— Вы можете уехать следующим рейсом, — заметила она. — Четыре дня уж потерпите.
— Это терпеть невозможно, — заметил Эдик. — Вчера Ильинский ругался, что землеройка сидит себе, и никто ничего с ней не делает.
— На Лизоньку бы лучше поругался — для разнообразия, — бросила Лия, начиная сворачивать спальный мешок. — А то ведь она спит до обеда — непорядок.
— Нам запрещено её будить, — пожал плечами Андрей.
— Ну конечно, — фыркнула Лия. — Она же смотрит в микроскоп.
— Это кто такую глупость сказал? — Андрей даже приподнялся на локтях. От резкого движения его рыжие волосы беспорядочно упали на лоб.
— Догадайся, — усмехнулась Лия.
— Всё, я спать. — Борисов перевернулся на живот и уткнулся лицом в подушку. — Полку полудурков прибыло, — донеслось до Лии глухое бормотание.
— Я хотела сказать то же самое. — Она оставила спальник и присела на край кровати. — Ещё тогда, во время преферанса.
Её вдруг осенило. Получается, она сделала в тот день целых два предсказания.
— Ну да, — словно в ответ на её мысли произнёс Андрей, приподнимая голову. — Девочка же была в итоге голой. Хоть и не танцевала на столе. Хотя…
— …откуда нам знать, — закончил за него Эдик.
— Да идите вы, — буркнула Лия, вставая и снова принимаясь за спальник. — Тошно-то как от всего этого!
Спальник вновь раскрутился, и от этого стало совсем грустно. Как будто «Тайга» не хотела отпускать её, цепляясь за самые ничтожные возможности, которые могли бы остановить Лию. Увы, стационар не мог сделать главного — вернуть ей прежнего Ильинского.
— Давай, помогу. — Андрей слез с нар и быстро свернул спальный мешок.
Обрадованная Лия подставила чехол, и спальник присоединился к уже собранному походному рюкзаку.
— Может, вам мешок всё же оставить? — с сомнением произнесла Лия. — Ночи-то холодные.
— Мы будет греться друг о друга, — томно вздохнул Андрей и картинно обнял Эдика, который расплылся в улыбке, давясь хохотом.
Лия прыснула со смеху — она давно не веселилась. Оставлять ребят, конечно, не хотелось, но видеть Ильинского каждый день было выше её сил. С Эдиком и Андреем она попрощалась, когда они вышли из домика. Мальчики направились на кухню, чтобы поставить на огонь кастрюлю с водой — кушать всё же хотелось, а Лия отправилась к дяде Паше — с Горским она была намерена нормально, по-человечески, попрощаться.
***
В домике дяди Паши было жарко натоплено, и очки у Лии тут же запотели — на улице было прохладно, несмотря на то, что солнечные лучи довольно уверенно разгоняли рваные серые облака. В углу единственной комнаты бормотал телевизор, работавший от аккумуляторов, а сам Горский поприветствовал Лию своей дежурной фразой:
— По соточке?
— Нет, дядь Паш, вы же знаете, что я не буду, — усмехнулась Лия, присаживаясь в глубокое продавленное кресло и протирая краем рубашки очки.
— Вот поэтому и предлагаю, — ворчливо ответил Горский, но в глазах у него плясали весёлые огоньки. — Тогда я выпью, а ты закуси за меня! — он щедро плеснул в мутную старую рюмку разведённого спирта.
Лия улыбнулась и взяла со стола одну из конфет, которые яркими пятнами шуршащей обёртки выделялись на общем простом, слегка неряшливом фоне домика сторожа, который, судя по всему, опохмелялся и сегодня опять собирался пить.
— Дядя Паша, — Лия окликнула Горского, который, выпив и радостно поморщившись, увлечённо чистил сеть для ловли рыбы, выбирая из неё остатки засохшей чешуи. Он хотел вечером поставить её в затоне. — Я уезжаю домой. Пришла, вот, сказать — до свидания.
Прощайте навсегда.
— Собралась, так собралась, — ответил Горский, прекращая своё занятие и поднимая на Лию взгляд тёмно-карих глаз, в которых одинаково могли читаться недовольство и веселье. — Когда вернёшься-то?
— Наверное, никогда. — В этот момент Лие стало грустно — Горский, что ни говори, был хорошим дядькой. Обидно будет больше никогда с ним не встретиться.
— Борисыч знает? — с подозрением спросил дядя Паша.
— Да.
