был в огромной меховой шапке. Он ослабел до того, что уже не мог поднять головы и сидел уткнувшись в стол. Этот высокий, стройный человек долго сидел в такой позе. Доктор Маркштейн был не в силах сойти с нар. У него был сильный жар, увеличилась селезенка. Мы заспорили, какой у него тиф — сыпной или брюшной. Все признаки говорили в пользу первого диагноза, тем более что бред уже начался у Куммера, Франция и Беца. Другие санитары заболели и один за другим умерли. В аптечном пункте студент-медик Швейкхарт лежал за ящиком и жаловался на сильное сердцебиение. Однажды вечером он заплетающимся языком, с помутневшими глазами признался, что сделал себе инъекцию строфантина. На месте инъекции кожа покраснела и отекла, но язва не образовалась.
Вскоре после этого поступил приказ о переводе всех больных тифом в госпиталь в Ельшанке. Нам пришлось составить список всех, кто мог перенести перевозку. Всего мы насчитали больше ста человек.
В список вошли наши санитары Куммер, Францль и Бец из Кобурга. Перед отправлением транспорта мой верный помощник Францль сказал мне: «Вам нельзя оставаться. Поедемте с нами, вы же еще больны».
И это была правда. Через несколько дней у меня случился еще один приступ лихорадки. Но в тот момент доктор Штейн, доктор Екель и я были единственными врачами, кто выздоровел и мог работать. Нам пришлось остаться, и я распрощался с Францлем. Беца я с тех пор больше не видел. Говорили, что он умер в Бекетовке.
После отъезда транспорта в бункере осталось человек тридцать. Повар и переводчик чувствовали себя хорошо. Воду носили два санитара Янсен и Ганс Винер, оба из Вены. Янсен страдал серьезным воспалением почек. У него были массивные отеки, и он все время жаловался на одышку. Ганс Винер только недавно оправился от тифа. Оба неутомимо носили воду из балки, благодаря чему все мы остались живы.
Каждый выход в пустую галерею был суровым испытанием. От стен веяло холодом и сыростью. Темнота подавляла, а пустота надрывала душу. Исчез свет ламп, стихли стоны и крики. В галереях стояла мертвая тишина. Все было кончено.
Несколько суток мы провели в полной неопределенности. Выйдем ли мы из этого бункера живыми? Запас свечей, присланных мне женой, иссяк. После того как я стал поправляться, я частенько радовал себя, зажигая свечи. У Майра лихорадка прошла, но доктор Маркштейн был по-прежнему серьезно болен, а доктор Лейтнер часто ложился отдохнуть.
У нас уже давно был новый комендант. Он показался нам приличным человеком. Это был украинец из Харькова. Говорили, что его жена и ребенок погибли в первый день войны во время налета немецкой авиации на город.
Однажды утром он вызвал нас к себе. За исключением доктора Маркштейна, который был не в состоянии встать, мы оделись и, задыхаясь, поднялись по лестнице наверх. Мы с трудом построились у входа в гараж. Шинели и брюки висели на нас, как черные тряпки, сапоги были серыми от пыли, а фуражки свободно болтались на запавших висках. Мы стояли, ссутулив плечи. Я пришел в ужас, увидев при дневном свете зеленовато-бледные лица коллег, их заострившиеся черты и водянистые мешки под глазами. Губы у всех были бледные, взгляд блуждал. В широкую щель между воротником и шеей выступали тонкие шнурки — все, что осталось от моих шейных мышц. На кончике носа постоянно повисала капля, которую я едва успевал смахивать. Мне было трудно прямо держать голову. Доктор Лейтнер сказал мне: «Вы стали похожи на старика, на глубокого старика».
Вышел комитант. Он собрался было приветствовать нас, но, когда взглянул на нас, его добродушное лицо стало серьезным и печальным. Он молча покачал головой. Через переводчика он сказал, что скоро нас переведут в другое место, где нам будет лучше. С этими словами он, не прощаясь, ушел.
Мы вернулись в бункер и принялись ждать. На следующий день к нам спустился часовой, приказал собраться и повел на маленькую площадку перед гаражом. Доктора Лейтнера и доктора Маркштейна пришлось нести на носилках. Некоторые больные наотрез отказались покидать бункер. С них было достаточно. «Пусть они лучше придут сюда и расстреляют нас из автоматов».
На площадке наши люди разбрелись в разные стороны в поисках съестного или вообще чего-нибудь полезного. Они часто беспричинно останавливались, терялись, вдруг направлялись не в ту сторону, не слушая никаких просьб и приказов. Снова и снова их приходилось собирать и пересчитывать, пока остальные, дрожа, мерзли на холодном ветру, жадно хватая ртом воздух. В конце концов, мы собрали всех. Нестройная колонна двинулась в путь. Мы поднимались вверх по узкой дороге, проложенной по северному склону балки — снизу слева вверх и вправо.