Лие вдруг стало неловко — как будто она делала что-то плохое. На самой границе сознания билась мысль, что она не должна так поступать.
— Теперь понятно, почему он расстроенный ходит, — казалось, Горский сказал это больше себе, чем Лие, но слова неприятно кольнули, будто напоминали о том, что и Ильинский может что-то чувствовать. — А, вообще, не загадывай, Лилька, — дядя Паша усмехнулся в усы, — мало ли, что может случиться. В глаза мне! — он засмеялся и небрежно стукнул кулаком по деревянной лавке, на которой лежала сеть.
Лия не знала, что и как сейчас с Ильинским, после утреннего обхода она его больше не видела, а искать не хотелось — что толку? Только тратить силы — душевные и физические, которые и так были на исходе.
Лия подняла на Горского взгляд, понимая, сколько всего он сейчас в нём увидит.
— Ну, мне пора, — сказала она и закусила губу, — Корнев уже приплыл — я слышала звук мотора.
— Да дядя Витя ваш ещё два часа провозится! — воскликнул Горский. — Ну, так и быть — езжай.
Он встал со стула, на котором сидел до этого и, вытерев пахнущие рыбой руки о лежавшее рядом полотенце, обнял Лию, дружески похлопав по спине, отчего у неё перехватило дыхание — силы Горскому было не занимать.
«Как легко бы он забрал у меня карабин», — подумала Лия, заводя руку назад и потирая спину.
— Ну, всё, Лилька, — Горский снова взялся за сеть, — канай отсюда!
Лия усмехнулась и, погладив напоследок Тёмку, вышла из домика сторожа.
***
— Предупредила Ильинского? — спросил Малиновский, когда Лия спустилась по земляной лестнице, выкопанной в стенке обрыва, на берег к причалу, где её уже ждал Корнев, закутавшийся в толстую фуфайку — на реке было холодно. Рядом стоял чем-то недовольный Саша. Впрочем, недоволен он был постоянно.
— Да, — коротко ответила Лия. — А что?
— Когда я с ним прощался, он выглядел как-то кисло.
— Мне всё равно. — Она не хотела сейчас говорить о Вадиме Борисовиче. Только не на причале и не с Малиновским.
— Как знаешь. — И Малиновский вернулся к погрузке вещей — двух рюкзаков — его и Лии, а также канистр для бензина — на стационаре заканчивалось горючее.
Лия вдруг вспомнила, как Саша, когда только-только стал заведующим «Тайгой», порывался всё здесь сжечь — ему не хотелось возиться со студентами и практиками. Лазарева криво усмехнулась собственным мыслям:
«Лучше бы он всё здесь спалил дотла».
И тут же одёрнула себя, обругав за подобные мысли — «Тайга» была не виновата в том, что Ильинский скурвился.
— Саша, — позвал дядя Витя. Шипящие у него отчаянно свистели. — Отвяжи, пожалуйста, лодку.
Малиновский пожал плечами и, проверив ещё раз, хорошо ли легли в «багажник» его вещи, прошёл к зарослям ив, ветви которых почти касались воды, и отвязал от ствола одной из них тонкую цепь.
— Вот спасибо, — поблагодарил Корнев. — Сложи её на нос лодки.
С тихим позвякиванием цепь легла на деревянный нос, иногда особенно звонко постукивая о металлические полоски обшивки по краям.
Сегодня этот звук показался Лие особенно печальным.
Небольшой причал, сколоченный из трёх узких досок, закреплённых рейками, поскрипывал под ногами, когда Лия шла по нему к лодке. Она не оборачивалась — если мальчики и пришли, то стояли слишком далеко и высоко, чтобы она их видела. К тому же они уже попрощались.
«Если я обернусь, то пропаду», — неточные, подёрнутые туманом воспоминаний, слова Дейнерис Таргариен¹, которую Лия никогда не любила, вдруг всплыли в памяти. Сейчас они были как никогда точны.
Дядя Витя подал ей руку, и Лия, негромко вздохнув, перекинула ногу через борт и оказалась в лодке. Рассеяно поправляя ремешки оранжевого спасательного жилета, она присела на деревянную перекладину, служившую сидением.
На сердце у неё было тяжело, хотя, по сути, она должна была радоваться — больше никогда ей не придётся видеть Ильинского, не придётся смотреть на то, как он уходит — из домика, из кухни, из её жизни.
Лия понимала, что даже если она уедет из «Тайги», то «Тайга» из неё — нет. Никогда. Стационар, Ильинский, всё, что между ними было, будет преследовать её вечно. Хотя… А действительно ли между ними что-то было?
Погружённая в свои мысли, Лия отрешённо смотрела на то, как клонившееся к закату, неожиданно обжигающее солнце бросает косые лучи на мокрые листья прибрежных ив. Ещё несколько мгновений, и она больше никогда всего этого не увидит. И не вспомнит.
Ложь!
Корнев тем временем ещё раз проверил мотор и, взяв в руки деревянный багор с железным наконечником, оттолкнулся от берега.
Лодка плавно скользнула по воде, тихо прошуршав дном по длинным водорослям. Для Лии это был звук конца.
Вечернюю тишину, нарушаемую лишь тихим плеском капель воды, которые падали с багра Виктора Николаевича, прорезал крик. Истошный, надрывный крик, исходивший, казалось из самых потаённых глубин мертвой, истерзанной сомнениями и болью души.
Лия повернула голову так резко, что затрещали позвонки. Ведь это был голос того, кого она меньше всего ожидала, и больше всего надеялась услышать. И голос этот кричал одно только слово:
— Лия!
Звук собственного имени, произнесенного его голосом, отозвался в сердце Лии мучительной болью. Зачем он кричит сейчас, когда от той любви, что сжигала её, остался лишь прах?
— Вадим Борисович что ли кричит? — недоуменно проговорил Виктор Николаевич, прекращая грести.
Лия ничего не ответила, да этого и не требовалось: на вершине земляной лестницы, сходившей к причалу Корнева, показался Ильинский. Он тяжело дышал, а его отросшие седые волосы растрепались. Зелёная камуфляжная куртка была расстёгнута, а рубашка на груди измята, словно он в порыве отчаяния вцеплялся в неё руками — одна пуговица оторвалась, а другая висела на одной ниточке.
Заметив, что лодка ещё не отплыла, Ильинский, переведя на мгновение дыхание, начал быстро спускаться вниз. На половине ступенек не было деревяшек, и пару раз он чуть не упал. Рыхлая земля склона осыпалась у него из-под ног.
Оказавшись на берегу, который покато уходил к воде, Ильинский остановился и, подняв голову, прокричал так, что слова эхом разнеслись по водной глади:
— Лия! Лиенька! Лия, стой! — срывающимся голосом прокричал Ильинский. И, видя, что лодка остановилась, он, не дожидаясь ответа, спустился в воду. — Вернись. — Его голос показался Лие какими-то странным — таких интонаций она в нём никогда не слышала. — Ко мне вернись, — чуть тише добавил он и поднял взгляд.
В его серо-голубых глазах, глядевших на Лию сквозь упавшие на лоб пепельные пряди, стояли слёзы. Ильинский плакал.
От осознания этого Лие сделалось не по себе. Все происходящее превращалось в нелепую мелодраму, в которой провинившийся герой в слезах и соплях, на коленях упрашивает героиню остаться.
Не этого ли она хотела ещё утром? Не об этом ли мечтала? Действительно, пронеслось в мыслях у Лии, прав был кто-то — бойтесь своих желаний, они имеют свойство сбываться.
А сердце рвалось на части.
— Чего вы ходите, Вадим Борисович? — ей вдруг стало трудно говорить, по телу пробежала дрожь, которая, словно электрический разряд, пронзила всё её существо. — Чего хотите этим добиться сейчас? — последнее слово она почти выплюнула. Боль и обида душили, но слезы не шли, лишь едкая влага жгла глаза.
— Лия, — повторил, Ильинский, — прошу тебя, не уходи.
— Я могла бы с вами быть, — негромко, но отчётливо произнесла Лия. — Я могла бы про все забыть. Я могла бы вас любить. Но какой в этом смысл, если всё это — лишь игра? Я сходила с ума, когда вы променяли меня на Лизоньку. В моей душе нет больше места для вас. И теперь я свободна, — повысив голос, добавила Лия, — свободна от вас.
Она знала, что лжет, лжет сама себе, но смотреть на Ильинского, стоявшего в реке, было выше её сил. Она хотела прогнать его, и в то же время её израненная и уставшая душа кричала, о том, что Лия не должна так поступать.
— Не говори так! — Ильинский сделал резкий шаг и тут же оказался по колено в воде, уйдя сапогами в ил.
Он стоял перед ней — мокрый, заплаканный и несчастный. Ильинский как будто постарел на десять лет. Не внешне. Лия теперь отчётливо видела пустоту в его взгляде, которую часто замечала краем глаза, украдкой, но не могла найти ей объяснение.