Затем дорога свернула влево. С поворота, сквозь руины какого-то завода мы увидели широкую замерзшую Волгу. Вскоре мы добрались до края склона. Теперь мы стояли в самом сердце Сталинграда.
Горстка людей тащилась по пустынным переулкам мимо домов с пустыми глазницами выбитых окон. На стенах были видны красные надписи: «Смерть немецким убийцам! Вечная слава Красной армии!»
Наш новый госпиталь стоял в широком переулке. До войны здесь был дом престарелых. Мы медленно подошли к входу. Двое тифозных больных, которых мы несли, смотрели на наше новое пристанище с тусклой враждебностью.
Глава 6
БОРЬБА С ТИФОМ
Комендант нас не обманул. На новом месте и в самом деле было намного лучше. Мы снова видели своих здоровых и больных товарищей при ясном дневном свете. Правда, те, кто до сих пор был здоров, заболели, но зато больные стали выздоравливать. Борьба со смертью перестала быть безнадежной, и больные начали драться за жизнь. Мало-помалу удалось упорядочить работу врачей и санитаров. У нас появился сильный союзник: советские врачи.
Однако заручиться их поддержкой было нелегко.
Высшее советское руководство в конце концов заметило, что сталинградские пленные вымирают. Возник гигантский очаг инфекции. Это лишало Советский Союз ценной рабочей силы. Это была тяжелая моральная ответственность и угроза возвращающемуся в город гражданскому населению. По мере того, как пленных увозили на восток, болезнь, вместе с ними, распространялась в глубь страны. В тысячах километров к северу от Сталинграда русские сестры и врачи заражались тифом от пленных немцев. Многие из этих сестер и врачей умерли или получили тяжелые осложнения на сердце. Они жертвовали жизнью, спасая своих врагов.
В борьбе с тифом советский народ имел больший опыт, чем любой другой парод мира. Во время гражданской войны и военной интервенции, последовавших за революцией 1917 года, от тифа умерли миллионы людей. Главные артерии войны стали путями распространения заразы. Болезнь захлестнула Украину, Крым и Сибирь. На эпидемиологических картах, где уровень заболеваемости отмечали оттенками серого цвета, эти районы выглядели почти черными. Само существование Красной армии и самого Советского государства было поставлено под угрозу эпидемией тифа.
На одном из съездов Советов вопрос о тифе был вынесен отдельным пунктом повестки дня. На съезде Ленин сказал: «Либо социализм победит вшей, либо вши победят социализм». Героическая борьба увенчалась победой. Районы, закрашенные черной краской на эпидемиологических картах 1917–1923 годов, стали белыми в канун Второй мировой войны. Это был триумф советской организации здравоохранения и медицинского образования. Я говорил на эту тему со многими молодыми советскими врачами. До войны они не видели ни одного случая тифа. То сеть советские врачи не рассчитывали, что им придется столкнуться с тифозной эпидемией такого масштаба. Это подтверждается тем фактом, что советское командование не полностью изолировало обреченную немецкую армию, а противоэпидемические мероприятия начались с большим опозданием. Еще в марте 1943 года русские называли свирепствовавшую в Бекетовке болезнь волжской лихорадкой. Летом 1943 года мне рассказывала об этом очень культурная русская женщина-врач. Она сама переболела тифом, и ее волосы были еще коротки после стрижки. Женщин, заболевших тифом, тоже стригли под машинку. Русским было трудно сразу оценить масштабы эпидемии, так как до войны сыпной тиф в СССР практически не встречался.
Но разразилась новая война. В западных районах Советского Союза образовались покинутые города, по дорогам двигались огромные массы людей, все естественные узы были нарушены, а они являлись лучшим заслоном на пути любой эпидемии. Как только в начале зимы фронт стабилизировался, начался тиф. Несмотря на самые энергичные меры, очаги инфекции тлели в разных местах. Местное население болело реже, но солдаты переносили болезнь хуже и заболевали чаще.
Немцы говорили: «У нас не было ни вшей, ни тифа до тех пор, пока мы не пришли в Россию. Таких болезней нет в Германии».
Русские возражали: «Вы принесли тиф с собой. До войны у нас не было случаев сыпного тифа».
Неудивительно поэтому, что было так трудно организовать совместную борьбу с тифом. Обе стороны придерживались противоположных мнений относительно причин начала эпидемии.
Немцы не знали об успехах советской власти в борьбе с тифом и о накопленном советской медициной в ходе этой борьбы опыте. На самом деле немцы вообще практически ничего не знали о Советском Союзе.
Русские, по традиции, высоко ценили немецкую медицину. Но в отношении медицинского обеспечения война против СССР была так же плохо подготовлена, как и во всех остальных отношениях. В первую зиму войска сильно страдали от холода, во вторую — от вшей. Оборванные и завшивевшие больные, невероятно грязные норы, в которых размещались перевязочные и медпункты из-за развала армии, когда двести тысяч человек оказались стиснутыми на узкой полоске замерзшей степи и в разрушенном до основания городе. С другой стороны, русские сначала рассматривали грязь, вшивость и вспышку эпидемии как свидетельство неэффективности немецкой военной медицины. Советские врачи, общавшиеся лично со своими немецкими коллегами, относились к ним иначе, чем остальные советские граждане. Русские, не имевшие медицинского образования, считали нас способными на преднамеренное убийство.
Эти люди рассуждали так: «У этих немецких врачей очень высокая квалификация. Они могут помочь больным, но их больные умирают. Почему? Значит, они целенаправленно дают им умирать, чтобы причинить вред Советскому государству».
Советские врачи подвергли нас суровой проверке. Они тоже считали, что мы можем наносить преднамеренный вред Советскому государству за счет жизни наших товарищей. Советские врачи ничего не говорили, но внимательно наблюдали за нашей работой.
Мы начали проходить это испытание, находясь не в самой лучшей форме. Мы были физически истощены, оборваны, запущены, обезображены. Мы страдали от отеков, сутулились, как глубокие старики, плохо слышали после тифа, медленно думали, путались в мыслях и обнаруживали зияющие провалы в памяти. Мы не были знакомы с русскими порядками, не знали русского языка и были вынуждены полагаться на переводчиков, которые по причине страха, тупости или предрассудков часто извращали в переводе смысл наших слов.
С другой стороны, мы изо всех сил пытались понять русских. У нас было множество вопросов, на которые мы не находили ответов. Хотели ли они нас уничтожить? На это указывали голодный паек и изъятия одеял и одежды умерших, которые были нужны другим нашим пациентам. Но против этого говорил тот факт, что в конце концов русские приняли решительные меры к ликвидации эпидемии. Каждого больного надо было мыть и освобождать от вшей каждую неделю или две. Каждый врач должен был старательно лечить своих пациентов. Русские требовали от нас «решительной борьбы» с тифом и с высокой смертностью; результата мы должны были добиться в кратчайшие сроки. Хотели ли русские нас убить или оставить в живых? Каждый раз, стоило нам утвердиться на какой-то одной точке зрения, как происходило событие, заставлявшее нас убеждаться в правильности противоположной точки зрения.
Нам и русским врачам было нелегко понять друг друга. Но успех наших трудов и жизнь наших товарищей всецело зависели от взаимопонимания с русскими.
Пациенты нашего госпиталя номер 2б были устроены в подвалах заводского здания, от которого уцелел один только фундамент. В потолке каждого подвала было проделано круглое отверстие. Таким образом, в подвалы проникал свет, а заодно и снег. Дым и копоть поднимались вверх и выходили из отверстий наружу. Через дыру в потолке выходили также трубы железных печек. В каждом подвале такая печка была центром, возле которого находились места нетяжелых больных и санитаров. Они грелись у горячих печек и жарили на них хлеб. Они укладывали ломти хлеба на верхнюю крышку печки, а отблески пламени играли на их лицах и руках. Более тяжелые больные и раненые находились дальше от печки, за ними ухаживали санитары и помощники.
Были у нас хорошие помощники, но были и плохие. Например, Каупе из Верхней Силезии был всегда наготове: если надо было что-то принести, что-то сделать, он всегда был на месте и с радостью помогал. Больные читали эту готовность помочь в его глазах, слышали в его голосе. Каупе был старый вояка. Тяжелые больные — не подарок, среди них попадались капризные, сварливые, агрессивные, но Каупе со всеми находил общий язык, всегда знал, что делать, и делал. Таких людей — душа которых не очерствела в те страшные времена — было много, они находились среди больных и помогали им выжить. Тысячи спасенных жизней — их памятник и награда.
Были и плохие помощники, люди, приставленные к определенной работе, но не готовые к ней, равнодушные к страданиям своих подопечных. Бывало и хуже. Некоторые из этих людей обирали и грабили больных, присваивали себе еду, которую не могли самостоятельно съесть больные. Эти «помощники» интересовались только имуществом, оставшимся после смерти больных, легко раздражались и грубили, когда надо было что-то делать. Они вели себя так до тех пор, пока не заболевали сами.
Были хорошие и плохие солдаты, подсобные рабочие. Во дворе, над бункером, работала команда рубщиков дров. Это были здоровые, сытые военнопленные. В их обязанности входило собирать бревна, пилить, рубить их, а затем разносить но подвалам. Это были танкисты, которые до последнего дня битвы на грузовиках возили с собой продовольствие. У них и теперь был гарантированный рацион. Голод им еще только предстоял. Большая часть дров шла на кухню и в дезинфекционную камеру. Какую-то часть — мы не знали какую — забирали русские. Из этой доли брали себе дрова и рубщики. То, что оставалось, попадало в подвалы и комнаты персонала. Однажды запас дров в импровизированных палатах иссяк. Стоял сильный холод. Истощенным и лихорадящим больным в таком холоде без отопления грозила неминуемая смерть.