Не сводя с Лии глаз, Ильинский упрямо шагал вперёд, а волны расходились от него небольшими кругами, качая длинные водоросли, которые он раздвигал руками. Растения будто пропускали его вперёд.
Вадим Борисович зашёл в реку уже по пояс. Брызги воды яркими каплями блестели на его одежде и волосах в лучах июльского заходящего солнца.
Его пальцы вцепились в борт лодки.
— Лия, — расстроенно произнес Виктор Николаевич, опуская багор, — Вадим Борисович, — он с лёгкой укоризной посмотрел на вцепившегося в борт лодки разбитого Ильинского, — что происходит? Может быть, вам лучше поговорить на берегу?
— Нет, не поговорить! — надрывно вскрикнула Лия, хватаясь за багор, который Корнев всё ещё держал в руках, и попыталась отпихнуть им Ильинского.
Её раздирал истерический смех, казалось, ещё чуть-чуть, и она захохочет, как шальная, и свалится за борт. В объятия Ильинского. Лию передёрнуло от боли, холода и отвращения. Любимые руки, которые так нежно гладили её волосы, которые застегнули на ней цепочку, были опоганены.
— Весной вы сказали мне, что не вернётесь, — произнесла Лия, машинально начиная перебирать бледными пальцами нервной руки тонкую золотую цепочку. — А сейчас я вам говорю — я не вернусь.
— Тогда почему на тебе всё ещё эта цепочка?
Кончиками пальцев Лия почувствовала прохладу металла на своей шее. Действительно, почему она до сих пор носит эту цепочку? Лия сжала украшение, понимая, что его надо сорвать и бросить в воду, чтобы цепочка, блеснув золотом, опустилась на дно. Но не смогла двинуть рукой.
Прошло меньше мгновения, один удар горячего сердца — и Лия уже была в воде. Ей было плевать, что лодка могла перевернуться, покачнувшись и зачерпнув бортом, плевать на гневный и жалобный вопль Корнева, плевать на Малиновского, которого обдало брызгами, плевать на всё. Её мир сузился до предела, в нём остался только один человек — Вадим Борисович Ильинский.
Холодная река приняла разгоряченную спором и болью Лию, врачуя душу, словно бальзам. Зелёный армейский бушлат намок и потяжелел, а резиновые сапоги вязли в донном иле — Лия подняла целый вихрь песка и грязи. Освежающие капли оросили покрасневшее лицо и падающие на лоб вьющиеся волосы.
Чувствуя, как бешено бьётся сердце, ломающее ребра и решимость, Лия сделала шаг. Сделала и тут же оказалась лицом к лицу с Ильинским.
Она собиралась оттолкнуть его, но не смогла. Подняла было руку, чтобы залепить ему звонкую пощёчину, выплеснуть накопившуюся ярость наружу, но раскрытая ладонь застыла на полпути.
Лия схватила Вадима Борисовича за отвороты куртки, желая хорошенько встряхнуть, чтобы выбить из его головы всю дурь, зацепила рубашку, и пуговица не выдержав, оторвалась. Распахнувшаяся клетчатая рубашка оголила загорелую грудь Ильинского, покрытую рыжими и белыми волосами. А пуговица с тихим плеском упала в воду.
— Да вы ещё потрахайтесь прямо здесь! — воскликнул Малиновский, придерживая за край фуфайки почти выпавшего из лодки Корнева, которому происходящее было очень интересно.
— Заткнись, придурок! — резко произнесли в один голос Лия и Ильинский.
Произнесли — не сговариваясь, а просто выпустили то, что так отчаянно рвалось наружу, напряжение, которое, наконец, лопнуло, словно тонкий покров иллюзии, окружавшей их.
Малиновский фыркнул и обиженно замолчал.
Лия отвернулась от лодки, посмотрела на Ильинского, и губы её задрожали. Она надрывно всхлипнула и уткнулась лицом ему в грудь.
Слёзы, наконец, пролились. Обжигающе горячие, приносящие облегчение, они всё текли и текли, а Лия всхлипывала, комкая в пальцах воротник рубашки Ильинского, сотрясаясь всем телом и ощущая его тепло. Она почувствовала какое-то лёгкое, почти невесомое прикосновение к своим волосам — должно быть, Ильинский коснулся их губами. Она подняла голову и с внутренним трепетом посмотрела на Ильинского.